…Флягин открыл глаза и вздрогнул. Бешено заколотилось сердце. Как же это он?! Собирался куда-нибудь двинутся от разбомбленного состава, а оказалось… Где сидел, выбравшись из вагона, там и заснул! Сейчас не мог даже сообразить, который час. Судя по высоко забравшемуся солнцу, где-то ближе к полудню. Нестерпимо хотелось пить, снова по телу начала расползаться боль – от гудящей и раскалывающейся головы до пяток. Благо перестали кровоточить порезы на руках, покрытых бурой коркой, немного тише звенело в ушах.
Флягин попытался встать. Не с первой попытки ему это удалось. Привалившись к покрытому толстым слоем жирной сажи вагонному днищу, а вернее – к так называемому «собачьему ящику», Флягин поглядел вокруг. От увиденного даже боль на какое-то время отступила.
Близко и поодаль лежали человеческие тела. Женские, детские. В лоскутах разноцветных тряпок, полузасыпанные землей и каким-то мусором, ошметками дерна, обломками обугленных досок, кусками рваного железа. Метрах в пяти темно-рыжим глиняным кольцом зияла огромная воронка, дна которой Флягин со своего места не видел. А почти под ногами он увидел целехонькую, разве чуть измазанную в саже железнодорожную фуражку, и сразу вспомнил задерганного, измученного заботами начальника поезда с его смешным белорусским говором.
Флягин почувствовал, как возвращается боль, а вместе с ней каждую клеточку его тела медленно, но неотвратимо заполняет мертвящий ужас, заставляющий против воли снова и снова смотреть на эти полузасыпанные, кажущиеся муляжами тела. Флягин смотрел и не мог отделаться от мысли о муляжах. Всё было настолько ирреально… словно целая толпа свихнувшихся скульпторов изгалялась на поле, соревнуясь в изготовлении противоречащих элементарным канонам человеческой анатомии фигур, а потом сразу же разломала их и разбросала в шизофреническом припадке во все стороны, круша и все остальное – вагоны, деревья, кусты, вырывая и разбрасывая дерн, землю, раздирая одежду, баулы, чемоданы, книги, ботинки и сандалии.
Какой-то посторонний, новый звук вывел Флягина из ступора. Он с трудом повел глазами вправо, влево. И вдруг увидел шоссе, идущее вдоль рельсовой нитки. До него, наверное, было метров триста. Шоссе вырывалось на простор из березового леска и убегало к дрожащему маревом горизонту, словно соединяясь где-то там с рельсами.
По шоссе шли танки. Много танков – но об этом можно было догадываться по нарастающему скрежету: выползающую из леска колонну накрывала плотными клубами пыль. Хорошо были видны только пара головных машин и два юрких мотоцикла с колясками, катившие впереди них. Угловатые, тяжело покачивающиеся темно-зеленые танки были настолько чужеродны даже при первом взгляде на них, что Флягин выдохнул: «Немцы!»
Мотоциклисты вдруг развернулись навстречу Флягину, на секунду скрылись с глаз, преодолевая шоссейный кювет, и резво покатили к разбомбленному составу. «Твою мать! – выругался про себя Флягин. – Да как же они меня разглядели на таком расстоянии?!» И тут же догадался: не в нем дело – решили проверить свежеразбитый пассажирский поезд! Но бежать никаких сил, некуда, да и поздно уже. «Попал… Как глупо…» Но мозги лихорадочно работали: должен быть у него хотя бы единственный шанс! Не может не быть! «Документы! Избавиться от документов! Тогда еще можно что-то попытаться…»
Флягин медленно опустился на землю, наклонился вперед. Полускрытый травой, он быстро достал документы и, сунув их под шпалу, судорожно нагреб в щель кучку гравия.
Так и остался сидеть на земле, когда его и в самом деле заметили с мотоцикла. Дюжий автоматчик сполз с сиденья, вперевалку приблизился к Флягину. Плотно набитый пылью, насквозь пропотевший кургузый мундирчик, покрытая густой щетиной круглая физиономия, наполовину скрытая под большими мотоциклетными очками, тяжелая стальная, чуть угловатая каска с незастегнутым подбородочным ремешком, сдвинутая на грудь брезентовая сумка для автоматных магазинов.
Немец, как показалось Флягину, целую вечность разглядывал его. Потом грязные запекшиеся губы растянулись в подобие усмешки. Он оглянулся на своих, что-то бросил, короткое и смешное – Флягин, хотя и знал довольно сносно немецкий язык, не разобрал – звон и боль в ушах не отпускала. «Наверное, барабанные перепонки, все-таки повреждены, – спокойно подумалось чекисту, – хотя чего-то я все-таки слышу…»
Немец снова повернулся к Флягину, губы еще больше расплылись в усмешке. Он завел за спину правую руку и вытянул за ствол автомат. Не торопясь, демонстративно, дернул рукоятку затворной рамы, досылая патрон в патронник. «Надо же, – так же спокойно и устало подумал Флягин, – даже оружие не заряжено было… Или уже настолько продвинулись вперед, что здесь у них тыл? Интересно, какое же сегодня число, сколько я провалялся в этом вагоне? Да нет, долго не мог…» Флягин перевел взгляд с немца на труп женщины, лежащий неподалеку: на жаре, которая стояла все эти дни, тело бы уже на второй день выглядело по-другому.
– Эй, Иван! – голос у немца оказался тонким, мальчишеским.
