сетители… Я чувствовала себя неуютно и хотела только одного – сбежать. В общем, я ушла, как только Морис отвлекся на какого-то знакомого, но впопыхах забыла перчатки. Думала, вернуться за ними или нет, но мне так не хотелось возвращаться, что я решила – обойдусь без них.
Буало задумчиво смотрел на свою собеседницу. История, которую она рассказала, представляла Мориса де Фермона в новом свете. Оказывается, он не только был прожигателем жизни, но и выступал в роли сводника, причем подкапывался под второй брак своего тестя.
– Вы сохранили письмо, которое вам передал Морис?
– Нет. Я отъехала на своей машине, в Булонском лесу остановилась и порвала его на мелкие кусочки.
И очень просто добавила:
– Вы мне не верите?
…А что, если на самом деле Морис не письма передавал, а узнал, что она возобновила свои отношения с Арманом Ланглуа, и стал ее шантажировать? Чем не повод для убийства?..
– Скажите, в последние дни Морис де Фермон казался чем-нибудь встревоженным? – спросил Буало.
– Нет.
– Вы не замечали в его поведении ничего странного, ничего настораживающего?
– Он был такой же, как всегда.
– Вы случаем не знаете, у Симоны было оружие?
– Про Симону я ничего не знаю, а вот у Мориса точно был пистолет.
– Вот как? Мсье де Фермон возил его с собой?
– По-моему, нет. Кажется, пистолет лежал дома. Раймонда как-то говорила, что ей не нравится, когда в доме оружие. У них же дети.
Получается, что визита к безутешной вдове никак не избежать. Буало нахмурился. Разумеется, пистолет окажется на месте, и даже калибр не будет совпадать с калибром пули, извлеченной из черепа перешедшего в небытие бездельника, но – порядок есть порядок, оружие придется проверить.
– Госпожа графиня, – очень серьезно проговорил комиссар, – если Симона свяжется с вами, я настоятельно прошу вас сообщить об этом мне, – он протянул Наташе свою карточку. – Мы пока не знаем, что произошло между ней и… – забывшись, он едва не сказал «вашим зятем», но вовремя спохватился, – мсье де Фермоном, но некоторые обстоятельства настораживают, и… Словом, эта дама может быть очень опасна. Вы обещаете, что свяжетесь со мной?
– Да, конечно, – кивнула Наташа и убрала карточку в сумочку.
– До свиданья, госпожа графиня.
– До свиданья, месье.
Она удалилась ровной, упругой походкой манекенщицы, оставив после себя тонкий аромат духов. Буало позвонил баллистикам, узнал, что отчет по пуле будет готов только завтра, неожиданно рассердился на весь свет и засобирался домой.
А Наташа села в свою машину, по Новому мосту мимо статуи короля Генриха выехала на набережную и двинулась вдоль реки. Ветер веял ей в лицо, но она почти не чувствовала его. Ее не покидало ощущение, что она совершила ошибку, позволив себе разоткровенничаться с комиссаром, который припер ее к стене этими чертовыми перчатками.
«Но ведь я ничего не сделала. Да, но вопрос в том, как это будет истолковано. А теперь еще и убийство! Надо было сразу сказать Роберу, когда Арман стал искать со мной встречи. Но я не хотела впутывать мужа… Думала, что справлюсь сама… Правильно ли я сказала про пистолет? Может, не надо было? Комиссар очень заинтересовался, по лицу было видно… Ну и что такого, что у Мориса оказался пистолет?»
Наташа была впечатлительна, и новость об убийстве человека, которого она знала, подействовала на нее угнетающе. Она хотела ехать домой, но подумала, что Раймонда, как уже случалось раньше, примчится к отцу изливать свое горе, и находиться с ней рядом будет попросту невыносимо.
«Конечно, нехорошо, что я так о ней думаю, но она просто не дает другим дышать… Ей обязательно надо заполнить все своим горем или своей любовью. И ведь нельзя сказать, что это от неискренности… Но все-таки чувствуется какой-то эгоизм… желание навязать свою волю. Когда она скорбит, то и все вокруг в обязательном порядке должны скорбеть…»
И Наташа задумалась, не завернуть ли ей на час-полтора к родителям, но по зрелом размышлении отказалась от этой мысли. Она любила своих родных, но отдавала себе отчет в их ограниченности.
«Мать услышит об убийстве, станет охать, ахать и городить всякий вздор… Отец невпопад расскажет какую-нибудь историю из своего армейского прошлого… А потом они станут уговаривать меня принять участие в очередном бедном знакомом, которому нужно место, чтобы работать поменьше, а получать побольше. И в конце концов окажется, что ты делаешь одолжение людям, которые косо на тебя смотрели раньше, когда ты демонстрировала наряды и еще не была графиней».
Тут она заметила, что находится уже возле сада Тюильри, и решила заглянуть туда. Ей всегда нравилось это место – не своим исключительным соседством с серой громадой Лувра и площадью Согласия, на которой топорщится египетский обелиск, а как раз своей обыкновенностью. И цветники, и статуи, и дорожки, и скамейки – все казалось Наташе гармоничным, умиротворяющим и, если можно так выразиться, правильным. В ее представлении это был не сад-оригинал, ошеломляющий какими-то особенными находками, а сад-друг, простой и надежный, как сама дружба.
«Интересно, сохранилась ли скамейка, на которой я сидела, когда мне было двенадцать лет?»
Она припарковала машину ближе к улице Кастильоне и, войдя в сад, отправилась на поиски своей скамейки. По дорожкам прыгали воробьи, чинно прошествовала немолодая горничная с резвой лохматой собачкой, которая натягивала поводок и норовила облобызаться с каждым встречным, потом прошел юный художник со складным мольбертом под мышкой.
«Да вот же она!»
И Наташа села на скамейку, испытывая странное ощущение – словно то, что она десять лет спустя оказалась в той же точке пространства, могло обратить время вспять или произвести схожий волшебный эффект.
Конечно, ничего подобного не произошло, по крайней мере, внешне, но внутренним оком она почти увидела себя со стороны такой, какой была десять лет назад: две тощие косички задорно торчат в стороны, на руках никаких перчаток, голые коленки выглядывают из-под юбки, которую мать не успевает вовремя перешивать, так быстро Наташа растет. И вот она, двенадцатилетняя, садится на скамейку в саду Тюильри, достает из кармашка зеркальце, с отчаянием смотрит в него и убеждается, что никогда – никогда – совсем-совсем никогда ей не бывать красавицей. И вообще, если уж говорить начистоту, на свете нет никого уродливей Наташи Верещагиной.
Часть втораяЗвездная пыль
Глава 10Она
Чемоданы, как попало сваленные друг на друга, плач женщин, качка, от которой тошнота подступает к горлу. Важно и нараспев гудит пароход.
– У-у-у!
…Эти воспоминания о бегстве из России морем мешаются с какими-то обрывками, уцелевшими от предыдущих лет. Детская окутана полумраком, маленькой Наташе не спится, она вылезает из постели и босиком идет на взрослую половину, поближе к столовой, где большие непонятные люди ведут какие-то загадочные разговоры.
– Ну, вот вам и долой самодержавие! Прислуга совершенно распустилась, к горничной Глаше ходят какие-то подозрительные личности. Даже, кажется, большевики.
– Во множественном числе? Однако это, гм, интересно…
– Ах, Аркадий Александрович, вам бы все шутить!
– А наша прислуга потребовала расчет и заявила, что довольно мы из нее кровь пили, – звенит расстроенный голос матери, Татьяны Александровны. – Даже няня грозится уйти. Совершенно невероятное положение…
Кто-то в столовой кашляет, кто-то отодвигает стул. В коридоре у двери Наташа, затаив дыхание, привстает на цыпочки.
– Я полагаю, нам нужно одно: взять Берлин. Победоносное окончание войны…
– Взять бы вас, болтунов, за шкирку да в окопы, – бурчит Иван Николаевич Верещагин, отец Наташи. – Попробуйте-ка, возьмите хоть одного немца, я на вас посмотрю…
– Жан, я прошу тебя! – нервно вскрикивает Татьяна Александровна.
Потом звенят какие-то непонятные, но, судя по всему, многозначительные слова:
– Кадеты… Социалисты… Керенский… Милюков… Временное правительство… Западные державы не допустят…
Потом:
– Простите, господа, но я не могу одобрить идею переворота во время войны. Переворот в военное время – это предательство…
– Вы, Иван Николаевич… простите, как только вас произвели в полковники…
– Кровью заслужил, кровью, между прочим! И дважды ранен был…
– Жан, пожалуйста, не волнуйся, тебе же доктор запретил…
– Как человек мыслящий, вы не можете не согласиться, что крушение самодержавия было предопределено…
Разочарованная Наташа зевает, садится у двери и трет кулачками глаза. Засыпая, она слышит, как в столовой дядя Аркадий, известный весельчак, заверяет остальных гостей:
– Полно вам, дамы и господа! Все как-нибудь образуется… утрясется… В интереснейшее время, однако, мы живем!
Вскоре, впрочем, стало ясно, что это еще не интереснейшее время, а только увертюра к нему – или, если угодно, первое ворчание грома перед грозой, сметающей все на своем пути.
– Боже мой… бежать надо… бежать…
– Куда бежать, Тася? У тебя сын в гимназии учится… Наташа еще совсем кроха…
– Ах, Аркадий, до чего же ты, прости меня, глуп! Красные не сегодня завтра войду в город, а у меня муж – белый офицер…
– Кто же им скажет?..
– Как кто? А вот этот… друг твой… который недавно тут вещал про «взять Берлин»!
– Тася, это как-то даже обидно… Роман Сергеевич – добрейшей души человек…
– Он не человек, а мерзавец… При царе был за царя, при Керенском – за Керенского… Теперь вот красные придут, увидишь, он первый в ЧК запишется!
– Тася, ты не в себе… Ну куда ты поедешь, в самом деле? Я не отпущу тебя с детьми!
– Только попробуй меня остановить!
Кончилось тем, что Аркадий Александрович отправился с ними, захватив в дорогу чемодан любимых книг.
– В сущности, бежать глупо… Все как-нибудь утрясется… Большевиков выгонят… Не надолго же они пришли!
Татьяна Александровна оказалась куда практичнее: она взяла с собой самые ценные вещи, которые в итоге прокормили их четверых – ее, брата Аркадия, сына Николая и Наташу. В Феодосии, в госпитале, среди умирающих солдат и офицеров, она нашла мужа, выходила его и переправилась вместе с ним и с семьей на один из последних кораблей, уходящих из Крыма.