– Николаич, надо на подмогу идти! – подал голос седоусый, уже немолодой, но способный согнуть в бараний рог любого, бывший чемпион Белорусской ССР по вольной борьбе Федор Прашкевич. – Просочимся через эту немчуру, – он кивнул в сторону опушки, – и хоть чем-то ребятам подсобим.
– Погоди, Федор. В другом хочу разобраться, разведка… Отслеживали мы с вами немецкие передвижения? Отслеживали. У карателей прибавку выявили?
– Не было прибавки, товарищ младший лейтенант! Вам и я, и сержант Алешин – да весь разведвзвод подтвердит: кроме эсэсбатальона из города, последний месяц других подразделений во всей округе в радиусе полутора сотен километров не обнаружено! – твердо ответил замкомвзвода Кирпичников. – Никаких дополнительных сил немцы не подтянули. Это точно! Зондергруппы батальонные по округе рыскали, да. Отряд Храмцова, как вы знаете, накрыли, Ольховку спалили…
– Получается, они нам эту засаду силами батальона организовали… – проговорил Тимохин. Он вспомнил, как Крюков на допросе обмолвился про армейский порядок, подмеченный им на обнаруженной первой базе отряда. Да, база-один была обустроена основательно и неплохо обжита. Толковый наблюдатель без труда определит, сколько человек обитало. Подсчитали немцы примерную численность отряда и поняли: обойдутся при карательной операции силами батальона.
– Товарищ младший лейтенант, слышите? К нам бой сдвигается! – взволнованно подал голос третий из разведчиков – гибкий и ловкий Леша Капустин, пришедший в отряд из стрелковой команды «Динамо».
– Вот что, братцы…
Тимохин замолчал на мгновение, с шумом выдохнул воздух, достал из кармана кисет, распутал тугую тесемку и взялся сворачивать цигарку внушительных размеров. Потом протянул кисет товарищам.
– Покурим, кто курит… А после перекура… Ты, Федор, возьми на себя левый танк и кого там еще сможешь. Правый танк – мой и вон те ублюдки со станковым пулеметом. Кирпичников и Капустин… Вам, ребята, – все, что в центре. Больше перемещайтесь. Надо создать у немцев впечатление нашей массовости.
– Это понятно… – прогудел Прашкевич.
– Я еще вот что предлагаю… – нерешительно произнес Капустин. – Вон те, которые слева, два броневика не портить. Видите, немчура с них пулеметы сняла, в цепь ставят, а эти железяки – транспорт добрый. Наши-то небось с ранеными выходят…
Повисло сумрачное молчание.
– Ладно, пожалеем добрый транспорт, и так целей – хоть завались, гранат не напасешься, – нарушил молчание Тимохин. – Готовься, братцы. На рожон не лезьте, бить наверняка. Нам подольше и поинтересней концерт устроить надо. Ну, все, рассредоточиваемся! Начнем по моей команде, как только наших заметим. Кирпичников, сразу нашим опознавательный сигнал, как я по танку врежу.
– Две зеленых в зенит, помню.
– Ну…
– Прощевай на всякий случай, командир!
– Сплюнь ты, Федор! Ни пуха ни пера, лейтенант!
– Еще покурим, будь здоров, Николаич!
– И вам не хворать!..
ГЛАВА 15. БАНГЕРСКИС
Крюков уже четвертый раз просился в уборную. Страдальчески хватаясь за живот и заискивающе улыбаясь, он семенил в отхожее место, подолгу сидел там, издавая внятные жалостливые стоны. Потом выбирался на белый свет, шатаясь и тяжело дыша, утирая дрожащими руками пот со лба. Плелся в землянку, вздрагивая, скручивался калачиком на лежанке, подтягивая ноги под подбородок. Встревоженной Любе через силу пояснил: пока мотался по лесу в поисках отряда – ел, что придется, видимо, вот и сказалось. Люба измерила ему температуру – она до нормальной не дотягивала заметно, – у страдальца налицо был явный упадок сил.
Крюкову финт с градусником – не зажимай его, как бабу за амбаром, только и всего – был известен давно, еще лагерным «лепилам» прокатывал, а уж сопливую девчонку развести… И еще кое-какие былые лагерные штучки Крюков учел, когда по приказу оберштурмфюрера Крауса отправился по окрестным лесам отыскивать чекистский отряд. Знал, что энкавэдэшники обязательно обшмонают с головы до ног, но даже лагерные вертухаи зачастую не находили у ушлого зэка загнанную в шов на рукаве заточенную вязальную спицу.
Вот ее и вогнал Крюков в шею позевывающему бойцу, когда тот с жалкой улыбочкой надоевшего засранца вылез из уборной в четвертый раз. Схватил автомат, сорвал у своей жертвы с поясного ремня две гранаты. Одну «лимонку» зашвырнул в землянку с радиопередатчиком, где спали после ночной смены двое, вторую – в «санаторий»: там русоволосую хохотушку безуспешно обихаживал третий, хотя положено ему было быть на посту, подступы к базе прослушивать-оглядывать.
«Расслабились ребятки, расслабились, а небось их въедливый пес, гражданин начальничек, инструктировал-то на всю катушку, со всей комиссарской строгостью: бдеть! Но дык… Кады ж энто русский увалень по инструкции жил-поступал?! Вона, немцы, да… Всё по полочкам, всё, как прописано. Сплошной орднунг, язви их в дышло!» – беззвучно давился смехом Крюков, терпеливо скарауливая последнего из оставленных для охраны базы бойцов: прибежит, услышав взрывы!
