— Не волнуйтесь, сейчас придет пан Сулейман, — сказала она и удалилась.
Пан Сулейман?! Окутанная горячей пеной, Беба ждала, что будет дальше.
В зал вошел молодой мужчина. На голове у него был шелковый тюрбан всех цветов радуги, торс обнажен, если не считать маленькой и очень короткой жилетки. Вместо брюк шелковые шаровары, точнее, широкие восточные штаны, присборенные на щиколотках. У парня было мужественное тело, красивые мышцы рук, плоский живот и шелковая кожа. Лицо восточное — по крайней мере Бебе оно показалось восточным — со специфическим носом, красивыми зубами, крупными карими глазами и усиками над верхней губой, что выглядело немного старомодно и от этого привлекательно.
— Хай, май нейм из Сулейман. Ай эм юр масер![19] — выговорил массажист на английском для начинающих.
— Hi! My name is Beba![20] — сказалаБеба. В этот момент Бебина голова, которая торчала из облака пены, оказалась совсем близко от шаровар парня, точнее, шаровары парня оказались прямо перед Бебиной головой, и Беба увидела ту часть его тела, которая находится на десять сантиметров ниже пупка. Лицо Бебы залила краска. Подпупковая часть шаровар парня вздымалась, как шатер. «Нашла о чем думать», — корила себя в мыслях Беба.
— Рилекс![21] — сказал парень и прошелся руками по Бебиному телу. Беба покрылась мурашками, как от легкого удара током. Парень, погрузив руки в пену, продолжал массировать ее тело.
В помещении царила тишина. Восточная музыка, доносившаяся из невидимых динамиков, была чуть слышна. Беба подумала, что парень так молчалив из-за того, что его английский плох.
— Мммммм, — простонала Беба от наслаждения.
В этот момент парень случайно коснулся Бебиного бедра подпупковой частью в шароварах, и теперь — во всяком случае у Бебы — сомнений не осталось. «Господи Иисусееее! Что же теперь будет?» — подумала Беба.
— Рилекс! — сказал парень.
Беба не могла вспомнить, когда с ней в последний раз было нечто подобное, а именно: что рядом с ней находится привлекательное, молодое, полунагое мужское тело в полной боевой готовности. Бебино лицо озарила мечтательная улыбка. Она прижалась к горке, обложенной мягкой губкой, и лизнула ароматную мыльную пену. Ее тело горело от ожидания. Парень, массируя Бебу, двигался вокруг стола, и теперь он снова оказался перед Бебиной головой, стараясь половчее подобраться к ее затылку. Сквозь приспущенные веки Беба видела гладкие мышцы его живота. Вздернутая, как шатер, часть шаровар оставалась в таком же напряжении. «Фу! Я прямо какой-то Густав Ашенбах[22] женского пола!» — стыдила себя в мыслях Беба.
Здесь, может быть, будет уместно сказать, что Беба, которая считала себя глупой и которую ближайшее окружение особо не стремилось в этом разуверить, тем не менее очень часто прибегала к сравнениям, свойственным скорее интеллектуалам, при этом не отдавая себе отчета в том, откуда у нее те или иные знания.
Как бы то ни было, наше дело — идти дальше.
Потому что в жизни человек свой крест несет,
А история все преграды снесет.
— Веар ю фром?[23] — спросил парень.
— From Croatia[24], — неохотно выдавила из себя Беба. Ужасающий английский парня подействовал на Бебино мечтательное настроение как ледяной душ.
Руки парня застыли…
— Соседка?! — изумился он.
— Так ты тоже наш?! — изумилась Беба.
— Наш, ясное дело, какой же еще, как не наш, а ты что подумала?
— Что ты турок! — сказала Беба, хотя на самом деле она предполагала, что парень просто переодетый чех.
— Какой еще турок, побойся Аллаха, я босниец!
— Откуда?
— Фром Сараево![25] — выпалил парень с ударением на «е», явно подражая иностранным военным комментаторам.
— Чем же ты здесь занимаешься?
— Массирую, дорогая. Сама видишь.
— Я имела в виду, как тебя сюда занесло?
— Беженец.
— Давно?
— Незадолго до «Бури» и Дейтона…
— И сколько ты уже здесь? Двенадцать лет?
— Да, так примерно…
— А тебе самому-то сколько?
— Двадцать девять. Но давай все-таки я тебя дальше буду массировать, или как?
— Не знаю, мне как-то неловко. Я тебе в матери гожусь, — сказала Беба и попыталась приподняться со своей горки. Парень подскочил, чтобы ей помочь.
— Что тут может быть неловко, дорогая?! Какие только тела не прошли через мои руки за то время, как я здесь работаю. А кроме того, мы свои люди.
— Да, но все-таки, — смущенно бормотала Беба.
Беба кое-как приподнялась и села на столе, но ее грудь застряла в горке и так там и осталась. Глядя на Бебу, сидящую в облаке мыльной пены, с приспособлением, из которого как два арбуза высовывалась ее грудь, парень расхохотался, очень дружелюбно. Поняв, в каком глупом положении она оказалась, расхохоталась и Беба. От этого во все стороны полетели клочья мыльной пены.
