Он вспомнил прошлогоднего юнца с автоматом, засадившего очередь поверх головы под жеребячий гогот других чумазых и грязных мотоциклистов, вспомнил, как его били эти юные, но уже вкусившие крови враги, которые пришли покорить славянское отродье, отвоевать столь необходимое для процветания германской нации жизненное пространство.
Вспомнил и огромную, пропитанную ужасом, страхом, ненавистью и болью серую и грязную красноармейскую массу, разбавленную мужиками и парнями в гражданском рванье, колыхавшуюся внутри сжатого до паралича дыхания и воли прямоугольника из колючей проволоки – под холодным моросящим осенним дождем, превращающим глиняное месиво под ногами в черную липкую грязь. Вспомнил томительное ожидание удачи: может быть, прямо к ногам, в эту извоженную черноту плюхнется большая, пусть и полусгнившая брюква или кормовая свекла, которую раз в сутки, под тот же жеребячий гогот, швыряли из-за проволочного ограждения.
Он вспомнил остервенелое пламя, вырывающееся из раструба на стволе длинного узкого пулемета, сыпавшего, казалось, нескончаемым фонтаном гильз, когда обезумевшая от голода, холода и неизвестности, оглушительно ревущая толпа потащила его непреодолимым потоком к хлипким проволочным воротам, прямо под остервенелое пулеметное пламя, и – отхлынула в самый последний, казалось, уже неминуемый момент его встречи с этим пламенем…
Подумалось: «А может, все-таки про снаряды и воронку поговорка права? Был Флягин – исчез. И Антонову, может быть, повезет исчезнуть… Два разных человека… При чем тут одна воронка… Надежда ведь умирает последней, не так ли, Степан Яковлевич?». Он стоял, опираясь на стену, и спокойно смотрел на приближающихся к нему гитлеровцев с металлическими полумесяцами фельджандармских блях на груди.
– Аусвайс?..
ГЛАВА 13. МЯТЛИКОВ
Бывший комендант лагеря оберштурмфюрер СС Манфред Цорн дрожащими руками перебирал исписанные листки рапорта, вновь и вновь перечитывая написанное. Кажется, он изложил всё, что знал о Мюнше.
Оберштурмбаннфюрер СС Генрих Штольц с презрительной усмешкой наблюдал за манипуляциями тяжело дышащего толстяка. Конечно, Цорн по большому счету не профессор медицины и не светило психиатрии, чтобы заблаговременно разглядеть, как у заместителя «съезжает крыша». Но разве Цорна не настораживали патологические наклонности, которыми отличался Мюнше. Сколько заключенных перебил тот из своего «вальтера», прежде чем направить его себе в лоб. А ведь предупреждали и Цорна: запретите этому психопату лишать рейх не до конца использованной рабочей силы. Виноват ли в случившемся Цорн? Безусловно. Теперь свою одышку и многострадальную печень оберштурмфюрер быстро поправит на Восточном фронте.
– Разрешите? Хайль Гитлер! – в распахнувшихся дверях застыл командир батальона СС гауптштурмфюрер СС Ольмиц. – Докладываю о полной готовности подразделения к проведению акции.
– Похвально, Ольмиц, – кивнул Штольц. – Проходите, присаживайтесь. А вас, Цорн, я больше не задерживаю. Ваш рапорт я изучу несколько позже. Мы еще побеседуем с вами. Свободны! Пока…
Когда за пыхтящим толстяком закрылись двери, проводивший его взглядом Ольмиц настороженно уставился на высокого гостя из Берлина.
– Спятить, дорогой вы мой, может любой! – рассмеялся Штольц. – Конечно, мало приятного, что рехнувшийся Мюнше натворил таких бед, но что теперь поделаешь. В конце концов случившееся привлекло внимание русских и позволило нам заманить их в ловушку. Вы уверены, что чекистский спецотряд надежно блокирован в Коростянском лесу?
– Уверен, господин оберштурмбаннфюрер! – вскочил Ольмиц. – Теперь им не улизнуть. Попытка чекистов соединиться с местными партизанскими силами сорвана с помощью нашего агента. Этот русский оказался довольно шустрым… Он умело втерся в доверие к партизанам и обеспечил нашим ребятам удачный разгром бандитского отребья. А это лишило чекистский отряд дополнительных местных сил. И они пошли в Коростянский лес. Значит, наш агент убедил чекистов!
– Вы, Ольмиц, еще водрузите с Краусом этого вашего славянского героя, как говорят русские, на божничку! – сморщился Штольц. – Знаете, что такое «божничка»?
Командир батальона СС брезгливо пожал плечами.
– Мало ли что напридумывали эти русские дикари. Догадываюсь, что это какое-то языческое капище, постамент для их идолов. Вы, господин оберштурмбаннфюрер, – в голосе Ольмица зазвучала льстивая нотка, – обладаете глубокими знаниями русской истории.
– Да при чем тут история этих недочеловеков… – устало отмахнулся берлинский гость. – «Божничку», дорогой вы мой, можно лицезреть во многих русских избах. Вы не интересуетесь русскими иконами, Ольмиц? Нет? И напрасно. Это – хороший капитал, если отбирать со знанием дела и знать, кого это может заинтересовать в фатерлянде. Так вот, дорогой вы мой, подставка со светильником, для икон, которые русские верующие люди размещают в самом почетном углу своего дома, это и есть божничка. Садитесь, Ольмиц, оценка – не более трех баллов, и те я ставлю вам исключительно за «языческое капище». Сильно это вы ввернули!
