Снежная пантера — страница 11 из 18

Я подумал, что она маскируется под пейзаж, однако при виде нее исчезал как раз пейзаж. Кинематографический эффект наезжания камеры: всякий раз, когда глаз падал на зверя, все вокруг отступало, полностью рассеивалось в его чертах. Возникшая из пространства, пантера становилась горой и выходила из горы. Она явилась, и мир исчез. В ней воплощалось греческое Physis, латинское natura, понятие, которое в религиозном духе определял Хайдеггер: «То, что возникает из самого себя и таким образом появляется»[6].

Короче, огромная пятнистая кошка выпрыгнула из небытия и заняла свое место в пейзаже.

Мы не уходили до ночи. Пантера безмятежно дремала. Другие животные рядом с ней кажутся бедными созданиями, которым все время что-то угрожает. Лошадь брыкается, стоит вам шелохнуться, кошка удирает при малейшем шуме, собака вскакивает, почуяв незнакомый запах, насекомое скрывается в убежище, травоядное боится любого шевеления за спиной; даже человек не забывает оглядеться, входя в комнату. Параноидальный страх — условие выживания. А пантера уверена в своем могуществе. Она отдыхала, абсолютно независимая, неприкосновенная.

В бинокль было видно, как она потягивается. Укладывается снова. Владычествует над жизнью. В ней прячется гений места. Ее присутствие означало власть. Мир служит ей троном, зверь подчиняет себе пространство, где пребывает. Вот оно — воплощение таинственного понятия «тело короля». Истинный суверен довольствуется тем, что существует. Он избегает действия и тратит себя только на явление. Само его бытие составляет основу могущества. Это президенту в демократиях нужно без конца суетиться: это он — главный аниматор хоровода.

В пятидесяти метрах бесстрашно паслись яки. Они не ведали, что неподалеку на скалах распростерлась их убийца; они были счастливы. Для добычи психически непереносима мысль о близости смерти. Жить можно, только если не знаешь об опасности. У всех живых существ есть врожденные шоры.

Мюнье передал мне очки с самыми сильными линзами. Я впивался в зверя, пока глаза мои не высохли от холода. Черты пантеры сходились в линию силы. Животное повернуло голову. Глаза застыли на мне. Два горящих и холодных кристалла презрения. Пантера встала, вытянула шею к нам. «Заметила нас, — подумал я. — Что будет делать? Прыгнет?»

Она зевнула.

Вот такое впечатление производит человек на тибетскую снежную пантеру.

Повернулась к нам спиной, потянулась и исчезла.

Я вернул очки Мюнье. Это был самый прекрасный день в моей жизни с того момента, как я умер[7].

— Теперь долина не такая, как была, — произнес Мюнье. — Мы теперь видели пантеру…

Мюнье тоже был роялистом, то есть веровал, что явление Существа освящает место. Мы спускались в ночи. Я ждал видения и получил его. Ничто во всем мире не могло отныне сравниться с этим животворящим присутствием. И ничто — в глубинах моей души.

В пространстве-времени

С того дня мы каждое утро взбирались вверх, не удаляясь от жилья тибетцев больше чем на шесть километров. Мы знали, что пантера где-то здесь, мы могли встретить ее снова. Мы лазили по хребтам, бродили, искали следы, сидели в засаде — подобно охотникам в сафари. Иногда мы делились на группы и, общаясь по рации, обменивались результатами поисков. Мы ловили едва заметные движения вокруг. Внезапный взлет птицы, например…

— В прошлом году, — рассказывал Мюнье, — я отчаялся увидеть пантеру. Сворачивал уже стоянку, как вдруг весь хребет всполошил большой ворон. Я стал за ним наблюдать, и тут появилась пантера. Ворон предупредил о ней.

— Что должно случиться с душой у человека, способного выстрелить в голову такого существа? — произнесла Мари.

— Охотники говорят, это «любовь к природе», — отвечал Мюнье.

— Так не нужно пускать охотников в музеи! — сказал я. — Глядишь — изорвут Веласкеса из любви к искусству… Странно, однако: редко кто пускает себе пулю в рот из любви к собственной персоне.


Каждый день камера Мари и объектив Мюнье собирали сотни видов. Мы накапливали сотни впечатлений, уникальных воспоминаний, важных для осмысления себя. Быть может, нужных, чтобы спастись… Первый, кто замечал зверя, давал сигнал остальным. Как только мы видели животное, наступало умиротворение и одновременно — охватывала дрожь. Противоречивые ощущения: возбуждение и внутренняя наполненность. Встретить зверя — это как дыхание юности. Глаз ловит мерцание. Зверь — как ключ, открывающий дверь. А за ней — то, что передать невозможно.

Долгие часы сосредоточенного ожидания были полной противоположностью привычному для меня ритму жизни путешественника. В Париже я беспорядочно кидаюсь от страсти к страсти. «Наша жизнь — спешка», — как сказал поэт. А здесь, в каньоне, мы вглядываемся в пейзаж… Не имея гарантий. Ждем появления тени в тишине перед лицом пустоты. Терпим холод без уверенности в результате — что-то вроде вывернутой наизнанку рекламы. В противоположность эпилептической жажде «всего и сразу», свойственной нашему времени, мы сидим в засаде, руководствуясь принципом «очень может быть, что ничего и никогда». Какая роскошь — целый день ждать маловероятного!

Я клялся себе, что, вернувшись во Францию, буду продолжать в том же духе. Необязательно лезть для этого на пятисоттысячную высоту в Гималаях. Сидеть в засаде можно везде и все время, если делать, что нужно. В своей комнате у окна, на террасе ресторана, в лесу или на берегу, в обществе или в одиночестве на скамейке… Достаточно широко раскрыть глаза и ждать: что-то произойдет. Если не будешь начеку — не заметишь, и оно пройдет мимо тебя. И даже если ничего не происходит, все равно твое время течет совсем по-другому, потому что ты внимателен и сосредоточен. Засада — это модель поведения. Нужно сделать из нее стиль жизни.


Умение становиться невидимым восходит к искусству. Мюнье тренировался в этом тридцать лет, сочетая самоотречение с целеустремленной сосредоточенностью. Он просит время дать ему то, что путешественник ищет в перемене мест, — смысл жизни.

Если быть начеку, пространство не проходит мимо. Время обеспечивает подробности, дает ощущения. Зверь приходит. Является. Надеяться полезно.

Мой товарищ ждал прихода мускусных быков в Лапландии, волков в Арктике, медведей на Элсмире, японских журавлей. День и ночь на посту, он отморозил себе большие пальцы ног. Он верен снайперским принципам: не замечать боли, не обращать внимания на время, не поддаваться усталости, не сомневаться в успехе, нажимать на курок только в самый выигрышный момент. В советско-финскую войну 1939–1940 годов элитные стрелки-финны победили в карельских лесах, несмотря на численное превосходство противника. Они применяли на войне правила охоты в зимнем лесу. Горстка стрелков подстерегала большевика, распределившись по тайге. Финны терпеливо ждали, держа указательный палец на курке снайперской винтовки «М-28» при температуре минус 30 градусов по Цельсию. Жевали снег, чтобы не испускать пара. Возникали то тут, то там из засады, всаживали пулю в череп русского танкиста и исчезали, потом снова стреляли — мобильные, неуловимые, невидимые и на самом деле — очень опасные. Они превратили лес в ад.

Самый знаменитый финский снайпер — Симо Хяюхя, маленький солдат ста пятидесяти сантиметров росту — убил в промерзшем лесу больше пятисот красных. Его называли «белой смертью». Однажды советский снайпер заметил Хяюхя, и пуля из Мосина-Нагана, русского «М91/30», снесла стрелку челюсть. Он был изуродован, но остался в живых.

Финским снайперам полагалось растворяться в пространстве, проявлять упорство и сохранять невозмутимость — быть холодными монстрами. Слово «sisu» по-фински означает комплекс качеств, сочетающих постоянство и сопротивляемость. Как перевести этот термин? «Духовное самоотречение», «забвение самого себя», «ментальное сопротивление»? После капитана Ахава, гонявшегося за белым китом, никто, кроме финского снайпера, так полно не воплощал в каталоге всемирного героизма образ человека, завороженного единственной целью.

Мюнье невидим и терпелив, как финский снайпер. Он живет в sisu. Только он не убивает, не желает никому зла, и по нему не стрелял до сих пор никакой коммунист.

Искусством маскировки отлично владеет Тринадцатый батальон драгунов-парашютистов французской армии. Драгуны могут просочиться на территорию противника, чтобы шпионить за его передвижениями. Они сливаются со средой, не оставляют мусора, не испускают запахов, оставаясь на посту целыми днями. Скрытый за изгородями, с объективами, завернутыми в отрепья цвета хаки, Мюнье похож на такого человека-елку, человека-скалу, человека-изгородь. Существенная разница в том, что у пантер и арктических волков органы чувств несравненно восприимчивее, чем у воинственных магометан.

Иной раз, вытянувшись рядом с Мюнье и пребывая во власти sisu, я предавался идиотским фантазиям: вот я — драгун-парашютист, прячусь в низинке. И тут появляется парочка, счастливая, что нашла наконец уединенное место. Месье опрокидывает даму — на драгуна, маскирующегося под скалу. Вот он — удел агента тайной службы! Растворяться в пространстве для выведывания государственных секретов и наткнуться на Мориса, тискающего Марселину. Мюнье ничего такого не рассказывал, но подозреваю, что-то подобное случалось в его практике…

А сейчас — идет время, и ничего не происходит. Вот над нами завертелся ягнятник-бородач — подозревает, что мы трупы. Тенью мелькает бессовестный волк. Как мрачное напоминание из небесной памяти, пролетает ворон. Очаровательный манул со смущенным видом высовывается из убежища. Он пришел бы в ярость, попробуй кто-нибудь приласкать его. Три полных дня мы рыщем по долине. Пантера может оказаться скалой, но и каждая скала — пантерой. Смотреть надо предельно внимательно. Она видится мне повсюду: в пятнах на траве за глыбой, в тени. Я думаю только о пантере. Обычный психологический феномен: зверь становится наваждением, он является вам беспрестанно. Как мужчина, сильно любящий женщину, видит ее во всех других, поклоняется одной и той же сущности в разных проявлениях. Пойдите объясните это обиженной супруге: «Дорогая, это тебя я люблю в каждой!»