— Опять заснула, — сказала Беба.
— Почему у нее торчит вверх рука? — с тревогой спросила Кукла.
— А что такого?
— Заснула с поднятой рукой? Действительно, Пупа спала в странной позе, с немного приподнятой рукой, стиснутой в кулак.
Кукла, Беба и Мевло поставили бокалы на край бассейна и поспешили к Пупе. Приблизившись, они увидели, что рука ее не стиснута в кулак, а сложена в кукиш.
— Может, она слегка опьянела и решила показать нам фигу? — сказала Беба.
— А может, дорогая, она просто испустила душу? — брякнул Мевло.
— Господи Иисусе, Мевло, беги за доктором! — взвизгнула Беба.
Доктор Тополанек прибыл немедленно. Санитары извлекли Пупу из бассейна. Доктор Тополанек пощупал Пупин пульс, потом сонную артерию, поднял одно Пупино веко… Да, никакого сомнения не оставалось: Пупа наконец переселилась в мир иной.
— Восемьдесят восемь лет — это отличный результат, — сказал доктор Тополанек.
Он, правда, хотел добавить, что это полная ерунда по сравнению с Эммой Фоуст Тиллман, которая умерла в сто четырнадцать, но спохватился, что рассуждения о долгожительстве в данной ситуации не совсем уместны. Поэтому он просто сказал:
— Да упокоится душа ее…
Кто знает, о чем думала Пупа, удаляясь на плавающем шезлонге к противоположному краю бассейна? Может быть, в какой-то момент она поняла, что теплые, веселые голоса вокруг нее стали стихать, а потом и вовсе исчезли, и она вдруг оказалась укутанной в глухую, ватную тишину? Пестрые пятна — лица Куклы, Бебы и парня в тюрбане — постепенно поблекли, и она очутилась в мире без красок, где ей показалось, что она уже умерла и теперь кормилица Смерть покачивает ее в теплой Лете. Может быть, ее память резко вытянулась наподобие яркого языка, детской игрушки, которая растягивается, если в нее дунуть, а потом мягко свилась в ленту Мебиуса, и она, Пупа, ясно вспомнила, что, смотри-ка, она в этом же самом месте уже была. И было это в семьдесят каком-то, когда она, по прошествии долгого времени наконец-то получила загранпаспорт… Чехословакия тогда была одной страной, из которой позже вылупились две, так же как из некогда одной Югославии получилось шесть. Ее с Костой пригласили сюда на симпозиум гинекологов, и останавливались они в этом же отеле, только тогда он назывался «Москва».
Пупа скользила по ленте Мебиуса, как с горки на санках и, надо же, все видела, все теперь выстроилось по порядку, все события ее жизни: и те, что были, и те, которые еще только предстоят, хотя ее уже не будет. Она почувствовала себя очень легкой, почувствовала, что исчез стыд, и прежде всего стыд за то, что судьба назначила ей жить так долго. Вокруг нее, похожие на звезды, двигались детские тельца, которые родились с ее помощью, десятки и десятки только что родившихся детишек. Боже, дивилась она, скользя по ленте, сколько же их, неужели возможно, что стольким детям она помогла появиться на свет, причем, честно говоря, на такой свет, который нравился ей все меньше и меньше. И, кто его знает, может быть, именно поэтому она сжала ладонь правой руки, протиснула почти окостеневший большой палец между указательным и средним, слегка приподняла руку и показала миру кукиш — обвиняющий и бодрый одновременно.
А может быть, все было по-другому? Может быть, после стольких лет она вернулась сюда отыскать одну безделицу, серьгу, которую потеряла здесь в том самом семьдесят каком-то году, в этом самом бассейне. Это были серебряные серьги с ониксом, их подарил ей Арон, она их почти никогда не снимала. Ерунда, мелочь, но потеря долго не давала ей покоя, иногда даже казалось, что из-за утраты этой серьги у нее начинает гореть мочка уха. Поэтому сейчас она сделала глубокий вдох и прыгнула — стройная, молодая и гибкая, как лента Мебиуса. Она внимательно осматривала дно бассейна и вдруг, надо же, увидела серьгу, застрявшую в забранном редкой металлической сеткой отверстии для стока воды, на дне бассейна, в основании стены. Ей понадобилось три раза выныривать, набирать полные легкие воздуха и снова нырять, чтобы отцепить сережку. В конце концов получилось. Она сжала серьгу в кулаке, крепко, чтобы та опять не выскользнула, и теперь, когда она нашла то, что искала, у нее больше не было никаких причин выныривать на поверхность.
С душой Пупы исчез и легкий запах мочи, появившийся вместе со старостью и тянувшийся за ней, как шлейф. Пупино скрюченное тело лежало перед ними, но запах исчез — словно смерть впитала его, как промокашка. Она, эта «старая ведьма», оказалась права, у смерти нет запаха. «Дерьмо — это жизнь!»
