— Фарфор на круглом столике, — сказал Лео.
Куланы, кузены лошадей, не испытали позора одомашнивания, однако китайская армия уничтожала их, чтобы кормить продвигавшуюся вперед армию полвека назад. Эти были выжившими. Мы различали их выпуклые головы, густые гривы, округлые крупы. Ветер раздувал размывку пылью позади их. Животные находились в ста метрах, и Мюнье наводил на них объектив. Вдруг куланов как будто сдуло; они помчались к западу, как ударенные током. Камень скатился нам под ноги. Плато пробило током. Шквалы ревели, свет вспыхивал в пыли, поднятой галопами, кавалькада взбудоражила облака вьюрков, встревоженная лиса удирала со всех ног. Жизнь, смерть, сила, бегство: красота раскалывалась…
Мюнье произнес грустно:
— Моя мечта в жизни — быть совершенно невидимым.
Большинство мне подобных, и я в первую очередь, хотели противоположного: показать себя. Никаких шансов нет у нас приблизиться к зверям.
Мы возвратились в хижину, даже не пытаясь прятаться. Темнота наступала, и холод уже не пронизывал меня до костей, потому что ночь узаконивала его в правах. Я закрыл дверь хижины, Лео включил газовый нагреватель, я думал о зверях. Они готовились к часам крови и стужи. Наступала ночь охоты. Уже раздавались крики совы Афины. Хищники пускались в опустошительный разбой. Каждый искал добычи. Волки, рыси, куницы пускались в атаку, и варварский пир будет продолжаться до рассвета. Оргия закончится с восходом солнца. Тогда те, кому повезет, залягут отдыхать с полными животами, радуясь в свете лучей удачной ночной охоте. Травоядные снова начнут бродить, чтобы урвать несколько пучков, которые превратятся в энергию бегства. Эти животные задавлены необходимостью все время держать голову понурой, сбривая пищу, их шея согнута грузом детерминизма, а кора головного мозга приплюснута к лобовой кости, они неспособны уклониться от программы, которая предназначала их в жертву.
Мы готовили суп в овчарне. Урчание обогревателя создавало иллюзию тепла. Было минус десять внутри. Мы перебирали все, что увидели за неделю, события, не менее волнующие, чем вторжение турок в Курдистан, хоть и не столь угрожающие. В конце концов, спуск волка к стаду яков, бегство восьми ослов, над которыми парил орел, — это не менее значимые события, чем визит американского президента к президенту Кореи. Я мечтал о том, чтобы пресса писала о животных. Вместо «Смертоносное нападение во время карнавала» люди читали бы: «Голубые козы достигли Куньлуня». На страницах было бы меньше тревоги — и больше поэзии.
Мюнье хлебал суп, в шапке, он напоминал белорусского металлурга, щеки впали за время, проведенное в горах. И непременно — тоном самым мужским, какой только может быть, — он бросал: «Разве мы не завершим чем-нибудь сладким?», прежде чем вскрыть банку консервов ударом кинжала. Он посвятил жизнь преклонению перед животными. Мари разделила с ним этот путь. Как они переносили возвращение в мир людей, то есть в беспорядок?
На следующее утро мы с Лео спрятались за аллювиальным накатом, идущим вдоль течения реки там, где в нее впадает один из ее маленьких притоков. Это было хорошее место, чтобы следить за зверями. Черные тени бежали по скалам. Обзор — как из склепа; тихое солнце, живой свет: оставалось только дождаться зверей. Мюнье и Мари лежали западнее, за большими черными глыбами. В двухстах метрах газели щипали траву. Они грациозно возились и были слишком заняты своим делом, чтобы почувствовать приближение волка. Дело шло к охоте, в белую пыль прольется кровь.
Как это вышло? Бесконечные жестокие погони и муки, снова и снова. Жизнь выглядит чредой нападений; спокойный с виду пейзаж — всего лишь декорация беспрерывных убийств на всех биологических уровнях: от инфузории-туфельки до королевского орла. В X веке на тибетском плато распространился буддизм, одна из самых изощренных теорий избегания страдания. Тибет — наилучшее место, дабы задаваться вопросами на эту тему. Мюнье лежал в засаде и был способен оставаться там восемь часов кряду. Было время заняться метафизикой.
Прежде всего: почему я всегда воспринимаю пейзаж как антураж страшных событий? Даже на Бель-Иле, у согретого солнцем моря, среди отдыхающих, озабоченных лишь тем, чтобы успеть до темноты опустошить стаканы с живри, меня одолевают мысли о скрытой борьбе: кромсают добычу крабы, пасти миног втягивают жертв, каждая рыба ищет ту, что слабее, шипы, клювы, клыки раздирают плоть. Почему не наслаждаться пейзажем, не думая о преступлении?
