Раньше, когда я помоложе, как ты сейчас, был, не раз думал: схватить за руку, остановить, перевоспитать, заставить прозреть. А как вот увидел первого полицая… Ведь русский же, сука! Как же он, тварь, против своих же пошел? Но пошел же! И что? Перевоспитывать его?! Стрелять, как бешеного пса! Вот потому и не верю я этой уголовной швали. Души гнилые! Понимаю разумом, что не все они одним миром мазаны, а сердце уговаривать трудно. Человек без доброго жизненного принципа, без здорового стержня внутри, эдакое перекати-поле – хуже иноземного врага. Вот, смотри, влез к нам немец. Враг, но не скрывает этого, гнет, так сказать, свою оккупантскую линию. А уголовник наш доморощенный? Жил-маскировался под честного среди нас, а потом – нате! – в полицаях! Верный слуга рейха! Завтра засунь его к япошкам – верным холуем у микадо станет! Такая вот, гуттаперчевая сволочь! И к каким патриотическим чувствам, к какой совести у него взывать? Только стрелять и вешать гадин!
– Товарищ командир! – перед Ткачевым и Тимохиным вырос рослый боец в белом масхалате. – Боевым охранением задержан неизвестный. Заявил, что будет разговаривать только с командиром отряда.
– Что, так и заявил?
– Так точно.
– Хорошо, давайте его ко мне. Пошли, Сергей, поглядим, кто таков.
…Ткачев пристально рассматривал сидевшего напротив человека. Крепкий, сытый. Но нервничает, сильно нервничает. «А что бы чувствовал я в его шкуре? Наверное, то же самое… Только в его шкуре не был я и не буду. И не мог быть!» – со злостью заключил про себя Ткачев.
– Значит, говоришь, записался в полицаи, чтобы выжить и партизанам полезным стать? А если нам твоя полезность ни к чему? Ну а с полицаями у нас разговор короткий…
– Но я ведь сам вас искал и не с пустыми руками, товарищ командир!
– Гражданин.
– А?
– Гражданин командир! Тамбовский волк тебе товарищ!
– Как скажете… Только, ей-богу, зря вы так… Столь мне пришлось по лесу-то рыскать, пока вас нашел.
– Ишь ты… А чего же раньше не рыскал? Два года не рыскал, а теперь засвербило отчего-то!..
– Как это? Я ж вам все, как на духу, про свое заданье. А поначалу, сказывал же – контуженый был! – неожиданно с вызовом выкрикнул задержанный. – Каво вы всё во мне врага выискиваете?! Я до войны уважаемым человеком был в охотничьем промысле, ценного зверя для Родины добывал, жил по совести, никому не мешал. На фронт призвали – пошел, как все. Надо – значит, надо. Или виноват, что вскорости так контузило, – все мозги перемешало?! И сдох бы в лесу, кабы не Устя… Царствие ей небесное! Золотая душа… – Говоривший тяжко вздохнул и беззвучно заплакал, утираясь рукавом.
– Не жалоби и в слезах нас не топи. Устя, как я понял из твоих предыдущих показаний, это лесничиха Устинья Поволяева?
– Точно так, гражданин командир. Она меня и выхаживала. Долго… От контузии лечила. А потом ее немцы убили, кады я в лесу силки ставил, ну а возвернулся, а оно – ить вот как… Охо-хо…
– И с горя ты подался в полицаи!
– Зря вы так… Куды мне полуживому? Кажный пришлый во всей округе – на виду. И чево делать? Под кустом сдохнуть или ждать, когда немцы поймают да в лагерь засунут, ежели сразу не кокнут? Вот я и удумал, мол, прикинусь дезертиром, поругаю малость советскую власть перед врагами – от нее не убудет, коль для пользы дела – а ежели повезет, то в полицайской команде быстрее про партизан хоть что-то станет известно. Вот тады и стрекануть от энтих предателей с пользой можно: и сведенья полезные принесть, и предупредить, что, мол, так и так – пронюхали, братцы, про вас, опасность нависла. Вот, кады только малость проведал – сразу же и…
– Значит, говоришь, отец Павел тебя с партизанами свел? – прищурился Ткачев.
– Точно так. Он, поп ольховский. Говорю же, еще по прошлому лету было. Оне мне, понятное дело, тоже не сразу поверили. Проверяли… А опосля и дали заданье – оставаться в полицай-команде, ушки на макушке держать, собирать о немцах сведенья, передавать к имя в отряд через отца Павла.
– Ага! Пойди, проверь твои сказки! И отца Павла нет, и от деревни – одни головешки! У кого там спрашивать?! – не выдержал молчавший весь разговор Тимохин. – Две недели назад каратели прошлись. А может – по твоей милости?
– Да что ж вы такое говорите?! Поимейте совесть! Такая беда! Горе! Уж чево тут говорить про то, что из-за энтого и я к партизанам выход потерял! Царствие им всем небесное, убиенным безвинно… А кады вся эта кутерьма-то с побегом из лагеря закрутилась, а потом я парня подобрал, да он в бреду-то обо всем болтать начал, – вот тут-то я и решился. Чево теперь в полицаях маскироваться, кады важное дело горит! Надо искать самому к вам дорогу. А уж вы… Не така наша советская власть, чтобы не разобраться по справедливости.
– Так как же это ты, таежник, в лесу не отыскал своего найденыша?
