— Пропуск у тебя с собой? — поинтересовался Галимбиевский. — Тогда пойдем в столовую.
Столовая во дворе завода. Завод обнесен высоким дощатым забором. Доски забора не строганы, грубой шероховатой пилки, заострены на концах. Пригнаны одна к другой.
У проходной охранница — женщина в старенькой шинели. Полы шинели обмахрились. Галимбиевский улыбнулся охраннице. Борис посмотрел на красивое, цыгански смуглое лицо Галимбиевского и подумал, что оно у него неуловимо меняется для каждого.
Вход в столовую с правого крыла. У забора длинный деревянный склад, крытый тесом. К нему вплотную приткнут запыленный ларек. Ларек отодвинут от забора метра на полтора. Он не открывался все лето — должно быть, используется как склад.
Галимбиевский не спешил. Из столовой выходили женщины в спецовках. Когда у дверей столовой никого не стало, Галимбиевский сказал:
— Зайдем.
И пошли за ларек.
Влажные доски испаряли аммиачную резкость.
— Тети здесь не бывают, — улыбнулся Галимбиевский. — Сюда только дяди заходят. По маленькому.
Он наклонился и отнял от нижнего ряда ларька узкие доски. Доски были оторваны заранее. У ног, пугающие доступностью, обнажились пол-литровые бутылки водки. В темном сургуче, с холодно мерцающими боками.
Галимбиевский вставил доски на место, будто наживил.
— Заборчик рядом. Только перекидывай. Бесплатно.
Он тронул забор.
— Не великоват? До верху дотянешься? Прикинь… Больше никак не возьмешь. У проходной вон какая тетя стоит. С «дурой» на поясе.
Галимбиевский вышел из-за ларька, небрежно охорашиваясь.
Пока было светло — ходили по улицам. Ждали наступления темноты. В клубе танцы, оттуда доносилось глухое гудение оркестра.
— Один раз, — рассказывал Галимбиевский, — мы сыграли березовую свадьбу.
Борису казалось, что Галимбиевскому приятно быть с ним откровенным.
— Пошли в сад. Темно. Смотрим — прогуливается парочка. Совсем неоперенная. Остановили. Он в пиджаке, она — в легком платье. Ладно, — сказали, — снимай… Стоит, надулся. Ножиком постращали. Снял. Рубашку снимай… Что стоишь? Снял. Парень!.. Ты и трусы снимай. Видишь, невеста ждет. Еще не тронутая. А теперь ты… Что? Помочь? Давай, девочка… Нам твое платьице нравится… Разделась. Тоже вся. Ну, беритесь за руки… А теперь давайте ножками три раза, вокруг березки. Одежду мы им отдали. Спросили: поняли? Теперь вы муж и жена. Ее мы не тронули. Вид у них ненормальный был, как у лунатиков.
Борис шел рядом. У него напряглись мышцы на скулах.
— Бабы помнят только первого. На всю жизнь. Первого они никогда не забудут. Не смогут. А сейчас война. Ты думаешь, кто верит в победу? Бабы верят? Да они все чуют, что ждать нечего. Вот они и успевают. Пусть мало поживут, да вовсю. Попробуют. Все. А что оно такое — быть женщиной. До слез. А там… Пусть хоть что, я уже все знаю. Женщин я понимаю… Если умру, буду помнить — жил не зря. Для каждого на земле есть своя женщина. А для меня на этой земле родилось много женщин. И они были моими первыми. Это, друг челка, здорово. Это счастье… А ты… Дождешься, что будешь довольствоваться той, которая уже была чья-то. Значит, родился ты зря. Такой красивый парень… Будь посмелей.
Стало темно. Борис и Галимбиевский ждали, когда народ разойдется с танцев.
Галимбиевский сказал:
— У клуба постоим. Часам к трем еще один парень придет.
К забору шли по огороду, выкопанным картофельным полем. Под сапогами вдавливалась ботва, выцветшая, вялая, с засохшими оббитыми корнями. Высокий забор казался черным. Только узкие щели между досками ярко светились. Электролампочка висела на углу склада в проволочной сетке. Свет качался веером на темной деревянной стенке, и на ней отчетливо выделялись белесые смоляные сучки. Другие лампочки у входа в столовую. Весь двор залит тусклым ровным светом. Окна в столовой темны.
По двору ходил часовой с ружьем. Часовой постоял у столовой, пошел к складу. Его долго не было. Потом он показался и медленно ушел за угол столовой.
Стояли молча, прижавшись лицами к забору. Галимбиевский тронул Бориса. Борис, подпрыгнув, ухватился за острые концы досок. Подтягиваясь на руках и упираясь ногами в плечи Галимбиевского и какого-то парня (Борис его не знал), влез на ограду и, мягко опускаясь, встал во дворе на землю.
Он еще не сделал ни одного движения, как услышал за спиной шорох. Борис повернулся. В свете лампочки за углом ларька, почти рядом, стоял часовой. В оцепенелой неподвижности они смотрели друг другу в глаза.
Борис не помнит, как он очутился на заборе. Он только больно почувствовал животом заостренные концы досок. Оттолкнувшись всем туловищем, перебросил через забор ноги, и, падая на землю руками, услышал, как выстрел ударил в гулкие доски забора. Борис соскочил и, слыша над головой взбудораженные крики, бросился в темноту.
Он не понимал, куда бежит, но чувствовал рыхлую, избитую мелкими лунками землю. После света темнота казалась сплошной, прохладной, тугой, и было страшно в нее бежать. Он не верил в нее. Что-то тонкое обломилось под ногой, и он, на мгновение ничего не ощутив под собой, куда-то упал.