Она лежала на спине, оставаясь в той же самой позе, в которой была на шезлонге, с согнутыми и слегка разведенными ногами, как у огромных американских thanksgiving[50]-индеек, приготовленных для загрузки в духовку. Приподнятая правая рука с пальцами, недвусмысленно сложенными в кукиш, тоже осталась в таком же положении, как и была, когда Пупа с плавучего шезлонга в форме горизонтально лежащей буквы «S» послала последний привет своим подругам, а может, и всему миру, кто теперь это узнает. В отличие от правой руки, посылавшей не вполне приличное приветствие, левая лежала спокойно, расслабленно, словно продолжая поглаживать край шезлонга. Взгляд на ноги и ступни покойной наполнил присутствующих ужасом. Кожа ног была густо разрисована лопнувшими капиллярами и набрякшими венами, которые, как щупальцы осьминога, опутывали тоненькие голени. От коленей и ниже ноги были залиты пугающей краской, характерной для гниющего мяса. Ногти на ногах настолько окостенели и искривились, что казались настоящими когтями. «Прости меня, Боже!» — про себя перекрестилась опешившая от этой картины Беба.
Две медсестры — одна маленькая, шустрая и рыженькая, другая крупная, светлая, с фигурой, напоминающей тумбу, — занялись делом. Шустрая пыталась опустить и распрямить Пупину правую руку, обращая особое внимания на большой палец. Однако ни палец, ни рука не поддавались — они словно окаменели.
— Осторожнее! Вы же сломаете! — протестовала Беба.
— Прости меня, Боже, но такого я в жизни своей не видала, за все двадцать лет работы! — сказала Шустрая и почему-то перекрестилась.
Тумба ладонями налегала на Пупины колени, словно имела дело с складным зонтиком, а не с человеческим существом, пусть даже и бывшим. Колени тоже не поддавались, никак.
— Она прямо как из железа, — пробормотала Тумба, засучила рукава и изготовилась к еще одной попытке.
— Стойте! Я больше не могу на это смотреть! — выкрикнула Беба.
Тумба равнодушно пожала плечами, не раскрывая широко рта, сделала вокруг него круговое движение языком, словно верблюд, а потом выплюнула важный вопрос:
— А как вы собираетесь ее такую, всю торчащую, засунуть в гроб?!
— Вот именно, как? — поддержала ее Шустрая неожиданно воинственно.
— Но гробы-то у вас, наверное, есть?
— На ваше счастье, есть, один. Детский. Работа нашего столяра, покойного Лукаса. Он все гробы делал слишком короткими и узкими. Покойников приходилось прессовать, как шпроты.
— Это было во времена коммунизма, тогда на всем экономили, — объяснила Шустрая.
— Да, Лукас экономил на всем. Кроме выпивки, — отрезала Тумба.
— А почему не положить ее на бок? — спросила Беба.
— Вы имеете в виду в позу эмбриона? — профессионально сформулировала Тумба и руками приблизительно определила размеры Пупы. — Хм, нет, не войдет, — она отрицательно покачала головой.
— Такое маленькое тело, и такие большие проблемы! С подобным я действительно еще не встречалась, — опять перекрестилась Шустрая.
— Ну, может быть, и получилось бы, да только вы же не позволяете чуток нажать, — добавила Тумба.
— А есть здесь какая-нибудь похоронная контора? — спросила Кукла.
— Есть. Наша похоронная контора — это столяр Мартин. Но он вам гроб за ночь не сделает. Я для своей мамы ждала две недели, — сказала Тумба.
— А где же вы ее держали?!
— Здесь, в холодильнике.
— Мы персонал спа-центра, у нас есть такая возможность, — пояснила Шустрая.
— А крематорий? — спросила Беба.
— В Праге. Но и там покойников отправляют в печку в гробах. В простыне вас никто жечь не будет.
— В простынях сжигают только индейцев, — сказала Шустрая.
— Индийцев, — исправила Тумба.
— Да ладно, какая разница, индейцев или индийцев! — огрызнулась Шустрая.
— Так что же, черт побери, у вас тут никто не умирает? — спросила Беба.
— У нас тут спа-центр!
— Я больше ничего не понимаю! Лукас, Мартин, индейцы, индийцы, — проворчала Беба.
— Мы вас тоже не понимаем. Зачем вы потащили с собой такую старую женщину, как вы не подумали, что она может протянуть ноги?! Да еще в чужой стране!
Шустрая, похоже, хотела закончить тираду возгласом «фу!», но в последний момент сдержалась и сказала:
— Я свою маму в таком возрасте не стала бы таскать туда-сюда, хоть умри!
— Вы могли бы быть с нами и полюбезнее, знаете, — сказала Беба.
— Если бы я со всеми любезничала, давно бы уже копыта откинула! — выпалила Шустрая.
— В тех условиях, в которых мы живем, конечно, — неопределенно заметила Тумба.
— Это просто с ума сойти можно! Вот уж действительно, здорово вы нам помогли, — фыркнула Беба.
— Пошли, попробуем что-нибудь придумать, — сказала Кукла и потянула Бебу за рукав.
— Придумайте и поскорее! У нас в холодильнике не так уж много места. Емкость маленькая. Сегодня четверг. Мы сможем держать ее максимум до утра понедельника. Другим людям тоже может понадобиться! — сказала Тумба и тут же прикусила язык. — То есть я имела в виду, что всякое же может случиться, — добавила она.
— У нас тут спа-центр! — встряла Шустрая, которая непонятно почему всегда произносила это «спа-центр» с такой подчеркнутой важностью, словно речь идет о Священном Писании.
— Fuck you и ваш спа-центр! — заявила взбешенная Беба, которая если и ругалась, то только по-английски, а из английс