Повариха рассмеялась, села на телегу и, деловито натягивая вожжи, тронула лошадь. Громыхнула пустая фляга из-под супа. Повариха, придерживая ее свободной рукой, медленно поехала к меже.
Десять человек из механического цеха работают в колхозе на уборке хлеба, обмолачивают пшеницу. Вот уже скоро неделю ночуют токари в поле, в соломенном шалаше.
Сегодня осталось обмолотить небольшой прикладок и перевести комбайн к другой скирде. Недалеко, метров пятьсот.
Женщина-комбайнер заводила комбайн. Сосала в себя из медной гнутой трубки бензин и, ругаясь, сплевывала.
— Может, я, — покровительственно отстранил Борис женщину.
Взялся за рукоятку, начал проворачивать. Она вырывалась у него из рук и пружинисто прядала вверх. Но вдруг мотор вздрогнул, выхлопами выбросил дым из тонкой трубы и вскоре задвигал всеми своими цепями, затрясся в серой бахроме паутинистой пыли.
Остаток скирды обмолотили за полчаса и сели ждать лошадей — перевозить комбайн.
Сеял дождь. Но он еще не мешал. Воздух был влажно пылен, как прохладный компресс.
Мальчишка верхом пригнал двух лошадей. Рисуясь перед «городскими», лихо остановил их. Хомуты с болтающимися постромками наползли лошадям на уши.
Мальчишка за что-то прицепил постромки впереди комбайна, тронул лошадей, и они потянули комбайн по жнивью. Земля уже намокла. Огромные колеса комбайна грузли в стерне, оставляли за собой широкие вдавленные полосы.
Борис шел по глубокой колее, придерживаясь рукой за комбайн. Сапоги его промокли, противно ползли, и он чувствовал ногами осклизлость кожи.
Метрах в пятидесяти от скирды, в ложбинке, лошади встали. У них ходили бока и мелко дрожали ноги.
Десять человек облепили комбайн. Борис не особенно напрягался. Не выходя из колеи, упирался плечом в какой-то выступ комбайна и в положении «под углом» ждал, когда качнется под ним железная махина. Оська тоже, с многозначительной миной, симулировал чрезмерное усилие.
Мальчишка кричал:
— Ну, попрыгай, падла… — и хлестал лошадей кнутом.
Лошади вытягивались, скоблили всеми ногами на месте, как мыши. Скользя, падали, тяжело ударялись мордами о землю. Поднимались. Мальчишка забегал вперед, хватал их за поводья, зло всхлипывал, бил лошадей по мордам. Они, моргая глазами, рвали поводья из его рук. Комбайн, покачнувшись, оседал назад.
Оська сказал кому-то:
— Утюг и муравьи.
Борис увидал Валю Огородникову. Маленькая, она цеплялась за спицы огромного колеса, грязь сочилась меж пальцев. Скользя ладонями по ободу, она зачерпывала рукавами телогрейки густую жижу. И была в ее лице такая бабья убежденность, что, конечно же, она дотянет этот комбайн до скирды. Если не она, то кто же еще?
Борис нехорошо подумал про Оську и противен стал себе. Противен за фальшь. Тогда он зло и нерасчетливо навалился всей тяжестью на колесо. Комбайн не шевельнулся. И Борис, продолжая лежать плечом на колесе, сказал:
— Кончай!
Выпрямился. Вытер руки о мокрый бок комбайна.
— Ни черта не сделаем. Пусть лошади отдохнут. А то они плакать не умеют.
Минут пять постояли кто где.
От лошадей шел пар. На их боках медленно остывал мокрый лоск.
Борис подошел к комбайну.
— Слушай, парень, — сказал он мальчишке. — Ты давай спокойно. Не прямо веди, а разворачивай покруче вправо. Понял? А теперь все на одно колесо. Навалились гамузом. Ну, все! Все! Давай, парень. Давай! Давай! Давай же! — срываясь, кричал он. — Давай же… Держи!.. А теперь держим все, чтобы не откатилось.
Комбайн развернулся вправо и, как пингвин, переставил через ложбинку свою массивную лапу.
— Теперь влево. И повторим.
Комбайн снова пополз к скирде.
Волосы у Бориса намокли, спутались. Челка разбросанно прилипла ко лбу. Лицо под холодным дождем окаменело. Губы посинели. Борис шел за комбайном, не выбирая дороги. И этот окатывающий лицо дождь ему уже нравился.
А еще ему понравилось, что, когда он стоял, привалившись спиной к скирде, на него смотрела Ленка Телегина.
Валя Огородникова увидела это и что-то сказала ей шепотом. Борис чувствовал, что сказала о нем, потому что Ленка испуганно смутилась и тотчас отвернулась.
Комбайн оставили у скирды. Молотить не стали. Был вечер. Дождь еще моросил, а мокрый хлеб комбайн не промолачивает.
Лежали на сухой соломе в шалаше, укрывшись телогрейками. Было темно. Пахло мокрыми волосами и сладковатой теплой испариной.
Борис думал над тем, что предложил сегодня Оська:
— Давай ночью втиснемся между девчатами.
А Валя Огородникова словно услышала его мысли, сказала:
— Ленка… Ну и мокрая же ты! Как лягушка. Господи! Что ты так коленками уперлась. Борис… — Валя сдержанно рассмеялась. — Иди к нам. Ленка замерзла.
— Прямо! — удивилась Ленка. — Пусть попробует.
Сказала поспешно и испуганно. И вдруг рассмеялась, глуша и пряча во что-то смех.
Утром Борис вылез из шалаша и не смог сообразить, что ярче — вороха соломы или солнце.
Солнце упало на солому. Оно, теплое, вдавливалось под ногами. Воздуха не было — или он стал разреженно лучист. И неба не было — только разбеленная осенняя синева.
От стерни лучи били в лицо. Они почти невидимы. Ничего не осталось от вчерашнего дождя, только на крашеном металле комбайна в тени капли, как пот.
В соломенном лазе шалаша на коленях стояла Ленка, закрывая своей тенью резкую солнечную полосу. Выставив вперед локти, она вздымала руки, закрывая глаза от солнца. Она и пряталась от него, и поклонялась ему, как язычница.
Вдруг, увидев Бориса, юркнула обратно в шалаш.
Бывает… Иногда и сам не знаешь, когда это бывает… Может быть, тогда, когда стоишь с парнями у дверей клуба или у проходной завода. Откуда-то из дверей явится девушка и улыбнется тебе. Просто так улыбнется. Без причины, И уйдет. Улыбка забудется. А лет через десять, однажды, почувствуешь в себе прилив неожиданной светлой радости. И поймешь, почему такой прекрасной для тебя была улыбка той девушки. Тогда ты стоил этой светлой улыбки.
А как просто это все было. Буднично. Знать бы, когда ты стоишь своего настоящего счастья. Или что, разбуженное памятью, принесет тебе радость. Наверное, существует облучение счастьем.
Борис весь день не забывал, как Ленка Телегина закрывалась развернутыми ладошками от солнца. Он подменял у барабана Валю Огородникову. Двигал по наклонному столу снопы. Снопы скользили по челночной полировке досок на короткую ленту с планками. С ленты комбайн заглатывал их, затихал, натужно вбирал в зубастую пасть. Протолкнув, освобожденно завывал. Из барабана, как из страшного ветряного пульверизатора, летели колосья и головки осота. Над Борисом метался, крутился и плавал пух.
Когда Борис отходил от барабана, его грудь была в сером пуху, как в тонком слое ватина, а с ресниц свисал седой мох. В запушенных серых ресницах глаза его казались промытыми, синели глубокой колодезной чистотой. Он улыбался, долго моргая в стороне и стирая платком пыльную каемку с губ.
Молотить скирду закончили в семь часов. В воскресенье выходной, и все пошли домой. Ступая по мелкой, еще зеленой траве у дороги, Борис только теперь почувствовал, как он устал.
Гудение перегруженного снопами мотора все еще вспыхивало в нем самом, нарастало и обрывалось, заглохнув. Он устало покачивался. Ему хотелось знать, чувствует ли Оська эти надсадные захлебы мотора.
Оська нес телогрейку на плече, зацепив пальцами вешалку.
— Неделю прокантовались, — сказал Борис.
— Хорошая кантовка, — сказал Оська. — Мякины наглотался… Сегодня танцы играть… Начну дуть, и мундштук забьется… и желтые навильнички в глаза-а-ах… — театрально продекламировал он.
От мазутной телогрейки у него отпотела и испачкалась щека. Борису стало смешно:
— Ты как-то совсем не устал! Ты кремень. Нет, ты «самокал», «победит».
У Оськи скучно сдвинулись брови. У него не было настроения шутить:
— И ведь никто нас не заставляет. Выкладываемся… черт… как заводные… Меня на танцы сегодня не хватит.
— Смотри, — кивнул Борис. — Кажется, мы подкрепимся до танцев. Витамином бодрости.
Впереди на дороге их ждали девчата. За березовым леском, справа от дороги, лежало большое, покуда хватал глаз, поле моркови.
Девчонки вопросительно смотрели на ребят.
— Конечно… — сказал Борис, не доходя еще до них, и направился к моркови.
Солнце садилось. Тень от березняка упала на поле, и воздух над морковной ботвой казался влажным и зеленым.
Борис вырвал гладкую каротель. Собрал рукой хрусткие ниточки распадающейся ботвы и мягкой зеленью вытер морковь. Откусил тоненький обескровленный хвостик. Отбросил. От ломкого холода морковки знобко заныли зубы.
Оська подкапывал пальцем вокруг тощих корешков, пытаясь найти морковку покрупнее. Он пел: «Все кругом колхозное, все кругом мое».
Эта песня всех привела в восторг. В руке у него уже болтались три комолых сосиски. Он еще выдернул уродливую рогатулину и обрадованно закричал:
— Мне, как всегда, везет. Двойная порция. Ленка, это я подарю тебе. «Пифагоровы штаны». Срубаешь, математику не забудешь и… меня.
Но не успела Ленка ничего ответить, как глаза ее удивленно расширились. В одно мгновение все кинулись к дороге.
Из березняка бежал колхозный сторож.
— Разбойники! — кричал он. — Повадились целыми табунами.
На ходу старик дергал затвором ружья, Борису не хотелось бежать. Он знал — дед не выстрелит. Девчата глупенькие. Он повернулся к сторожу.
Щуплый старик, вращая ружьем и глазами, возбуждал в себе свирепость. Около Бориса его решительность иссякла.
— У, т… У, т… — замахнулся он ружьем.
Борис поймал его за поясницу и приподнял. У старика была морщинистая шея, редкая седая борода, грязная у корней и с черными крапинками, непромытый подбородок.
— Что ты, что ты, что ты, обалдел? — испуганно смирился старик.
— А что ты, дед, трепыхаешься? — сказал Борис. — Не узнаешь? Мы все свои.
Когда Борис уходил, старик кричал ему: