— Свои!.. Каторжные, сукины сыны. Небось все с за-вода.
Борис увидел у себя в руках морковку, и ему не захотелось ее есть.
Бориса ждали. Он подошел к девчатам и не слишком уверенно улыбнулся.
— Что же вы? — с бодрой независимостью сказал он. — Рассыпались, как дождь. Такие большие… Вот вам теперь будет…
Но было ему.
В понедельник рано утром все вместе шли на колхозный хутор. Воздух теплый. До хутора всего шесть километров. Поэтому не спешили.
Ленка ловила ладошкой в воздухе пух, кричала ему:
— Лисичка-собачка, сядь, посиди.
А еле заметный пухленький шарик упруго обтекал протянутую ладонь и летел дальше.
Борис ждал вчера вечером Ленку на танцы, но она не пришла.
— Ну и лопух, — сказал себе Борис. — Сообразил… Только что. А всю неделю ушами хлопал.
Он посмотрел на Ленку и удивился. Во всей осени не было такого цвета, как ее глаза. Он увидел ее губы и подумал: «Почему люди целуются? А что губы при этом чувствуют?» Ленку он тоже когда-нибудь поцелует…
Он вспомнил, как они были с ней недавно в колке. Борис рубил березки для шалаша, а Ленка держала в руках лесинки и ждала его. Кофточку она тогда испачкала о березовую кору, словно грудью стенку обтерла. Борис подумал: «Вот глупая. Тяжело, а держит. Ничего не соображает. Как баба». А потом удивился: «Доверчивая… Сама как березка. Вон и живот в белой пыльце. И к ботинкам листья прилипли. Бери и руби…»
Борис улыбнулся, представив, как она со своими лесниками обходила тогда пеньки. Лесинки бороздили вершинками по земле, бренчали.
Почему он никуда не позвал ее тогда вечером?
«Это же сейчас запросто, — отчетливо вспомнил он насмешливую улыбку Галимбиевского. — В войну бабы ничего не помнят. Все нараспашку. А что ждать…»
И вдруг Борису подумалось, что Ленка и вправду может с ним хоть куда пойти. Просто так…
Ленка вдевала в петельку кофточки тяжело провисшие колоски подорожника.
Борис посмотрел на нее и с грустным недоумением понял, что Ленка, наверное, даже и не догадывается, как он о ней думает.
Комбайнерша на хутор еще не приехала. Ждали ее под навесом. На деревянных штырях, вбитых в столбы, висели хомуты. Пахло потным войлоком.
Борис сидел за длинным деревянным столом. Стол некрашеный. Поскоблен ножом. Борис протыкал соломинкой забитые щели. Его позвали в стан. Он поднялся по ступенькам и вошел в открытую дверь.
В углу стояла облупленная беленая печка и у стен низкие нары. И еще там было много народу. Но прежде всего Борис узнал сторожа.
Сердце как-то нехорошо ослабло. Перед ним стоял бригадир, здоровый, в расстегнутой гимнастерке, подпоясанный офицерским ремнем. В глаза Борису бросились мятые полоски нашивок за ранения.
Качнувшись на ногах, бригадир с нервной нетерпеливостью перехватился ладонью за дубовую кривулинку своей клюшки.
— А-а-а!.. — злорадно и тихо сказал он. — Значит, ты вон какой… Нет! Ты блатной… Черная кошка… Значит, вы все здесь можете! Все?!
И вдруг он, багровея и взрываясь, взвинтил себя до срывающегося крика:
— Можете!.. А вас некому здесь между рог бить?
Борис, пугаясь его глаз, стоял у двери.
— Гад!.. — Бригадир нервно задохнулся — А ты фронтовиков видел?..
Он резко ударил Бориса клюшкой. Клюшка хрустнула, больно обожгла плечо и отлетела в сторону.
Уже на крыльце бригадир навалился на Бориса. Борис ухватился за его гимнастерку, с мстительной обреченностью падая с крыльца навзничь, перекатился спиной, как пресс-папье. Бригадир, перелетая через него, ударился лицом о сухую землю.
Отскочив в сторону, Борис с ужасом увидел, что бригадир, словно рашпилем, ссадил себе лоб и скулу, что он встал, отрезвевший, зажал лицо рукой и боком прошел мимо расступившихся колхозников в хутор.
Боли Борис не чувствовал, но почему-то все в нем дрожало. Он плохо слушал, что ему говорили колхозники. Возле него стоял Оська и девчата.
Валя Огородникова кричала кому-то:
— И как не стыдно! Как только не стыдно… Борис, за что он тебя? Или ты сам?
— Так, поборолись, — сказал Борис.
Больше он никому ничего не отвечал. Получилось нехорошо.
Когда пошли с хутора к комбайну, Борису сказали, что из колхоза его отправляют.
Борис шел домой и всю дорогу думал о бригадире: «И что он?.. Не разберется… А еще раненый… сволочь…»
Он не чувствовал себя виноватым.
Почти у самого дома Борис успокоился. Он уже знал, что лицо его в ссадинах. Чувствовал, как воздух касается пылающей стянутой кожи. Борис обрадовался, что во дворе никого не было, только торчали на глиняных буграх деревянные крышки погребов, опрокинутые на колышки. Погреба во дворе появились во время войны.
Борис потрогал пальцами лицо, оно саднило. Подумал, как он войдет, что скажет Вере Борисовне, как объяснит. Она, наверное, испугается.
Почему он такой неласковый с людьми? Почему он так никогда и не поговорил ни о чем с Верой Борисовной?
Он сейчас придет и все ей расскажет. Он скажет:
— Вера Борисовна, знаете… что-то не так все у меня получается в жизни. Никто не хочет знать, какой я. Всем все равно. Им даже все равно, есть я или нет. Ведь вам тоже все равно, что я живу.
Борис подошел к подъезду. Встретился с женщиной из нижней квартиры, Пятницкой. У женщины под полой старой жакетки кастрюлька. Наверно, корм гусям. У нее широкое, багрово налитое лицо с фиолетовыми ветвистыми прожилками на скулах…
— Хтой-то тебя… так? — с радостным удивлением пропела она.
— Вы бы шли, тетя, — сказал Борис, — кормили бы свое стадо. А то прячетесь…
Когда поднимался по лестнице, слышал:
— Не зря говорят: «Береженого бог бережет, а бойкий сам налетает».
В комнате была одна бабка. Стоял сухой запах шелушащейся картошки и еле уловимый — гнили. Крашеный пол землисто-сер. Борис повесил телогрейку. Остановился у двери, хмыкнул.
Бабка завертывала в мокрую газету картофельные очистки. Несколько таких свертков лежали на полу у печки.
Торжествующая ли радость женщины с нижнего этажа, или равнодушно шаркающая походка бабки, но что-то подменило Бориса. Словно минутная расслабленность осталась у широких лопухов за воротами, о которые он обмел пыль с сапог.
«Силен!.. Шел жаловаться… На себя. Кому?»
Борис обрабатывал чугун. Металлическая пыль вздыбленным хвостом била из-под резца. Она была прозрачна. Резец свистел. Победитовая напайка, сдирая шершавую корку, накалилась, как вольтова дуга, и конец резца светился нежным голубоватым пламенем.
Оська задумчиво смотрел на Бориса. Токари, которых отправляли в колхоз, сегодня первый раз вышли на смену. Оська изменился за неделю. У него обветренный, какой-то хлебный загар. Он уважительно молчал.
Когда Борис закреплял чугунную втулку в патроне, Оська сказал:
— А здорово ты того друга кинул. Наверно, весь день голова звенела. А что тебе сказал начальник?
— Ничего, — ответил Борис. — Никто ничего не говорил.
Хотя на другой день, по возвращении из колхоза, его окликнул кузнец дядя Егор. Он сидел с мужчинами возле электросварочного аппарата во дворе. Держал в руке самокрутку.
— А, — остановил он Бориса. — Прикурить у тебя будет?
Борис сказал, что он не курит.
Тогда дядя Егор посмотрел на него снизу вверх и спросил:
— Это тебя вчера из колхоза-то возвратили? Вон ты какой!.. А я тебя хочу попросить. Живу я рядом с твоим мастером. Так, понимаешь, у меня подсолнухи и немножко маку поспевает, рядом с огуречными грядочками Степана Савельевича. Ты будь жалостлив, обойди их сторонкой. По знакомству. А? Рядом с его грядочками. Сбоку.
Борису почему-то не хотелось об этой встрече рассказывать.
— Но что-то ты объяснял? — допытывался Оська.
— Сказал, что выгнали.
— За что?
— За драку.
— Ну и что?
— Сказали — заступай на смену.
Борис ждал, что Оська расскажет о другом. Он почему-то думал, что Ленка там, в поле, обязательно говорила о нем. А что говорила? Это было самое сейчас важное для Бориса. Но как об этом спросить?
— Вы видели потом бригадира? — поинтересовался Борис. — Что он?
— Глаз платком завязал. Мы как тогда ушли к скирдам, так на хуторе больше не были. А девчата так и не поняли, из-за чего у вас все завязалось. Всю ночь не спали. На другой день работа не шла. Огородникова все говорила — это оттого, что Борьки нет. «Девки ему понравиться хотели, вот и старались друг перед дружкой. А сейчас, как куры. На ходу спят». Даже ночами о тебе все жалели: «А правда, Борис мальчишка хороший? Его нет, как унес что. Бывает так — один уйдет, и не заметишь, а другой уйдет — как лампу после себя потушит. Девки, правда же? — подначивала Валя девчонок. — Он был здесь, будто только для него разговаривать хотелось. Из-за чего они подрались? Мужчина как ударился… Прямо лицом. Даже страшно. А Борис все-таки сумасшедший».
Борису очень хотелось, чтобы Оська не уходил, чтобы выдавал и выдавал новые подробности.
— А Ленка отчудила. Лежала. Вдруг ее осенило: скажи, это вы с Борисом тогда платье связали? Взяли, порвали все. А шли улыбались… Даже противно. «Ты что? — я удивился там, будь здоров. — Мы до такой степени пали в твоих глазах, да, Ленка?» А она все-таки сказала: «Ты — не знаю… А тот все может».
Свет от металлического абажура падал только на Оськину стираную спецовку. Лицо его оставалось в тени за пылью. Оно смутно виднелось за снопом света.
После смены Борис сказал, что проводит Оську.
— Я никуда не спешу.
Было около двух часов ночи. Воздух еще теплый. Но в переулке, за углом забора, он уже освежал осенней прохладой.
— Как тебе Савельич дал эту работу? — спросил Оська. — Она же седьмого разряда.
— Я сам удивился. Он предупредил: заготовки стоят дорого. Не рекомендую портить.
— Объяснил что-нибудь?
— Нет.
— Что? Ходил около? Руки назад?
— Только первую деталь проверил. Молча.
Оська сказал:
— Ладно, я пошел домой.
Борис повернул назад и подумал, почему бы Оське не сказать: пойдем к нам. Переночуешь.