В незапамятные времена, до большого взрыва, существовала величественная, однородная и спокойная сила. Пульсирующая мощь. Вокруг бездны. Люди перессорились, пытаясь дать имя этому импульсу. Одни говорили: Бог; все сущее — в Его ладони. Более осторожные умы говорили о том же самом: «Бытие». Для кого-то это была вибрация первичного «Ом», энергия-материя в ожидании, математическая точка, недифференцированная сила. Белокурые моряки с мраморных островов, греки, назвали эту пульсацию хаосом. Прожаренное солнцем племя кочевников, евреи, назвали его Словом, а греки перевели это как «дыхание». Каждый придумывал свое понятие, обозначающее единство. Каждый точил свой кинжал, дабы укокошить того, кто с ним не соглашался. Все объяснения означали одно: движение первичной сущности в пространстве-времени. Взрыв ее высвободил. Нерастяжимое растянулось, невыразимое узнало определенность, незыблемое проявилось, неразличимое обрело множество лиц, темное осветилось. Это был разрыв. Конец Единства!
Биохимические составляющие забарахтались в воде. Появилась жизнь, она стала распространяться и осваивать Землю. Время наступало на пространство. Все усложнялось. Живые существа ветвились, делились на виды, отдалялись друг от друга, притом каждое выживало, пожирая других. Эволюция придумала изысканные формы паразитирования, воспроизводства и перемещения. Загонять, подстерегать, убивать и воспроизводиться — такие мотивы возобладали. Началась война, и мир стал полем битвы. Солнце уже светило. Оно оплодотворяло бойню своими фотонами и умирало, отдавая себя. Жизнью называется всеобщее избиение и одновременно реквием по солнцу. Если у истоков этого карнавала, в самом деле, стоял Бог, Его следовало бы привлечь к ответственности в каком-то суде наивысшей инстанции. Он наделил свои творения нервной системой — верх изобретательности и изощренности. Боль возводилась в принцип. Если Бог есть, то имя ему — страдание.
Человек появился, можно сказать, вчера. Как гриб с разветвленной грибницей. Кора головного мозга человека делает его положение исключительным: он может доводить до совершенства способы уничтожения всех, кто не есть он сам. И при этом еще постоянно жалуется, что способен такое совершать. Потому что к боли прибавился ум. Законченный кошмар.
Таким образом, каждое живое существо — осколок изначального витража. Борющиеся нынешним утром на плато Центрального Тибета антилопы, бородачи, сверчки суть грани шара диско, подвешенного к потолку бесконечности. В сфотографированных моими друзьями зверях выражается разделение мира. Какая воля тут распорядилась и выдумала столь чудовищно сложные формы, все более изобретательные и отдалявшиеся друг от друга по мере того, как протекали миллионы лет? Спираль, нижняя челюсть, перо, чешуя, присоска, большой палец — все эти сокровища кунсткамеры гениальной и неуправляемой силы, победившей единство и оркестровавшей расцвет многообразия.
Волк приближался к газелям. Одним движением все стадо подняло головы. Прошло полчаса. Никто не шевелился. Ни солнце, ни звери, ни мы сами, застывшие с биноклями в руках. Время шло. Одни лишь лохмотья теней медленно ползли, взбираясь на горы, — над нами плыли облака.
С тех пор царствуют живые существа, когда-то бывшие частью Единого. Эволюция не прекращала своей работы. Мы принадлежим к гигантскому множеству людей, которому являются в снах изначальные времена с их первозданным покоем и тихим пульсированием.
Как усмирить тоску о равновесии, нарушенном великим сдвигом? Можно продолжать молиться Богу. Занятие более приятное и менее утомительное, чем рыбалка. Обратиться к сущности, объединявшей всех до раскола, преклонить колени в часовне, бормотать псалом и думать: почему, о Боже, Ты не удовольствовался Самим Собой вместо того, чтобы предаться биологическим экспериментам? Молитва обреченная, ибо истоки затерялись на запутанных путях, и мы явились слишком поздно. Об этом точнее сказал Новалис: «Мы ищем абсолют, но находим лишь вещи».
Можно также предположить, что первичная энергия как остаточное явление пульсирует в каждом из нас. Другими словами, в нас во всех присутствует немного исходного вибрато. Смерть, должно быть, снова вставит нас в изначальную поэму. Эрнст Юнгер, держа на ладони маленькое ископаемое докембрийского периода, размышлял о возникновении жизни (то есть несчастья) и грезил об истоках: «Однажды мы узнаем, что были знакомы».
Остается наконец способ Мюнье: гоняться по свету за эхом изначальной партитуры, приветствовать волков, фотографировать журавлей, щелчком затвора фотоаппарата собирать осколки первичной материи, взорванной Эволюцией. В каждом животном светится заблудившийся источник. Печаль на мгновение смягчается, вырвавшись из сна богини-медузы.
Сидеть в засаде — это молитва. Глядя на зверя, мы поступали, как мистики: приветствовали воспоминание об изначальном. Тому же служит искусство: собирать остатки абсолюта. Мы ходим в музеях между картинами, составляющими ту же мозаику.
Что-то в этом роде я излагал Лео, который воспользовался повышением температуры, чтобы заснуть. Было минус пятнадцать по Цельсию. Волк двинулся в путь. Ушел, так и не напав на газелей.
Часть втораяНА ПАПЕРТИ
На рассвете десятого дня мы покинули стоянку и поехали на джипах в западном направлении. Солнце выбеливало землю. «Сердцевина светящихся сумерек», — сказал бы даос. Нашей целью было озеро Аньюголь у подножия Куньлуня в ста километрах от нашей хижины. «Доедем до конца долины, — сказал Мюнье. — Там будут яки». Хороший план на день.