Нет. Баррет хотел сделать новогодний подарок Эндрю. Сам он нюхать не собирался.
С другой стороны, как он себе это представлял? На каком поезде, из какой глуши он явился деревенским простаком в этот сияющий огнями город? Эндрю, понятное дело, решил, что они сейчас вместе занюхают. Как это принято у людей.
Баррет в растерянности. Проще и естественнее было бы сказать: нет, спасибо. Но отказаться не хватает воли. Он не может позволить себе обмануть ожидания Эндрю.
Баррет наклоняет голову, и Эндрю подносит ключ вплотную к его правой ноздре. Баррет втягивает воздух.
– Сильнее, – говорит Эндрю.
Баррет вдыхает глубже. Кокаин обжигает и подмораживает, он похож на лекарство.
– Теперь другой, – говорит Эндрю.
Он окунает ключ в пузырек и бережно подносит к левой ноздре Баррета. Баррет вдыхает, на это раз сразу глубоко.
Эндрю один за другим снюхивает два кокаиновых холмика и говорит:
– Красота.
Он садится на край Тайлеровой с Бет кровати, как пловец, выбравшийся на плот. Баррет садится рядом, стараясь не коснуться коленом колена Эндрю.
– Этого-то мне и не хватало.
– Мне тоже, – говорит Баррет.
Неужели глупая страсть заставит его лгать и притворяться?
– Внимание, внимание, приближается 2006 год, – говорит Эндрю.
Мгновение спустя Баррет понимает, что кокаин начал действовать. В голове зажужжало, но непохоже на пчел или на других живых существ; жужжание издает флотилия стальных щетинистых шариков, они кружат в мозгу, наголо вычищая мысли и оставляя за собой пульсирующую чистоту. Напоминает медицинскую процедуру: потерпите, это неприятно, но зато потом вам станет гораздо лучше.
Может, на этот раз Баррету действительно станет лучше.
– Еще разок, а? Новый год как-никак, – говорит Эндрю.
Он отсыпает из пузырька новую порцию порошка. Баррет боится, как бы не промахнуться, как бы не сыпануть кокаин на подбородок, но движения Эндрю точны, как у хирурга, он подносит кончик ключа сначала к правой, потом к левой ноздре. После Баррета он нюхает сам.
– Красота, – говорит Эндрю.
– Очень здорово, – соглашается Баррет, хотя ему уже ясно, что все далеко не здорово. Стальные щетки не унимаются. Ему кажется, он физически чувствует, как вычищена и опустошена внутренняя поверхность его черепной коробки, как белеет пустота там, где раньше у него был мозг.
– А мощно этот две тысячи шестой начинается, да? – слышит он будто со стороны собственные слова.
Говорит не он, а только его голос. Сам Баррет обретается в склепе своего черепа, в древней полости, где грохочет металлическими зубьями какая-то непонятная машина.
– Ты про Бет? – спрашивает Эндрю.
– Нет. Про Майкла Джексона, как он отбился от липовых обвинений в растлении малолетних.
Эндрю озадаченно смотрит на Баррета. Ему непонятно. Он вообще не понимает сарказма. Баррет с изумлением ловит себя на том, что его это не напрягает. Он сейчас слишком на взводе, чтобы напрягаться по таким пустякам. Да, Эндрю, я такой. Я ироничен, я остряк. Мне не так повезло с внешностью, как тебе, но я тоже не пустое место в этом мире.
Стальные щетки, видно, потрудились на славу, вытравили из него способность постоять за себя, отбили желание быть желанным. Единственное, что у него осталось, – это голос, как сбрендивший оракул, вещающий из катакомб, в которых когда-то обитал его разум.
– Я пошутил, – говорит Баррет. – Конечно, про Бет.
– Понимаю. Организм – он от всякой дряни избавиться может.
– Может.
– А врачи, знаешь, ни хрена не соображают.
– Кое-что соображают. Но иногда ошибаются. Как и все мы.
Баррет слушает, ему удивительно слышать от себя законченные предложения. Их составляет механизм, очистительная машинка, позабытая у него в черепе и выполняющая программу, заложенную в нее прародителями.
– Я лично, если бы заболел, – говорит Эндрю, – пошел бы к шаману.
И тут все меняется.
Баррет удивлен происходящим, но не в силах ему противиться. Запускается физический процесс на уровне состава крови. Влечение к Эндрю понемногу улетучивается.
Перемену запустило, должно быть, слово “шаман”. То, что Эндрю сказал это с таким напором, хотя Бет поправилась, ни разу даже не подумав обратиться к шаманам, медиумам или налагателям рук; что уникальный визионерский опыт был ниспослан Баррету, несмотря на весь его скептицизм; что Эндрю выговорил это слово со своим нью-джерсийским акцентом, скорее всего, плохо представляя его значение.
Ни разу до того Баррет не пытался вообразить, какое будущее ожидает Эндрю. В его будущем Баррету явно не отводилось места, поэтому интереснее, сексуальнее было думать об Эндрю исключительно в настоящем времени.
