Мюнье и Лео в прошлом году были на правом берегу Меконга и наблюдали диких зверей около буддистского монастыря. Одно только название оправдывает путешествие. Имена отдаются в нас, мы тянемся к ним, завороженные. Самарканд, например, или Улан-Батор. А для кого-то достаточно слова «Бальбек». Некоторые вздрагивают даже при упоминании Лас-Вегаса!
— Ты любишь названия мест? — спрашивал я у Мюнье.
— Больше — имена животных, — говорил он.
— И какое твое любимое?
— Сокол. Это — мой тотем. А у тебя?
— Для меня священное место — Байкал.
Мы вчетвером поднимались на джипах, совершая тот же двухдневный путь по горным откосам, по которому прибыли сюда. «По аллювиальному склону эпохи голоцена», как сказал бы мой преподаватель геоморфологии в университете Нантер-Париж X. Холодный воздух похрустывал. Наши машины поднимали дымку мореновой пыли, перемолотой ледниками и откладывавшейся миллионами лет. Геологические процессы не предусматривают уборки.
Мы вдыхали шлаки, воздух пах кремнем.
Мари снимала солнце через тянувшийся за стадами шлейф. Улыбалась, созерцая пустоту. Лео налаживал аппаратуру — дорожные толчки вызывали разбалансировку, а он любил, чтобы системы пребывали в порядке. Мюнье бормотал названия животных.
Дорога на Дзадё была вся в рытвинах, и мы двигались медленно. Гранитные выступы служили защитой плато. Трасса шла по возвышению между двумя полосами грязного фирнового снега; мы радовались, что перебрались через перевал. Дальше приходилось часами петлять по извилистой дороге. Земля пахла мерзлой водой. Бесснежная местность, белая от пыли. Между мной и этими пейзажами, лишенными оттенков, песчаными рельефами и суровым климатом зарождалось дружеское чувство. Откуда оно взялось? Я родился недалеко от Парижа, родители приучили меня к атмосфере Туке. Я бывал в родной деревне отца в Пикардии с ее серым небом. Меня научили любить Курбе, мягкие линии области Тьераш и Нормандии. Я гораздо ближе к Бювару и Пекюше, чем к Чингисхану… И тем не менее на склонах Тибета я — дома. Ощущение, как будто открываю свою собственную дверь среди бескрайних степей Центральной Азии: российского Туркестана, афганского Памира, Монголии и Тибета. Я много бывал в этих местах. Поднимался ветер — и я вдыхал воздух родины. Объяснений может быть два: либо в прошлой жизни я был монголом-коноводом — и гипотезу переселения душ подтверждают горящие миндалевидные глаза моей матери; либо огромные плоские пространства отражают состояние моей души. Я неврастеник, вот меня и тянет в степи. Возможно, за всем этим скрывается некая геопсихологическая подоплека, в которой следовало бы разобраться. Согласно подобной теории, люди сообразовывали бы свои географические предпочтения с внутренней предрасположенностью. Легкомысленные любили бы цветочные луга, ищущие приключений — мраморные кручи, мрачные — подлесок Бренны, широкие души — гранитные плато.
Незадолго до того, как ветер донес до нас дегтярный запах железной дороги Голмуд — Лхаса, появился волк. Он трусил, вытянув шею, вдоль склона. Не замедляя хода, оглянулся — удостовериться, что мы не приближаемся к нему. И свернул под прямым углом. Тут выскочили дикие ослы, около сотни. На гигантской сцене разворачивался медленный танец. У каждого свой, строго предначертанный рисунок: волк трусил, ослы бежали; в пятидесяти метрах, в песчаном колосняке, застыла группа антилоп ширу и стадо газелей procapra. Животные соприкасались друг с другом, но не смешивались, ослы неслись, никого не задевая. Звери живут по-соседски, терпят друг друга, но не вступают в приятельские связи. Не стоит все перемешивать — вот разумная организация коллективной жизни.
Волк обошел стадо сзади, держась на приличной дистанции, и удалился по склону. В одну ходку волки могут покрывать расстояние в восемьдесят километров, а этот, казалось, знал, куда направляется. Ослы его заметили. Некоторые поворачивали головы и следили за ним. Ни один не проявлял паники. В мире предопределенности добыча и хищник встречаются и знают друг друга. Травоядным известно, что однажды кто-то из них попадется — такова плата за удовольствие пастись на солнышке. Более вразумительно происходящее объяснил Мюнье:
— Волки охотятся стаей, их стратегия — нападение и истощение жертвы. Одинокий волк не опасен для стада.
Мы приближались к верхнему течению Меконга. У истоков река представляет собой узкий серпантин. Утром в желтой лощине на высоте Белой горы, около фермы, ощетинившейся ритуальными знаменами, мы спугнули на косогоре трех волков. Три головореза пробирались к хребту после схватки. Последний держал в пасти мясо. Собаки рычали до разрыва кишок, но не решались броситься по пятам. Собаки, как люди: ярость у них в голосе, а в животе страх.
Хозяева стояли у двери, вытаращив глаза и всплескивая руками: «Что делать и кто виноват?» — как будто говорили они. А волки продолжали свой путь: безнаказанные, неотвратимые, как солнце, гордые победители. Они поднялись на хребет, самый молодой сожрал кусок, в то время как двое взрослых стояли на страже, с напряженными мускулами, с выпуклыми боками. Прячась за выступом, мы поднимались к ним. Волки исчезли в тот самый момент, когда мы выбирались на гребень. Сова хлопала крыльями, тявкала лиса, газели выбривали склон, но — никаких волков.
