Тотемы, дошедшие до нас через века. Тяжелые, мощные, спокойные, неподвижные. Не наших времен! Они не эволюционировали, не скрещивались. Одни и те же инстинкты управляли ими миллионы лет, одни и те же гены кодировали их желания. Они держались — против ветра, против крутизны хребтов, против смешивания, против каких бы то ни было изменений. Сохраняли устойчивость и чистоту. Застывшие корабли времени. Плач доисторических эпох, и каждая слеза становилась яком. Тени на стенах как будто говорили: «Мы — природа, мы неизменны, мы здесь и в вечности. А вы — куда вы двигаетесь? Постоянно меняющиеся, уязвимые с этой вашей культурой, без конца придумываете что-то новое, не можете остановиться… Куда вы идете?..»
На термометре минус двадцать по Цельсию. Люди не могут здесь жить, мы обречены уйти. Для нашего вида недоступна большая часть поверхности земного шара. Мы плохо приспособлены, не адаптированы ни к каким условиям. У нас есть только мозг с его корой, губительным оружием. Он разрешает нам все. Мы сумели заставить мир согнуться перед нашим умом, научились выбирать себе природные условия. Паллиативом нашего бессилия стал разум. А выбор пространства — нашим проклятьем.
Человек разрывается между противоположными стремлениями. Мы не «лишены инстинктов», как утверждали философы-культуралисты. Напротив, мы обуреваемы множеством противоположных инстинктов. За генетически передающуюся недетерминированность приходится платить нерешительностью. Коль скоро гены ничего нам не предписывают, приходится делать произвольный выбор между всеми имеющимися возможностями. Вот она — суета! Проклятие иметь возможность охватить все! Человек страстно стремится к тому, чего боится, хочет преступить то, чего только что добился, мечтает о приключениях, лишь только возвратился домой, но плачет о своей Пенелопе, как только пускается в плавание. Он может сесть на любой корабль и — обречен на вечное недовольство. Он всегда мечтает о «в то же время». Но «в то же время» биологически невозможно, мало того — психологически нежелательно и политически недостижимо.
Ночами на террасе кафе в Пятом округе Парижа я, бывало, представлял себя в тихом домике в Провансе, но направление мысли тут же менялось и уносило меня на пути приключений. Неспособный определить свое единственное место, колеблющийся между покоем и движением, обуреваемый сомнениями, я завидовал теперь якам, замкнутым в строгом детерминизме. Им дано довольство быть тем, что они есть, жить там, где они могут выжить.
Гении среди человечества — это те, кто смог выбрать единственный путь, кто не отклонялся. Гектор Берлиоз считал условием гениальности навязчивую идею. Качество музыкального произведения он определял по тому, насколько выдержано единство мотива. Если хочешь оставить что-то потомкам, не стоит разбрасываться и гоняться за разной добычей.
А вот звери неизменно пребывают в той среде, куда их занесли случайности эволюции. Они запрограммированы выживать в своем биотопе, пусть даже враждебном. Они адаптированы, и потому независимы и свободны, ибо не испытывают желания находиться в другом месте. У каждого животного — своя навязчивая идея.
Температура резко падала, и нужно было уходить. Мы покинули яков. Те продолжали жевать в неподвижности. Хозяева мира — люди, но какие же слабые и истерзанные! Гамлеты, бродящие по крепостным стенам…
Мы вернулись в лагерь, залезли в спальные мешки. Прежде чем застегнуть молнии палаток, Мюнье бросил:
— Не надевайте беруши — могут запеть волки.
Слышать такие фразы — вот для чего я отправился в это путешествие.
Взошла луна, но тепла от нее нет — в палатке все равно минус тридцать.
Сны замерзали.
Подъем в четыре утра. На термометре — минус тридцать пять по Цельсию. Вылезать из мешка кажется глупостью.
Спасение от холода в подобных условиях состоит в строжайшей продуманности действий. Каждый жест должен быть точен, как в сольфеджио: взять перчатку, зашнуровать ботинки внутри мешка, разложить все необходимые вещи в строгом порядке, снять рукавицы, чтобы застегнуть ремень, мгновенно надеть их снова. Стоит чуть помешкать — мороз хватает за конечность и отпускает уже только для того, чтобы укусить за другую. Холод забирается внутрь организма. Тело человека с течением лет не закаляется. Страдания можно уменьшить лишь с помощью точных действий. У Мюнье такой опыт сворачивания зимнего лагеря от Элсмира до Камчатки, что ему, кажется, удается верными маневрами избежать наскоков холода. Лео двигается правильно и бывает готов раньше меня: рюкзак застегнут, одежда прилажена. Мы с Мари не столь толковы, нам больно собираться в холодном помещении, и мы счастливы пуститься в путь. Согласно учению Дао, «движение побеждает холод». И это соответствует первому принципу термодинамики. В то утро в соответствии с указаниями китайской философии и европейской физики мы добровольно трудились изо всех сил.
