Слуги огорошили его сообщением, что дочь в замке, да еще привезла с собой мужа и целую компанию. Робер истолковал это как очередную насмешку судьбы, которой непременно нужно было обесценить любые его начинания. Стиснув зубы, он снял со стены ружье и стал прикидывать, как из него застрелиться.
За окнами раздался взрыв смеха, и граф даже поежился – какая-то женщина хохотала так задорно и громко, что он готов был счесть ее смех неприличным.
«И никому нет дела, что я тут умираю, и сейчас… вот-вот…»
Он представил, как его найдут здесь с раздробленным черепом, в луже крови, несколько мгновений размышлял, не избавить ли дочь от этого зрелища, но внезапно разозлился. Он не считал себя плохим отцом, он, если вдуматься, только и делал, что потакал ей – или по меньшей мере не перечил ее желаниям. Хочешь выучиться хорошо рисовать – наймем лучшего учителя, хочешь получить Мориса – забирай его вместе со всеми его пороками, смазливой рожей и кривой ухмылкой ограниченного, но хитрого и цепкого существа, которую Робер терпеть не мог.
«Почему я даже перед смертью должен думать об этом сукином сыне?» – спросил он себя в бешенстве.
Внезапно Робер услышал чьи-то шаги и с досадой обернулся. В дверях стояла юная сияющая дева, которую он никогда раньше не видел. Она словно излучала жизнь, а улыбка порхала на ее губах, как бабочка.
Своим милым голоском она прощебетала что-то о теннисной сетке, которая куда-то делась. Граф смотрел на незнакомку во все глаза. Впервые за долгое время ему расхотелось умирать; напротив, теперь им двигало стремление жить – как угодно и любой ценой.
Очень скоро все разъяснилось. Ее звали Натали – на русский манер Наташа. У нее был роман с приятелем Мориса (тут граф сразу почуял недоброе; с его точки зрения, ничего из того, что было хоть как-то связано с его зятем, по определению не могло быть хорошим). Раймонда пригласила их в замок вместе со своими друзьями, так как не знала, что собирается приехать отец.
…Конечно, он объявил, что очень рад знакомству, а отдавая распоряжения к ужину, вспомнил кое о чем и приказал подать старое вино, которое пылилось в подвалах замка целый век.
«К чему стараться, отказывать себе во всем, оставлять самое ценное для грядущих поколений? Достаточно же взглянуть на Мориса, чтобы понять, что эти поколения ни черта не стоят…»
Он был не настолько ослеплен, чтобы не видеть недостатков гостьи – или того, что можно было счесть таковыми. Она оказалась слишком молодой, в чем-то наивной, где-то не очень образованной, но в ней не ощущалось того, что граф, за неимением лучшего слова, про себя называл гнилью. Единственным, что его настораживало, являлся тот факт, что она связалась с приятелем Мориса, но Робер знал людей и был уверен, что их связь долго не продержится.
«Все Ланглуа – расчетливые сукины дети… Они не оценят ее, а сопляк окажется слишком слаб, чтобы противодействовать давлению семьи».
Ночью он хорошенько обдумал свое положение. Умереть он еще успеет; смерть от него никуда не уйдет. В запасе у него осталось еще несколько месяцев – значит, надо прожить их так, чтобы они затмили всю его предыдущую серую, бездарную жизнь.
Прежде всего он решил, что ему нужна Наташа. Проблема заключалась в том, что он видел ее только своей полноправной спутницей жизни. Ему не хотелось, чтобы она оказалась на той же ступени, что и мадам Биссон.
«Если бы Элен не было…»
Но было совершенно глупо надеяться, что жена просто так возьмет и исчезнет лишь для того, чтобы сделать ему приятное.
«Ах, если бы ее любовник свернул ей шею… Или не он, а кто-нибудь еще…»
Он не сразу пришел к мысли самому избавиться от жены, стоящей у него на пути. Поначалу ему показалось забавным обдумывать ее устранение со всех сторон, как какую-нибудь математическую задачу. Его раздражали длинные шарфы, которыми она прикрывала свою дряблую шею. Он вспомнил, что какая-то танцовщица погибла, когда ее шарф закрутился вокруг колеса, а Элен часто разъезжала в открытой машине.
«Все сочтут, что это несчастный случай… Конечно, если устроить все с умом».
И неожиданно он успокоился. Наконец-то он избавится от этой обузы; к тому же, если он ее убьет, она не станет его вдовой и не будет сношаться со своими любовниками на его кровати (воображение подсказывало ему и такие нелицеприятные подробности). Все просто: Элен исчезнет, он женится на Наташе и постарается протянуть как можно дольше; совсем как на фронте, да, как на фронте. Убей врага и выживи – что-то вроде того. А жена уже давно сделалась его врагом.
Устранить Элен оказалось легче, чем занять в сердце Наташи место Армана; но он добился и этого. Чтобы второй жене досталось после его смерти как можно больше, он переписал завещание в ее пользу. Он ничего для нее не жалел, осыпал деньгами ее родных и радовался любым ее капризам. Однажды она захотела немедленно ехать в Венецию, и он уступил. Только в вагоне поезда он понял, что оставил в Париже лекарство, которым его снабдил доктор Гишар.