— Они тут, недалеко, — прошептал Мюнье.
Отличное определение дикой природы: то, что еще здесь, когда его уже не видно. Осталось воспоминание о трех отчаянных существах, двигавшихся рысью в рассветных лучах под лай собак, которые исчезали в поисках новой добычи. Четверть часа назад волки пели, отвечали на призыв, доносившийся с севера.
— Они идут к своей стае. У них есть точки сбора, — сказал Мюнье. — Когда вижу волка — меня переворачивает.
— Отчего?
— Эхо диких времен. Я родился в перенаселенной Франции, где мощь иссякает и пространство сжимается. Если во Франции волк убивает овцу — животноводы устраивают демонстрацию. Вывешивают плакаты: «Долой волков!»
Волки! Не живите во Франции, в этой стране слишком любят пасти стада. Народ, которому нравятся девушки в военной форме и банкеты, не может перенести, чтобы владыка ночи разгуливал на свободе.
Фермеры возвращались на ферму, пиная по дороге мастифов. На земле газель мчится, волк рыщет, як ворочается, стервятник выслеживает, антилопа исчезает, пищуха греется на солнце… А собака расплачивается за всех.
Трасса подошла к притоку, вьющемуся по плато на высоте примерно 5000 метров. По краям долины торчали известняковые башенки. Стены испещряли гроты — будто черные слезы…
— Вот царство пантер, — произнес Мюнье.
До овчарни, где он планировал разместить базовый лагерь, оставалось еще сто километров.
На пике над трассой появился манул, Otocolobus manul: мохнатая голова, клыки наподобие шприцев; желтые глаза добавляют демонического блеска плюшевому очарованию. Все хищники угрожают этому небольшому коту. Он как будто обижается на эволюцию, наделившую его такой боевитостью и одновременно столь симпатичным телом. «Посмейте только приласкать меня, — говорит его гримаса, — вцеплюсь вам в горло». Над манулом на гребне стоял голубой баран, зубцы хребта служили оправой завиткам рогов. Звери следили за миром, как гаргульи, присматривающие за городом с башен. А мы ходим внизу и не подозреваем об этом. Целый день у нас гимнастика. Замечаем зверя, жмем на газ, карабкаемся, нацеливаем объективы. И только мы готовы — никого нет.
Я не смел говорить об этом с Лео, но было очевидно, что Мюнье и Мари любят друг друга. Тихо, не демонстрируя любовь. Он — большой, скульптурный, обладатель всех ключей к природе — поклонялся тайне пластичной гордой девушки. Она, великолепно гибкая, молчаливая, восхищалась мужчиной, который владел столькими секретами, но не посягал на ее загадку. Два молодых греческих бога, воплотившихся в двух прекрасных священных животных. Я был счастлив видеть их вместе, при том что они лежали в колючих кустах при температуре минус двадцать…
— Любить — это значит неподвижно оставаться друг рядом с другом часами, — говорил я.
— Мы созданы для засад, — подтверждала Мари.
В то утро она сняла видео с манулом, а Мюнье изучал складки горы, определяя, какая из луговых собачек погибнет сегодня на этой арене.
Для Мюнье неприемлемо отношение человека к природе, но к некоторым своим ближним он все же испытывает нежность. Она направлена на вполне определенных, конкретных счастливцев. Меня восхищал этот прицельный поток любви. Честное ее употребление.
Мюнье очень сострадателен, но не считает себя гуманистом. Он предпочитает зверя в окуляре бинокля человеку перед собой и отнюдь не ставит человека на вершину пирамиды живых существ. Он знает, что наш вид, явившийся в земной дом недавно, считает себя владыкой и утверждает свою власть убийством всех, кто не есть он.
Мой товарищ посвящал свою любовь не абстрактному понятию «человек», а реальным живым существам: зверям и Мари. Плоть, кости, шерсть, кожа. Прежде чем чувствовать, ему нужно было ощущать что-то руками.
Я тоже любил когда-то. Любовь захватила меня, и все прочее исчезло. Спокойная, светлая девушка жила в лесных Ландах. Вечерами мы гуляли среди деревьев. На болотах разрослись посаженные полтора века назад сосны, им было хорошо за дюнами. От сосен исходил острый горячий запах: пот мира. Дорожка была упругой, мы ступали мягко. «Нужно двигаться шагами сиу», — говорила она. Мы видели зверей, птицу, косулю. От нас удирала змея. Люди Античности — мраморная мускулатура, белые глаза — считали, что, если приходят звери, это является бог.
«Он ранен и не может убежать, он его заметил, он погибнет». Такие фразы я слышал постоянно в течение месяца. В тот вечер бродячий паук — «тарантул», говорила она, — загнал какое-то рогатое насекомое за лист папоротника. «Он впустит ему смертельную дозу, а потом сожрет». Она знала такие вещи, как и Мюнье. Откуда эта интуиция? Какое-то древнее знание. Чутье на природу дается некоторым без специального обучения. Они провидцы и проникают в загадки устройства вещей там, где ученые возятся с изучением лишь одной детали целого. Когда раскрывался песчаный колосняк, она говорила: «Цветок молится своему божеству, солнцу». Она спасала муравьев, унесенных водой по канавке, улиток, запутавшихся в колючках, птицу со сломанным крылом. Глядя на скарабея, говорила: «Он — с герба, его надлежит почитать, он — часть мироустройства». Однажды на паперти церкви Сен-Северен в Париже ей на голову сел воробей. Пришла мысль: достоин ли я женщины, на которую птицы садятся отдохнуть. Она была жрицей, и я следовал за ней.