ед намолоть умудрилась — и хватило же ума сватов помянуть, озлилась на саму себя я.
А и ладно. Впредь умнее буду.
А постели подождут, я вот лучше стол домою, Стешку-то просить — только лишний раз лаяться…
Белье в гостевых комнатах менять я поднялась уже после того, как постояльцы ушли.
ГЛАВА 5
Банька, поставленная дядькой Жданом тут же, позади трактира, была куда как хороша. Добротная, слаженная из выдержанных кедровых бревен, она равно хорошо держала и жар, и возжелавших попарится гостей. Радовала тело, веселила душу — быстро оттуда никто не уходил.
Лучше, чем у трактирщика, баня в Лесовиках была только у лекарки — хоть и меньше размером, но до того жаркая, диво просто. А уж сколько она видывала-перевидывала… И битых, и ломаных, и зверями рваных. Было дело, что травница и роды там принимала… А бывало и такое, что мы, женщины, посиделки там устраивали — с легоньким вином, с холодным квасом, с задушевными разговорами, мужьям же бабы говорили, что вовсе не для языки почесать ходили, а для полечиться. Я ухмыльнулась воспоминанию, и толкнула дверь в комнату Колдуна. До последнего оттягивала — уж так мне не хотелось сюда идти!
Дело нехитрое — собрать белье, застелить постели свежим. Грязное — в корзину, завтра на речку снесу, да постираю. После бани — самое то, залезть под теплое одеяло, на чистые простыни, еще хранящие запах чистоты и трав, которыми они пересыпаны были в сундуке… Я быстро и сноровисто застилала постель простынею, когда услышала — нет, не услышала, учуяла шорох около двери. Обернулась быстрым, звериным движением навстречу звуку, да так и замерла, как стояла — одним коленом на кровати, а руками упершись в дальний угол. Только косища, будь она не ладна, метнулась по спине да плюхнулась на подушку — и тоже замерла темной змеей. Колдун стоял и смотрел. Молча. У меня тоже слов не находилось.
Тишина. Вязкая, настороженная. Напряжение. Отдается дрожью в напряженных руках, каменит спину.
Осторожно, девка. Ме-е-едленно распрямляйся — и убирайся отсюда. Только не поспеши…только не промедли. Я разгибаюсь — и одновременно разворачиваюсь к нему лицом, убираю ногу с кровати… Спокойно, Нежана, спокойно. Не бойся, нечего тебе бояться. Да, вот только — место здесь его, мы одни, и…
…и уж лучше бы я боялась. Потому что — Горд по-прежнему молчал и смотрел.
Нагнуться, подобрать корзину.
Я отбросила упавшую косу за плечо — и тут же сама себя одернула.
Без рывков, девка, не дразни его, разумней будь. Молодец, правильно. Уходи отсюда. Давай, шажочек, еще шажочек. Спину не горби, деточка, вот так.
Идти на колдуна прямо не получается, и я шла почему — то бочком, и мелкими шагами, сама не замечая, что закладываю дугу по не слишком-то большой комнате.
Замерла. Колдун молчал, и смотрел, и… Шаг он сделал так стремительно, что я успевала только дрогнуть и отшатнуться, и лишь потом поняла — выход свободен!
Маг совсем близко, он смотрит — да не смотрит, взглядом прожигает дыры! — но проход освободил. Я метнулась так стремительно, как будто он уж и протянул руку — ухватить да удержать. И корзинку злосчастную к себе прижала.
Вот уж, ценность великая!
Два шага, мимо двери в мою клетушку, еще пара шагов — лестница.
Так, на подгибающихся ногах я ее не осилю.
Сядь, посиди, Нежана!
Я плюхнулась на верхнюю ступеньку, и корзинку, у колдуна отбитую, в ногах пристроила. Сердце колотилось, в ушах звенело. Что ноги дрожат, что руки трясутся! Я прижала холодные ладони к пылающим щекам…
Это что, вообще, сейчас было?!!
Нет, ну как же хорош, собака страшная!
Какая собака, Нежа? Не заболела ли ты?! Очнись! Да ты из комнаты его вышла, только потому, что тебя, дуреху, по доброй воле отпустили!
И, кажется, я тому не слишком уж и рада…
Я рассерженно подхватила корзину с бельем, раздраженно мотнула головой, откидывая непослушную челку, и решительно пошла вниз по лестнице.
Мог бы и настойчивость явить, в конце — то концов, муж он али не муж?!
Зеленоватая речная вода трепала белое полотнище, вымывала щелок. Я исправно окунала простынь в студеную воду. Раз, другой, третий. Выкрутить. И еще разок прополоснуть. Отжать — так, чтобы прочное льняное полотно скрутилось в тугой жгут, отдавая Быстринке речную влагу. