– Привет, – говорит Эндрю.
– Уже без одиннадцати, – говорит она и входит в комнату. – Ну и помойка же.
– Тайлер с Бет коллекционеры, – говорит Баррет.
– Тайлер с Бет рассудком двинулись.
Она подходит к кровати и садится рядом с Эндрю, тот сторонится, давая ей место. В результате он придвигается почти вплотную к Баррету, касается его плечом и бедром.
Это сексуально, а как же. Но теперь, по мере того как пиетет в отношении его сходит у Баррета на нет, Эндрю из божества превращается в персонажа порно. Баррету это приносит облегчение, смешанное с грустью. Корабль уплывает. Взгляд Баррета натыкается на абажур с нарисованными парусниками, краска на нем местами облупилась и отваливается.
– Будешь?
– Чей это, интересно, кокс? – спрашивает Лиз.
– Не знаю.
– Тайлера, – говорит Баррет.
– А мне казалось, Тайлер завязал.
– Выходит, ты ошибалась.
– Неважно. Тайлер вам разве сказал, мол, ступайте в мою комнату и там угощайтесь из моих личных запасов?
– Эй, Лиззи, – говорит Эндрю. – Мы гуляем, Новый год, как-никак…
– Верните на место.
– В этой квартире все общее, все принадлежит нам троим, Тайлеру, Бет и мне, – говорит Баррет.
– Все, кроме наркотиков. Ни в коем случае нельзя брать чужие наркотики, если только тебя не угощают. А теперь живо положили кокс туда, откуда взяли.
Эндрю передает пузырек Баррету, тот открывает ящик тумбочки и сует туда пузырек.
– Тебе-то зачем эта дрянь? – спрашивает Лиз Баррета.
– Праздник все-таки. Новый год.
– Баррет тут мне рассказывал про то, как он видел свет. В небе над Центральным парком.
Эндрю и в голову не приходит, что у людей бывают секреты. И что иногда стоит поменьше болтать.
– Свет? – спрашивает Лиз.
Внимательнее. Лиз задала вопрос. Она вообще не очень расположена ко всему таинственному и необъяснимому.
– Не слушай меня, сейчас не стоит, – говорит он. – Я сам не понимаю, что несу.
– Это был такой большой шар. Красивый и могущественный, – говорит Эндрю.
– Баррет рассказывал тебе, что видел свет в небе?
– А еще я видел снежного человека, – говорит Баррет. – Самого настоящего, на Третьей авеню. Он как раз заходил в “Тако Белл”.
Лиз плотно сжимает губы, закатывает глаза к потолку, потом смотрит на Баррета.
– Как он выглядел? – спрашивает она.
Баррет делает глубокий вдох, будто собирается сунуть голову под воду.
– Он был такой… бледно-аквамариновый.
Лиз по-прежнему смотрит на Баррета. В ее лице появляется пытливо-недоверчивое выражение, как будто она детектив и подозревает, что Баррет говорит неправду о том, где он находился в ночь преступления.
– Я тоже однажды видела свет, – говорит она. – Высоко в небе.
– Да брось.
– Это было много лет назад.
– Где? Ну то есть понятно, что в небе…
– Я с крыши своего дома его видела. Дело было летом, я жила тогда в нижнем Ист-Сайде и работала у Джошуа в магазине. Я уже собиралась спать, но перед сном поднялась на крышу выкурить косячок. Если не ошибаюсь, забила я его гашишем с опиумом.
– Какой он был? – спрашивает Баррет.
– Какой? Я бы сказала, круглый. Или шарообразный.
– А цветом бледно-аквамариновый?
Лиз усмехается, почему-то мрачновато.
– Ближе к бирюзовому.
– Поподробней можешь рассказать?
Теперь она смотрит на него терпеливым взглядом женщины, утомленной чрезмерным мужским вниманием и за иронией скрывающей накопившееся раздражение.
– Летел такой забавный светящийся шар, – говорит она. – Было в нем что-то такое трогательное.
– Трогательное?
– Ну да. Вроде как в космическом спутнике из пятидесятых. Как будто этот шарик света залетел из каких-то других времен, тех, когда он считался новейшим чудом.
– Это непохоже на свет, который видел я.
– В таком случае мы видели разные вещи.
– А ты что-нибудь чувствовала? Ну то есть о чем ты думала, когда на свой шар смотрела?
– Я думала: хороший гашик, не забыть бы, у кого брала.
– И больше ни о чем?
– Этого тебе мало?
– А дальше что?
– Я добила косяк, спустилась к себе, почитала недолго и легла спать. Утром встала и пошла на работу. Ты же помнишь, как Джошуа умел развоняться.
– Тебе, что ли, не хотелось понять, что это было?
Что за свет?
– Я решила, что это газ какой-нибудь. Ведь во вселенной же полно газообразных тел?
– Ага, она состоит из газов, нейтрино и непонятной дряни, которую называют темной материей, – говорит Эндрю.
– То есть дальше ты спокойно занялась обычными делами? – спрашивает Баррет.
– По-твоему, надо было звонить в “Нэшнл инкуайрер”? Меня торкнуло от косяка, я увидела свет, потом он исчез. Что тут такого-то?
Баррет склоняется ближе к ней, лицо Эндрю теперь совсем рядом, он чувствует щекой его дыхание.
– И ничего особенного с тобой потом не происходило?
– Я же сказала, что нет, ничего.
– Может, не сразу?
– С тех пор много лет прошло, и куча всего успела произойти.
– Подумай, может, вспомнишь?
– Ты начинаешь меня пугать.