Мы поднимались по широкому хребту на высоту 5200 метров. Двигались медленно, потому что не были достаточно акклиматизированы. Вершина, маленькая издалека, оказалась плоской каменной промерзшей платформой. В вышине занимался день; глазу открывалось наконец высокое плато Чангтана. На тысячу километров — плоское пространство, прорезанное белыми пятнами; в воздухе дрожит пелена. Горизонт теряется в тумане. Тут и там в пустоте скрывается жизнь.
Я представлял себе нескончаемый путь с востока на запад. Существуют места, само название которых — греза. Например — Чангтан. Такие магические имена, бывает, становятся названиями картин или поэм. Так, поэт Виктор Сегален грезил о недостижимом для него Тибете (он писал «Thibet», через «h»). Поэт видел в нем бездну, где очищается дух. Словом «Thibet» он назвал один из своих сборников, где признавался в любви к недосягаемым землям. Сегалена обуревала Femweh, германская страсть к скитаниям, тоска по местам, куда никогда не доберешься. А у моих ног лежал Чангтан; бесконечное пространство звало к приключениям. Это царство надо было завоевать, проскакать верхом, колонной, со знаменами. Однажды мы вступим на его иссушенную поверхность. Как я был счастлив видеть это плато на такой высоте! Состоялось свидание с тем, что я не должен был узнать.
Мы провели на вершине два часа, но не увидели ни зверя, на даже хищной птицы. Внизу был отводной канал, прорытый бульдозерами китайцев. Возможно, они искали полезные ископаемые?..
— Опустошили регион, — произнес Мюнье. — Как у меня в Вогезах. Отец бил тревогу еще в шестидесятые годы, совсем молодым: он предчувствовал катастрофу. Рейчел Карсон разъясняла вред пестицидов в «Безмолвной весне». Хотя в те времена они еще не были так распространены, страшная угроза еще не вырисовалась, и Рене Дюмон, Конрад Лоренц, Робер Энар проповедовали в пустоту. Отец проявлял упорство, и его считали леваком. Он заболел из-за всего этого — раком печали.
— В его плоти страдала Земля, — сказал я.
— Если угодно, — сказал Мюнье.
В один из дней мы возвратились к центру мира, к нашему озеру. Опускался вечер, мы уселись на берегу после восьми часов ходьбы. Тишина гудела. Уже потемневшие хребты Куньлуня высились, как дружественная стража. На плато было пусто. Ни малейшего шума, никакого движения, никакого запаха. Общий сон. Отдых Дао, абсолютно тихое озеро, без ряби. Учение родилось вот из этой его пластичной формы:
Глядя на движение роящихся существ, созерцай только их возвращение.
Разные существа мира вернутся к своим истокам.
Возвращение к корню — обретение блаженного спокойствия.
Мне нравится этот затягивающий герметизм. Дао, как дым гаванской сигары, рисует сладкие загадки. Не нужно слишком много понимать, просто пребываешь в блаженном оцепенении, как при чтении святого Августина.
В Тибете не мог появиться монотеизм. Нужен был Благодатный полумесяц для того, чтобы родилась мысль о едином Боге. Скотоводы и земледельцы устраивали свою жизнь. На берегах рек возникали города. Стало невозможно довольствоваться жертвоприношениями быков богине-матери. Нужно было управлять общиной, отмечать успех жатвы, считать баранов. И вот тогда стала вырисовываться картина мира, восхваляющая стадность. Возникло универсалистское учение. Даосизм же остается доктриной одиночек, блуждающих по плато. Верой для волка.
— Почитай еще из Дао, — попросил Лео.
— Все существа происходят от Сущего.
Ни одна антилопа не пронеслась мимо и не оспорила стих.
Часть третьяЯВЛЕНИЕ
А теперь — о богине. Мюнье хотел достичь Дзадё на крайнем востоке Тибета, в верхнем течении Меконга. Оттуда предполагалось добраться до мест, где обитают выжившие пантеры.
— Выжившие от чего? — спросил я.
— От экспансии человека, — ответил Мюнье.
Человек — самое процветающее создание в истории жизни, по определению. Как виду ему ничто не угрожает: он продвигается, покоряет, строит, тяготеет сплотиться в одном месте. Его города поднимаются к небу. «…Воодушевленный/на Земле живет человек», — написал в XIX веке немецкий поэт[2]. Это был прекрасный проект, наивное пожелание. Оно не реализовалось. Замкнутый в своих башнях, человек XXI века рассматривает мир как коллективную собственность. Он выиграл партию, планирует будущее, имеет виды на ближнюю планету, потому что здесь людей слишком много. В скором времени «бесконечные пространства» превратятся в его выгребную яму. Прошло несколько тысячелетий с тех пор, как Бог Книги Бытия (слова Которого были собраны прежде, чем Он онемел), заявил со всей определенностью: «Плодитесь и размножайтесь, заполняйте Землю и покоряйте ее» (I, 28). Со всей ответственностью (и не оскорбляя религиозного чувства) можно заключить, что программа выполнена. Земля «покорена», и наступило время дать отдых первичной форме. Нас восемь миллиардов человек. Пантер осталось всего несколько тысяч. Человечество уже не в гармоничном балансе с остальной частью живых существ.