Они с Наташей осматривали Венецию, жена восторгалась, а он слушал ее и думал, что умирает, что рак вот-вот даст о себе знать чудовищными болями, и Наташа испугается, а потом будет плакать (он так любил ее, что это пугало его больше, чем перспектива собственных страданий). За ужином он почти ничего не ел, и желудок только немного ныл. Мысленно Робер приготовился к тому, что завтра может произойти нечто ужасное, что один из тех приступов, которые он наблюдал у матери, накроет и его. Однако назавтра ничего не произошло, и послезавтра тоже.
Они с женой провели в Венеции две недели, и желудок под конец почти не давал о себе знать. Решившись, Робер отправился к местному светилу, специалисту по заболеваниям того, что на своеобразном языке медицины зовется «желудочно-кишечным трактом». Специалист осмотрел его, заставил сдать анализы и пройти кое-какие обследования, после чего на ломаном французском объявил, что у signor conte[10] обыкновенный гастрит, да еще он очень исхудал, но ничего страшного, синьор, ничего страшного. Никакого рака – no[11] – niente[12].
Когда Робер вернулся в гостиницу, Наташа обратила внимание, что он как-то странно выглядит.
– Что с тобой? – встревожилась она.
– Ничего, – ответил он, улыбнулся и упал в обморок.
Итак, один врач объявил, что он умрет, а другой – что он будет жить. Разумеется, итальянец мог и заблуждаться. Рак – наследственная болезнь; мать умерла от рака желудка; доктора Гишара Робер знал давно, и тот вовсе не производил впечатления человека легковесного, раздающего смертельные диагнозы направо и налево. Но кое-что все же насторожило графа: он вспомнил, что после приема порошков доктора его часто тошнило, а без них тошнота полностью прошла. Вернувшись в Париж, он разыскал своего старого армейского приятеля, который работал в химической лаборатории, и попросил произвести анализ лекарства.
– Я ничего не понимаю, – признался приятель после того, как результаты исследования были готовы. – Здесь несколько типов лекарств. В половине бумажек рвотное, причем довольно сильное. Применяется оно в основном при отравлениях, когда надо экстренно очистить желудок. В других бумажках лекарство, которое прописывают при гастрите. Особого толка от него нет, но больному обычно кажется, что ему стало лучше. Никаких следов болеутоляющих средств я не нашел. В какой аптеке тебе намешали всю эту дрянь?
Он увидел выражение лица Робера и невольно попятился.
– Я вынужден просить тебя, чтобы все это осталось между нами, – проговорил граф, нехорошо оскалившись. Он дернул шеей и резко ослабил узел галстука, словно тот душил его.
Итак, доктор Гишар, которого он знал много лет и которому доверял, обманул его – внушил, что у него рак, и всучил средство, которое вызывало приступы рвоты, а затем создавало иллюзию улучшения. Зачем? Да затем, что Робер не скрывал, что если когда-нибудь заболеет раком, терпеть мучения не станет и предпочитает покончить с собой.
Сам по себе доктор, конечно, не мог додуматься до такого; кто-то его подтолкнул, кто-то посулил ему деньги – или что-то еще. На память Роберу тотчас пришли ухмылки Мориса в его присутствии; зять улыбался как человек, который что-то знает.
«Уж не стоит ли он за этой комбинацией?» – думал граф, чувствуя, как его охватывает непреодолимая, жгучая ненависть и руки сами собой сжимаются в кулаки.
И все же, наверное, он ограничился бы одними подозрениями, если бы не случай. Однажды на дороге Руан – Париж машина графа заглохла, он постучался в ближайший дом – и к своему удивлению увидел на пороге Жиру.
– Господин граф? – нисколько не удивившись, промолвил бывший слуга. – Заходите.
– Я… у меня машина, мне только позвонить… – начал Робер.
Он не знал, о чем говорить со слугой. Тот почти не изменился с тех пор, когда граф видел его в последний раз.
«Вероятно, обзавелся семьей, деньги у него есть… – думал Робер, проходя в дом. – Надо было пройти дальше, постучать к кому-нибудь другому… Но откуда я знал, что он здесь живет?»
Однако в доме не чувствовалось женской руки, а первое, что граф увидел в гостиной, были снимки его матери, стоявшие всюду в дорогих рамках. Это его поразило.
– Я ее очень любил, – просто сказал Жиру, проследив за направлением взгляда гостя. – Хотя все почему-то думали иначе… Может быть, вы хотите кофе? Или чего-нибудь поесть?
– Я… кофе, наверное, да, – пробормотал Робер.
Жиру принес кофе, они сели за стол и заговорили – на нейтральные темы, о том о сем. Вечерело, и графу чудилось, что где-то рядом витает дух его матери и что она одобряет его – что при ее жизни случалось редко, потому что она казалась строгой, не склонной к сантиментам британкой и даже называла его на английский манер не Робер, а Роберт.
– Значит, вы сейчас нигде не работаете? – сказал граф. – Послушайте, Жиру, – решился он, – вы не могли бы помочь мне с одним делом? Я… Со мной сыграли очень скверную шутку, и я дорого бы дал, чтобы узнать, кто за этим стоит.