– Говорю же, такую кутерьму немцы устроили! Хутор-то мой весь перевернули! Благо я паренька в схроне припрятал. А потом… Ишо и ничего с ним толком не разобрался – кто таков, откуда? – а он от меня сбег. Куда, зачем… Видно, с головой-то совсем плохо… Я так подумал – раны-то у ево на голове… А кады он сбег – ну, все, думаю, надо самому вас искать, а то важные сведенья пропадут, из-за которых столько народу сгинуло. Охо-хо… А сразу же, говорю, уйти мне не получилось: как раз нападенье на немецкий пост произошло. Нас по тревоге всех собрали – не отлучиться. При первой возможности обратно на хутор кинулся – а парня-то и нет! Вот и я тогда надумал. А куда? Отца Павла – упокой, Господи, его душу – нет. Принялся по лесу рыскать. С одной стороны, хотел парня раненого найти, а с другой стороны – вас отыскать. А вот как-то мы тогда с вашими людьми разминулись. Это хорошо, что они паренька подобрали – замерз бы в лесу. И чего он с хутора подался? Видать, меня поостерегся. Но и правильно. Щас никому верить нельзя, такое время… А я так и думал вопервой, что разгром немецкого поста возле Тельпушино вы и учинили. Слухи-то и раньше ходили про специальный московский отряд. Вот и начал вас искать, даже на ранешне брошенные вами землянки вышел…
– Почему решил, что наши? – быстро спросил Ткачев.
– Дык, армейский порядок сразу видать…
– Говоришь, сначала думал, это мы тельпушинский пост разгромили, а потом другая информация появилась?
– Дык, я и проследил! Большой отряд. Они в Коростянском лесу осели, там у них база-то, а на дело малыми группами ходят, под немцев рядятся… Энто наш начальник полицейский, Степка Михановский, от немцев прознал. Было у коменданта в Тельпушино совещанье, там и разбирали подробности налета на пост. Подкатили-де к посту эти партизаны на грузовике, как заправские немцы, ну и… А кады их-то я проследил, то понял – не, оне – не московский отряд. Ну, не вы, то есть. По обличью окруженцы, к которым местные мужики добавились.
– А тебе, если ты партизан искал, какая разница?
– Так говорю же, ушки на макушке вона уж сколько месяцев держу. Немцы указанье всем полицай-командам выдали: искать специальный чекистский отряд из Москвы. Засекли ихние пеленгаторщики, стало быть, рацию. А во всей округе, сроду раций не было. Местное партизанство, – вы сами уже небось удостоверились, – маломощное, немцев по мелочи щипают. И даже у этого пришлого большого отряда, получается, рации нету.
– А что же этот отряд, коли в нем и местные мужики имеются, – спросил Ткачев, – обосновался в таком довольно неподходящем месте? Коростянский лес… С трех сторон незамерзающие болота. Зайти в лес и укрыться можно, но если немцы вход закупорят – не выйдешь.
– Откуда ж мне знать… Сам-то, когда отряд выслеживал, вопервой там побывал. Может, они там долго сидеть не собираются. Я вот что подумал, товарищ… звиняйте… гражданин командир… А мож, они на лагерь нацелились? Отряд же, говорю, не маленький – с батальон, ежели военной меркой мерить, будет. С лагерной охраной могут справиться. На тельпушинском посту куда больше немцев было, да и оружье сурьезное, а как вышло-то. Вот так и снова – подкатят к лагерю под видом немцев… А потом ищи-свищи. И Коростянский лес имя больше не понадобится.
– Отряд, значит, солидный, а немцы до сих пор его не засекли… Удивительно… Зимой такой массой трудно спрятаться в здешних лесах. Достаточно немцам «раму» поднять с городского аэродрома, да пару ясных деньков над лесом полетать, повысматривать, – бросил сидевший в углу лейтенант Некрасов.
– А откеда у них там «рама»? Там и нету ничего. Пустой аэродром-то. У немцев сил-то в городе – эсэсовский батальон. И тот все больше по округе зондеркомандами рыщет. Вона, как оне с отцом Павлом… Ну, еще есть, конешно, всякие тыловые команды – заготовкой продовольствия для армейских занимаются. Чево им тут большие силы держать, в тихом тылу? Конешно, опосля налета на пост и появления такого большого отряда… Тут уж, понятное дело, подтащат сил, начнут леса утюжить.
– Ладно… – Ткачев задумался, потом снова пристальным взглядом ощупал сидящего напротив с ног до головы. – Еще побеседуем… А пока под замком придется посидеть. Марченко! – прокричал в сторону входа. – Марченко! Уведи задержанного…
– Ну что скажете? – Ткачев посмотрел на Некрасова и Тимохина.
– Алешин с ребятами кое-что про этого Крюкова выяснил, – отозвался Тимохин. – Он действительно не из местных. Про свое охотничье прошлое не врет. Алешин кое о каких таежных премудростях его прощупал. Говорит, понятие имеет. На лесном кордоне, на этом самом хуторе, действительно жила Устинья Поволяева. Там и могилка ее с табличкой – погибла в ноябре сорок первого. Дед Антип подтвердил – немцы убили. И про этого Крюкова сообщил, что он в Тельпушино в конце зимы, то ли в феврале, то ли в марте сорок второго, объявился. Вроде по карательным делам не активничал, а хутор обихаживал, обживался там.
– Мятликов его узнал, я вам докладывал, вот только, Дмитрий Палыч, не приглянулся он Мятликову. Тот его гнилым и мутным обзывает, – сказал Некрасов. – Я спрашивал, почему. Ничего конкретного. Мол, печенкой чую – вот и все аргументы.