Флягин посмотрел на автоматчика, наводящего на него оружие. «Жаль…»
Немец нажал на спуск.
ГЛАВА 12. АНТОНОВ
«Поблек… Эка, как потускнел, хлыщ…» – Бангерскис разглядывал бывшего адъютанта, стараясь не выказать своего удовлетворения от увиденного. Перед экс-министром, вальяжно расположившемся в кресле за темным, букового дерева, огромным столом, переминался с ноги на ногу сутуловатый, полысевший человечек в пиджаке с залоснившимися лацканами и потертых, давно не знавших утюга брюках. Куда только подевалась некогда статная, спортивная фигура майора-аристократа! «Потерла жизнь, сукина сына, потерла!..»
– Очень рад вашему возвращению, господин генерал!
– И мне приятно повидать тебя, Пауль, – пророкотал, улыбаясь, Рудольфс Карлович. «Эка, стелется!..» Столь заискивающий тон бывшего подчиненного был для Бангерскиса внове. «Какие перемены, какие перемены!.. Как это у большевичков? Перековка? Вот… Перековали товарищи комиссары изнеженного аристократического ублюдка! А как нос задирал… Как сочился гонором… Гарцевал кавалерийским ахалтекинцем, а ныне – хромая обозная кляча!..»
– Ну, как жилось при комиссарах, Пауль? – спросил Бангерскис, отодвигаясь от стола в массивном кресле, легко подавшемся по щедро навощенному дубовому паркету, и демонстрируя потертому майору великолепный, сшитый одним из лучших берлинских портных темно-коричневый двубортный костюм тонкой шерсти.
– А разве не видно, господин генерал? – криво усмехнулся Круминьш. Он как бы огладил одежду костяшками пальцев обеих рук, потом показал генералу заметно погрубевшие от метлы ладони. – У Советов я сделал успешную карьеру метельщика.
– Однако сохранил присутствие духа и былое остроумие! – Бангерскис почувствовал себя и вовсе в хорошем настроении.
– Благодарю, господин генерал.
Бангерскис легко поднялся из кресла, приоткрыл створку такого же массивного, как письменный стол и кресла, букового книжного шкафа, извлек с полки матовую коньячную бутылку и пару таких же, как она, пузатых, крошечных рюмочек на тонких, хрупких ножках. Поставил бутылку и рюмки на край стола перед Круминьшем. Вернулся в свое кресло, с прежней вальяжностью снова в нем расположился, раскрыл коробку с сигарами, выбрал одну из них и не спеша обрезал кончик сигары миниатюрными позолоченными гильотин-ножницами. Только после всех этих нарочито замедленных манипуляций Бангерскис поднял взгляд на Круминьша.
– Ах, прости старика, голубчик. Присаживайся, дорогой Пауль. Угостимся прекрасным французским напитком по случаю нашей встречи через столько лет. Сигару?
Бывший адъютант на секунду замешкался, решая, в какой последовательности лучше поступить: наполнить сначала коньяком рюмки, а потом опуститься в кресло напротив генерала или наполнить рюмки сидя. Но оценив ширину разделяющего их с генералом письменного стола, довольно неуклюже наполнил рюмки, осторожно зажал их в пальцах и, обойдя стол, с легком полупоклоном головы протянул одну Бангерскису. Отступив на шаг, застыл.
– Прозит! – Бангерскис чуть приподнял рюмку.
– Прозит! – ответил Круминьш. Дождался, пока экс-министр отправит золотистый напиток по назначению, пригубил из своей рюмки и тут же, отставив ее на краешек стола, схватил бронзовую настольную зажигалку-сфинкса, защелкал кресалом, высекая огонь, поднес Бангерскису. Тот пыхнул клубом дыма в лицо склонившемуся майору, благосклонно кивнул, чуть пододвинул к Круминьшу сигарную коробку.
– Угощайся, Пауль. Так что привело тебя ко мне?..
– Не смел бы потревожить ваше превосходительство, если бы не одно существенное обстоятельство, – побледнев, ответил Круминьш, отступив еще на шаг и решив в кресле не устраиваться. Стоящий в подобострастной позе проситель всегда выглядит еще более жалко.
«Денег или должность будет просить, стервец, – с презрением подумал Бангерскис, – а, скорее всего, и то и другое…»
– Нуте-с, голубчик Пауль, просвети старика.
– Крайне нуждаюсь, господин генерал, в вашем конфиденциальном совете.
«Что-то уже и вовсе новое! Былое олицетворение надменности и высокомерия, считавшее вокруг себя всех без исключения недоумками, просит совета? Перевернулся мир!..»
– Совета? Дорогой Пауль, что же такое произошло? Разве когда-нибудь вы нуждались в моих советах? – Бангерскис не смог удержаться. Он наслаждался униженным видом просителя. Некогда лощеный, выхоленный до кончиков ногтей аристократ просил совета. Не должности, не денег – совета! Чувствует, каналья, разделившую их пропасть! Однако Бангерскис, сам того не замечая, сбился со снисходительно-покровительственного «ты» на прежнее «вы». Только к старшим по званию или служебному положению Бангерскис всегда обращался на «вы», подчиненным же «тыкал». А вот со своим латышским адъютантом – за всю жизнь с ним одним из всех подчиненных! – «выкал», сам не зная почему, черт его дери!
– Излагайте, друг мой, что так вас тревожит. Присаживайтесь и излагайте, а то, как говорят русские, в ногах правды нет.