Но теперь все иначе. Теперь Баррет явственно представляет лишь одно – будущее Эндрю. Вот он, стареющий ревнитель маловероятного, живет на гроши, которые платят ему за примитивную работу, мало-помалу превращаясь из старательного подмастерья волшебника в одного из тех, кто считает себя вполне себе волшебником, черпает “факты” из помоечных источников, досконально информирован о правительственном заговоре с целью скрыть от граждан скорую высадку инопланетян в штате Нью-Мексико, но неспособен при этом назвать по имени сенаторов от своего штата…
Эндрю – это иллюзия.
Баррет знал это с самого начала, с тех самых пор, как впервые его увидел (Лиз тогда взяла с собой Эндрю в кино – кажется, на третий эпизод “Звездных войн”), и у него засосало под ложечкой от первого же взгляда на откровенную, равнодушную красоту, которую Эндрю нес беспечно, как если бы воплощал собой некий забытый американский идеал. На протяжении многих поколений его предки отважно пускались на покорение неведомых земель, шли через горы и леса, пока другие – осмотрительные, ни в чем до конца не уверенные, благодарные за то малое, что у них есть, – обделывали свои разнообразные дела на покрытых копотью мостовых Восточного побережья, стараясь не ступить в лужу и не вляпаться в конский навоз.
Эндрю – идеал, редкое произведение, золотой кубок. Каждый год люди тратят миллиарды, лишь бы в большем или меньшем приближении походить на Эндрю, сына сапожника из Нью-Джерси, которому все досталось даром.
Баррет чувствует, что к Эндрю его тянет все меньше и меньше. Раньше простодушие Эндрю казалось ему совершенным чувственным дополнением к небрежно-совершенному телу. Теперь же он видит в нем недалекого парня, которому даже время, успев основательно поработать над его телом, вряд ли прибавит ума.
– Вот будь у тебя одновременно рак печени и прямой кишки, хрен бы тебе шаман помог, – говорит Баррет.
Эндрю подается вперед и жадно смотрит на Баррета.
– Ты не веришь в шаманов, – говорит он, словно вызывая на спор (флирта ради?).
Возможно ли, что Эндрю внезапно почувствовал интерес к этому новому Баррету, которому он сам больше не интересен?
Да, так оно и есть. Любой другой ответ прозвучал бы странно.
– Да нет, я, наверно, почти что во все верю. Но так, чтобы всему свое место и свое время. Магия – штука могущественная, ее силу недооценивают. Но магия не может извлечь из тела раковую опухоль.
– А тебе не кажется, что Бет именно так и поправилась?
Что на это ответить?
Баррет закрывает глаза, чтобы дать мозгу накопить заряд, придать большую ясность и силу мыслям.
– Однажды я видел свет в небе, – говорит он, выдержав паузу.
Он никому еще об этом не рассказывал. С какой стати теперь рассказывать Эндрю?
Хотя кому еще? Разве кто-то, кроме него, поверит Баррету и сумеет обойтись без дурацких шуток?
А этот новый, разоблаченный Эндрю, сидящий тут с ним, глупый и скучный, как и все те бессчетные красивые юноши, что на протяжении веков…
– Я то и дело вижу, – говорит Эндрю. – Метеоры там, планеты, падающие звезды. Пару раз что-то типа летающей тарелки видел.
– Я видел большое зеленоватое сияние. Формой вроде спирали. Над Центральным парком, больше года назад.
– Круто.
– Ну да, круто. И очень необычно.
– Ага, там, наверху, куча странной фигни. Ты думаешь, люди знают, что там творится? Все там наверху изучили?
– Этот свет… он казался живым. В некотором роде.
– Звезды – они живые.
– Это была не звезда.
– Красивый был свет?
– Да, красивый. И немножко страшный.
– Чего так?
– Слишком могущественный. Огромный. А потом он погас.
– Сильная история.
Баррету надо было остановиться. Больше ничего не говорить.
– Я стал ходить в церковь.
– Правда? – Судя по тону, Эндрю признание Баррета не показалось ни особо странным, ни совсем уж рядовым. Обычаи Страны чудес непривычны для чужака, однако и не отталкивающи. Чтобы избежать конфликта, Алисе достаточно быть вежливой и выказывать благонравие.
– Я не молюсь, – говорит Баррет. – И на колени не встаю. Вместе со всеми не пою. Просто захожу раз-другой в неделю и тихо сажусь сзади на скамье.
– В церквях красиво. Я не про организации религиозные, там отстой, а в церкви чувствуется что-то святое.
– Куда я хожу, там совсем как-то просто. Кроме меня только человек десять старушек, они впереди сидят.
– Ага.
– Со мной там никто не разговаривает. Я думал сначала, что после службы ко мне подойдет кто-нибудь из священников и скажет что-то вроде: “Что привело тебя к нам, сын мой?” Но они все старые, очень старые, делают все на автомате и, не знаю, думают, наверно, только о том, как бы мальчишкам-алтарникам под стихарь залезть, когда остальные все разойдутся.
Похотливо усмехнувшись, Эндрю говорит:
– Чего же ты туда ходишь?
– Там такой покой. Особая атмосфера, даже в этой старой захудалой церкви. Сижу там и жду, вдруг что-нибудь такое… ну, снизойдет.
– Снизошло или как?
– Пока нет.
– Вот где они.
Баррет открывает глаза. На пороге стоит Лиз – точно так же, как за двадцать минут до того на пороге его комнаты стоял Эндрю. Неужели под конец жизни Баррет будет вспоминать всех, кто являлся к нему на порог, потревожив в очередном убежище?