– Ну пожалуйста. Постарайся. Сделай мне приятное.
– Ладно. Например, я нашла в “Ти-Джей Макс” пару туфель от Джимми Чу. Это же настоящее чудо, нет?
– Еще.
– Дорогой мой, ты, по-моему, с коксом перестарался.
– Слегка да.
– Ты же не употребляешь.
– Так Новый год.
– Тогда ладно, – говорит она, – расскажу, как лет десять или даже больше назад… – Она умолкает.
– Что лет десять назад?
– Дурацкая история.
– Так в чем было дело?
– Именно в тот год, если ничего не путаю, вернулась моя сестра.
Она редко упоминала о своей младшей сестре – несмотря на долгое знакомство с Лиз, Баррет почти ничего о ней не знал.
– Дальше, – говорит он.
– Да ерунда.
– Нет, рассказывай.
Лиз молчит.
– Она тогда бросила пить таблетки, – наконец говорит Лиз. – И в один прекрасный день взяла… взяла и исчезла. Почти на год.
– По-моему, ты что-то такое рассказывала.
– Я вообще мало кому о ней говорила.
– Да, я знаю.
– Даже не понимаю почему. Наверно, потому что это семейное и я боюсь, как бы и мне не передалось. Идиотизм, правда? Это как древние греки не называли по имени бога преисподней, чтобы он их не услышал.
– Что семейное? – спрашивает Баррет.
– Шизофрения. До двадцати трех лет все с ней было в порядке. Умная, милая девочка. Все было замечательно, просто отлично. Училась на юридическом, проходила практику в Союзе защиты гражданских свобод, а туда, если вы вдруг не знаете, устроиться очень непросто. А потом она вдруг сломалась. Стала абсолютно другим человеком. Превратилась в настоящего параноика, собственной тени пугалась, несла всякую чушь про заговор корпораций, эскадроны смерти… Короче, перестала быть собой. Ей пришлось бросить университет и вернуться к родителям.
– Ее звали Сара, – говорит Эндрю.
– Да, правильно, Сара. В общем, она начала пить лекарства, и они помогли. Она не поправилась, но стала больше похожа на себя прежнюю. Но все равно не проходило ощущение, что та, настоящая Сара умерла и ее заменили манекеном.
– Вокруг полно таких манекенов, – говорит Эндрю. – Каждый день с ними сталкиваюсь.
– Ей очень не нравилось пить лекарства – а кому нравится? От них толстеешь, вечно полусонная ходишь, про секс можно забыть… И в какой-то момент, никого ни словом не предупредив, она, видимо, перестала принимать таблетки. А потом ушла. Дождалась, когда ни отца, ни мамы не было дома, и ушла.
– Ушла, – повторяет за Лиз Баррет.
– Да, пешком. Мы искали ее, но найти так и не смогли. Сначала сами бегали по всему городу, потом в полицию заявили, объявления о розыске везде расклеивали. Симпатичная двадцатитрехлетняя девушка, она была совершенно не в себе. Мало ли что могли с ней сотворить.
– Вообще девушек, это самое, насилуют, – говорит Эндрю.
– У нее были с собой какие-то деньги. Ей нравилось иметь деньги, она их просто брала у мамы из кошелька. Мы даже не знали, сколько их у нее было – вполне могло хватить на междугородний автобус. Через месяц я думала, что мама ее пропажи не переживет. В буквальном смысле, просто умрет. Сара исчезла в декабре. Даже если ее не изнасиловали и не убили, она наверняка замерзла насмерть или умерла с голоду.
Лиз умолкает, в тишине их троих обступают удлиненные острые тени.
– Я приезжала к родителям, – продолжает Лиз, – и видела, что мама может только сидеть. Молча сидеть в кресле в гостиной. Молча, как будто, не знаю… Как в приемной у врача.
– А отец что?
– Он тоже был до крайности измучен. Но оставался самим собой. Занимался домашними делами. То тут что-нибудь подчинит, то там подправит. Типа, если бы дом был в лучшем состоянии, Сара бы вернулась. Я была уверена, что, если Сара так и не объявится, отец… короче, ничего ужасного с ним не стрясется. Ему будет тяжело с этим жить, но в живых он точно останется. А вот за маму я очень опасалась.
– Боялась, что она покончит с собой?
– Нет, мне казалось, она… уйдет из жизни. Так, постепенно. Что рано или поздно она заболеет, и врачи не смогут понять, что у нее за болезнь.
– Так бывает, ага, люди болеют просто от жизни, – говорит Эндрю.
У Лиз наконец исчерпался запас терпения, она по-учительски строго посмотрела на Эндрю. Не можешь ничего умного сказать, так лучше помолчи и послушай.
– Ну а дальше? – говорит Баррет.
– А дальше… Месяцев через пять или около того она вдруг постучала в дверь. Выглядела ужасно. Весила фунтов девяносто, в голове вши, одежда явно на свалке подобрана. Но главное – вернулась. Явилась буквально из ниоткуда.
– Да, вернулась.
– Казалось, что этого не может быть. Нет, мы, конечно, надеялись, но попутно старались привыкнуть к мысли, что она… что ее больше нет в живых. И тут она вернулась.
– Где она все это время была?
– Неизвестно. Она говорила что-то про Миннеаполис, упоминала Саут-Бич. Но в Миннеаполис она собиралась переводиться незадолго до того, как бросила учебу. А в Саут-Бич ездила летом на каникулах. Толком она нам в итоге так ничего и не рассказала. Скорее всего, она сама не помнила, где была.