Борис лежал лицом в землю. Пахло сухой прелью и плесневелыми досками. Сердце, как поршень, колотилось даже в пальцах ног. Он не шевелился и что-то ждал спиной. Он ни о чем не думал, только ждал… Кто-то пробежал рядом, спотыкаясь и сопя. Когда шаги затихли, Борис медленно, словно просыпаясь, отвалился на плечо, посмотрел вверх. Над собой увидел переплеты рам. Сообразил, что это парники. Края мелкой ямы осыпались на истлевший назем. Мягко опершись рукой на раму, чтобы она не сломалась, Борис выбрался из парника. И, чувствуя, что боится выпрямиться, лег на живот.
— Тихо. Соображай, — сказал он себе.
Чуть приподняв голову от земли, стал наблюдать. За забором все было встревоженно.
— Где? — спрашивали там. — Кто? Не наш?
— Черт его знает… в тени был… Я выстрелил. Может, попал.
Борис пошевелил ногами и снова ощутил, как он падает на руки.
— Нет, — сказал он им. — Не успели. — И улыбнулся себе одобрительно.
Поднялся. Боясь неба, медленно пошел по мягкой изрытой земле. Перед оградкой постоял на меже в полыни и, убедившись, что его никто не видит, выпрыгнул из огорода в переулок. Он не успел пройти и пяти шагов, как услышал: кто-то приглушенно, но требовательно свистнул. Потом сказал:
— Сюда.
Борис пошел через дорогу к черному столбу, стоящему на стянутых рельсах. За столбом, прижавшись спинами к плетню, сидели Галимбиевский и тот, другой.
Галимбиевский встал.
— Жив? — опросил он со смехом. — Черт, как мы второго не видели? Теперь сорвалось. А хорошо было наклюнуто.
Потом они начали хохотать беззвучно, безудержно, извиваясь и приседая.
— Ну, летел… Ты пятками мужику подбородок не снес?
Борис тоже улыбался. Ему самому уже было легко и смешно от сознания, что с ним произошло что-то непостижимо отчаянное. И что он неуязвим, смел и, конечно же, теперь он сможет не только это.
Галимбиевский сказал, что ему домой не хочется. И что скучно идти спать на сухую. Зря запал израсходован.
— Есть радости, от которых сердце исходит. Как газированная вода. На нет. И жалеть не надо.
Шли за линию. Перешагивали рельсы, тросики у низких фонарей с зелеными и красными огоньками. Стучали в ставни дома на незнакомой улице. Вошли в дом.
Борис увидел, когда включили свет, что в избе русская печка стоит поодаль от стены, а за ней вниз, в подвал, спускаются ступени. И на сердце Бориса лег холодок настороженного неуюта.
— Лорка, мы ненадолго, — сказал Галимбиевский. — Нам что-нибудь.
Лорка — в туфлях на босу ногу. Черная юбка неправильно застегнута сбоку, лишняя пуговица сверху болтается.
Она еще молодая. Сонная. В юбке ей тесно. Принесла на стол пол-литра водки и на тарелке — шаньги. Шаньги творожные, с замасленными боками, с застывшими снизу сгустками сметаны. Галимбиевский разлил водку. Борис сел за стол на лавку. Галимбиевский ободряюще кивнул.
— Ну, — он сделал движение стаканом, будто чокнулся, и выпил. Борис тоже выпил. И Лорка выпила.
— А это кто с нами был? — спросил Борис.
— А… Чалый… Ты его не знаешь. Спешит. Далеко до дому добираться, — ответил Галимбиевский нехотя. — А что ты знаешь? Я смотрю, ты многого не знаешь. А поди, книжки читаешь. Что ты там узнал? Подсказать, где надо о самом главном узнавать? У Лорки. Поинтересуйся, откуда она водку берет. Война, а она водку пьет. Умная.
Галимбиевский еще налил себе. Поднял стакан. На пальце засияло тонкое золотое кольцо, и водка качнулась льдистым огнем. Борис увидел эту руку с кольцом, и ему показалось, что и в глазах у Галимбиевского тоже какой-то металлический блеск.
«А что я о Галимбиевском знаю? — подумал Борис. — Кто Лорка?» — он проследил, как Галимбиевский выпил. Тот поставил стакан и, сузив глаза, долго глядел на него. Медленно наливался краснотой, будто на глазах загорал.
Борис почему-то вспомнил: «А где был Галимбиевский, когда я падал с забора?» Но вслух спросил:
— Почему тебя на фронт не взяли? Ты же с двадцать четвертого.
— А зачем? — дурачась, заговорил Галимбиевский. — Ты пойдешь. Меня защищать. Ты сильный. А воевать научишься. Сибиряки все здорово воюют… и… их складывают штабелями. В одну ямку… Ножками вместе. Брезентиком перекладывают и присыпают. Мно-о-о-го… вас… там… Земля в глаза. Лорка, у него красивые глаза? Чистые. И земля в глаза. А?
Галимбиевский выжидающе сказал еще один раз «А»?
Его лицо покрыла хмельная напряженная бледность.
— Налить? — спросил он.
Борис промолчал.
— Ладно, разолью. Пей. Ведь скоро в армию. Я видел, как вас на всеобуче гоняли. У вас морды были счастливые. Гордые. На каждой так и написано: «Буду стоять насмерть».
Галимбиевский откинулся спиной на стенку.
— Ты сибиряк? С сибиряками труднее воевать. А знаешь почему? Мы отсюда. Из сугробов. Еще недоразвиты. Не умеем соображать. И… не шибко знаем, зачем нами забивают окопы. А я… дома. Меня не просто на смерть погнать… На свете, челка, существуют не только умные головы, но и умные справки. Но тебя убьют… И за что? У тебя ведь и хлебная карточка всего одна. Все равно убьют. Смотри… У меня три.