— Э-э, дорогая, ты сейчас прямо копия снежного человека! — сказал парень, борясь со смехом.
Он помог Бебе освободиться от горки для груди и принес ей махровый халат. Закутавшись в белый махровый халат, Беба полотенцем вытирала с лица пену.
— Хошь, курнем? — спросил парень с характерным мягким «ш».
— Что?!
— Хошь, закурим по одной?
— Здесь?!
— Хошь-курнем-мы-вдвоем?
— Ну, давай.
— Я здесь царь и бог, дорогая, никто мне не указ. Да и какой я Сулейман, если вокруг меня не пахнет табачным дымом, как считаешь?
Беба и парень закурили.
— Э-э, дорогая, я так не смеялся уже лет сто, не меньше! — сказал дружелюбно парень.
— Даа, Сулейман мой, Сулейман, — весело вздохнула Беба.
— Я не Сулейман!
— А кто же ты?
— Мевлудин.
— Мусульманин?
— Да какой я мусульманин, дорогая! Я как наша бывшая Югославия, как боснийский горшок, — во мне всего помаленьку. Папаша мой босниец, а мама наполовину хорватка, наполовину словенка. В роду нашем кого только не было: черногорцы, сербы, македонцы, чехи… Одна моя прабабка была чешка.
— Э-э, Мевлудин.
— Для тебя я просто Мевло. А здесь меня называют пан Мевличка. Сулейман — это мое коммерческое имя. Эти чехи нарядили меня в шаровары, говорят, пусть будет турецкий массаж, для туристов это просто супер. Что они понимают в турках? Это у нас турки на шее пятьсот лет просидели — не у них!
— Значит, ты здесь вроде как артист?
— Ну что ты, дорогая, какой артист! Я же курсы окончил по физиотерапии. Говорят, у меня золотые руки.
— Это да, действительно золотые, — сказала Беба серьезно.
— А толку-то что, — вздохнул парень и нахмурился.
— В каком смысле?
— Что толку от этого, когда с другим никак… Беба не знала, что и сказать. Насколько она успела заметить, с парнем все было в полном порядке. И даже более того.
— Этот мой, стоит у меня, как знамя полковое, а толку никакого, дорогая, ведь я холодный, как рыба. Он у меня как протез у инвалида. Что хочешь с ним делай, стучи по нему сколько хочешь, все бестолку.
— Погоди, о чем это ты?
— Так о торчке моем, дорогая, небось ты и сама уже заметила.
— Нееет, — солгала Беба.
— Это со мной после взрыва случилось. Снаряд рядом разорвался, сербский, мать их за ногу, и с того момента, как он разорвался, у меня все время стоит. Мои боснийцы смеются надо мной, тебе, говорят, Мевло, от войны одна выгода. Не только живым остался, но у тебя теперь стоит, как штык. Это мне-то от войны выгода — да я инвалидом стал!
Парень опустил голову. Беба краешком любопытного глаза отметила, что упомянутая часть тела в шароварах по-прежнему бодрствует.
— Сочувствую, — сказала она.
— Вот спрятался я здесь в эти шаровары, строю из себя турка и все жду, а вдруг выздоровею. Я уж и врачей всяких спрашивал, осматривали меня, смеялись, говорили, с концом у тебя все в порядке, пан Мевличка. Вот так оно в жизни бывает, сестренка: каждый готов толкнуть или обидеть, а вот поддержать и пожалеть нет никого. Я бы вернулся в свою Боснию, мне в Боснии было супер, даже во время войны, но мои там меня засмеют. Мевло Супермен, Мевло Золотой Конец, ты что, наших не знаешь… А это меня доконает. Таким я назад вернуться не могу, ведь я ни мужик, ни баба — я вообще не поймешь что такое!.. Тут за мной всякие женщины бегали, артистки там, еще всякие, знаешь, как это, когда в отеле работаешь, двадцать четыре часа румсервис, каждый думает, что имеет на тебя право. Потом приставали ко мне, чтобы снялся в порно, разные немцы, и русские, и амеры. Одного я отмолотил будь здоров, все ему кости переломал, ну, тут пошли про меня разговоры, хотя бы в покое оставили из-за этих разговоров. Вот если бы я был педиком, как считаешь, может, мне бы легче было?
— Самое важное — иметь доброе сердце, — сказала Беба мягко, в тот момент искренне веря в истинность своего изречения.
— Сердце у меня большое, как мечеть, но что толку…
Беба улыбнулась:
— Я уверена, что у тебя и ум есть.
— Э-э, вот ума у меня нет! — оживился парень. — Я, дорогая, дурак. А кто дураком родился, тот дураком и умрет.
— Все у тебя наладится, я не сомневаюсь, — сказала Беба сочувственно.
— Твоими бы устами мед пить. Эх, только бы мне укротить этого удава. Прямо смотреть на него не могу! Этот сербский снаряд меня как заколдовал, мать его за ногу!
Парень посмотрел на Бебу, и на лице его появилась мягкая улыбка:
— Э-э, извини, что я так ругаюсь.
— Ничего, не страшно.
— Извини, что я на тебя все это вывалил. Если бы меня кто расколдовал так же, как тот снаряд меня заколдовал! Вот об этом я, сестричка, каждый день мечтаю.