– В школе, господин оберштурмбаннфюрер, у меня были неплохие успехи по истории. Языческие обряды интересовали особо. Но вот эта «божничка»! Ха-ха-ха! Водрузить на божничку! Я представляю!.. Задницей на горящий светильник! И такой почет, и припекает! Ха-ха-ха-ха!
– Не кощунствуйте, Ольмиц! – снова сморщился Штольц. – Православие, безусловно, убогая религия, но все-таки это вера в Бога, а не в большевистские теории. И очень полезная нам разновидность веры – русские попы учат паству терпению, покорности. Такие рабы нам и нужны!
– Русские попы еще учат свою паству браться за оружие и стрелять в иноземных завоевателей. Они и в былые времена всегда призывали русских быть патриотами своей земли. Тевтонский орден пострадал от славянского князя, которого русская церковь объявила святым. Желтые полчища с Востока в конце концов тоже были изгнаны русскими крестом и мечом. Наполеон был предан анафеме православными священниками, – оборвав гогот, вдруг угрюмо проговорил Ольмиц. – Пару недель назад мне пришлось в одной деревне неподалеку повесить такого попа, а его кривобокий и прогнивший за долгие годы храм спалить. Этот поп организовал целую бандитскую шайку, которая пустила под откос воинский эшелон с боеприпасами, уничтожила более двух десятков солдат фюрера и примерно столько же русских полицейских.
– А вы, Ольмиц, навели меня на одну идейку… Вы гарантируете, что спецотряд русских в ловушке и не выскользнет? – спросил Штольц, заодно стараясь уйти от скользкой темы, которая прорезалась, как ему показалось, в разглагольствованиях недоучившегося историка.
– Взгляните на карту. По-моему, комментарии излишни. Мы тщательно подготовили операцию, – Ольмиц с каменным выражением развернул перед оберштурмбаннфюрером полевую карту, которую вынул из плоского планшета черной кожи.
– Не дуйтесь, Ольмиц, – поощрительно улыбнулся Штольц. – Нам надо не просто уничтожить чекистский отряд. Нам надо сделать это быстро и без излишних фейерверков. Если все получится, Ольмиц, я первый буду ходатайствовать о высокой награде для вас.
– Благодарю вас, оберштурмбаннфюрер! Я уже дал команду ловушку захлопнуть!
Штольц, конечно, не стал делиться с Ольмицем только что возникшей у него идеей. А она нравилась ему всё больше и больше. Если с чекистским отрядом в Коростянском лесу будет действительно покончено быстро, то почему бы не убедить Москву, что отряд… продолжает действовать. И не просто затеять с красными радиоигру, заваливая русских «дезой», но и требовать присылки пополнения, оружия, боеприпасов, питания. Это будет очень своевременно. Фюрер решил взять реванш за кошмар под Сталинградом, и Штольц кое-что знал о намерениях высшего командования на лето сорок третьего года.
Раненый говорил тихо, осторожно сглатывая воздух:
– Он мне только так назвался. Запомни, говорит, фамилию «Барабин» и подпись «Я – один двадцать четыре» – она навроде пароля, как вы и сказали, – чтобы, значит, маляву, то есть, эту, ну, шифровку подтвердить.
– Что-нибудь еще он передавал, на словах?
– Нет, только это.
– Значит, явку он тебе в Авдотьино дал… А если бы ты там никого не нашел? Какой-то запасной вариант-то есть?
Раненый тяжело вздохнул. Потом нехотя проговорил:
– Да, есть… Но…
– Что? Ну?
– Стремный он! Я Степан Яковличу говорил… Я бы туда – ни ногой…
– Ну-ка, ну-ка, поподробнее, – насторожился Ткачев.
– Он когда мне адрес назвал… Это – в городе, – пояснил Василий. – Говорит, мол, если совсем край, то пойдешь на Красноармейскую, четырнадцать. И называет фамилию. Так меня, как из ушата, окатило, – это же дядька мой!..
«Наверное, поэтому на тебе выбор и остановил наш товарищ», – подумал Ткачев. В Калининске – Остбурге на улице Красноармейской, в небольшом домике под номером 14 проживал Иван Прокопьевич Пряхин, ныне работник городского бургомистрата. В прошлом Пряхин был заместителем председателя горисполкома. В тридцать седьмом его арестовали, как врага народа. А в сорок первом вошедшие в город немцы освободили Пряхина из местного домзака и взяли, как пострадавшего от Советов, к себе на службу. Только руководитель местного подполья знал, что клеймо «врага народа» с Пряхина было снято, а за несколько дней до прихода немцев чекисты предложили Ивану Прокопьевичу остаться в городе для подпольной работы. Ткачев догадывался, что, скорее всего, никакой вины за Пряхиным и не числилось – под общий «замес» попал, мало ли кто и о чем настрочил в свое время на него донос. Или разобрались в местном УНКВД, что на зампреда горисполкома полный поклеп был, или, вполне возможно, другой вариант использовали: дескать, виноват ты, гражданин Пряхин, но для трудового народа и социалистической Родины не потерян, и появилась у тебя возможность вину перед советскими людьми искупить в борьбе с врагом. Так или иначе, но у подпольщиков имелась возможность добывать в бургомистрате кое-какую полезную информацию и – что было самым важным – чистые бланки аусвайсов и всевозможных справок, необходимых подпольщикам и партизанам для легального передвижения и проникновения к немцам.