Не из-за елки или закопавшись в снег, караулил – хер его знает, откель вывернет. Насчет маскировки и скрытого подкрадывания – ребята умелые.
Крюков его «на арапа» взял: юркнул в «арестную» землянку, замок для близиру накинул. Не сразу осторожная чекистская морда до него добралась, но купился, дурачок, на запер-то! А как у двери замаячил – тут-то и всадил в него Крюков полдиска!
Потом опасливо, при гранатах и с автоматом наизготовку, обошел все землянки – удостоверился, что всех ухайдокал. Довольно осклабился на пороге землянки с разбитой рацией – а как и удастся кому-то из господ чекистов из Коростянского леса возвернуться, – не пожалишься в град-столицу, не докричишься насчет подмоги, – вырвал он, Федор Крюков, язык чекистской гадине! За всё отомстил – и за то, как хлестали-пинали его деревенские мужики, и за баланду, которую почти восьмерик годков хлебал в лагере на лесоповале, и за то, как заставили с допотопной винтовкой обороняться против стальной и жуткой своей неуязвимостью громадины, изрыгающей смерть.
Крюков по-хозяйски, сколь только смог, умостил-увязал в брезент на ручных санках-волокушах, банок с тушенкой и упакованных в серую оберточную бумагу брикетов суповых концентратов и каш. Туда же пристроил ящик с патронами и гранатами, цинковую коробку с сахаром-рафинадом и всякими таблетками-мазями, которые терпеливо выбрал среди битого стекла и кровавого месива в санитарной землянке, стараясь не смотреть на то, что осталось от хозяйки «санатория» и ее незадачливого кавалера. Потом вооружился с максимальной для себя пользой, напялил лыжи, вделся в лямки-постромки санок. И подался восвояси, не забыв прицепить к концам полозьев санок по паре сосновых лап, заметающих санный след.
Крюков утащит добычу на «свой» хутор и спрячет. После, налегке поспешит в Тельпушино, на связь с оберштурмфюрером Краусом.
Уже вскоре после возвращения в Ригу Рудольфс Карлович Бангерскис убедился, что пафосные высказывания его старинного приятеля, недавно взлетевшего из кресла партийного функционера на пост имперского министра по делам оккупированных восточных территорий, не были продиктованы победной эйфорией, царившей в рейхе, или головокружительным развитием карьеры Розенберга. Разгоряченный шампанским и коньяком, громкими тостами и поздравительными славословиями в свой адрес, Альфред, попыхивая сигарой, снисходительно взирал на Бангерскиса и столь же снисходительно рисовал ему дальнейшие латвийские перспективы:
– Рудольф, дружище, целый год большевистского режима фактически пронизал метастазами всю Прибалтику. Необходимо самое решительное хирургическое вмешательство! Фюрер и я, как имперский министр и уроженец этой прекрасной земли, искренне рады, что Курляндия и другие прибалтийские завоевания великого Ливонского рыцарского ордена – наших славных героических предков! – возвращаются под штандарты победоносного германского орла! Но возвращаются измученными и больными. И мы самым энергичным образом возьмемся за лечение! Россия, эта историческая обочина, уже четверть века бьющаяся в припадках большевистской заразы, инфицировала, превратила в гнойный нарыв само понятие веры…
Бангерскису подумалось, что лопающийся от важности Альфред явно перебрал на банкете. Ароматный черный кофе, превосходные кубинские сигары, с которыми они так удобно расположились в глубоких кожаных креслах на открытой террасе помпезного особняка Розенберга, что-то мало способствуют его протрезвлению. Новоиспеченного министра несло:
– …Вера, воплощенная в яснейшее знание, что северная кровь представляет собою то таинство, которое заменило и преодолело древние таинства, – эта вера большевиками попрана! Они замахнулись на Господа нашего! А что Он есть для нас? Бог, которого мы почитаем, не существовал бы, если бы не существовала наша душа и наша кровь… А что есть наша душа? Душа означает расу, видимую изнутри, и наоборот: раса есть внешняя сторона души… Поэтому является делом нашей религии, нашего права, нашего государства всё, что защищает, укрепляет, проницает честь и свободу этой души!.. После восемнадцатого года, дорогой Рудольф, древняя северная расовая душа пробудилась к новому, высшему сознанию. Она понимает, что равнопризнанное существование разных, взаимно исключающих друг друга ценностей не может иметь места, как она великодушно мнила возможным его допустить… Она понимает, что расово и душевно сродное может соединяться, но чуждое безошибочно устраняется, а если нужно, то и уничтожается…
Да… Теперь Бангерскис чуть ли не ежедневно убеждался, как реализует на практике собственные постулаты его приятель-теоретик, а ныне организатор всего оккупационного режима на Востоке Альфред Розенберг. Уже в июне, через несколько дней после нападения на Советы, министр издает приказ о массовых облавах на детей и подростков и их отправке для работы в Германию. Латвия объявляется генеральным округом рейхскомиссариата «Остланд», ликвидируется прежнее административное деление и создается пять гебитскомиссариатов. Новым приказом имперского министра от 18 августа все государственные предприятия и земли Латвии, как военные трофеи, объявляютс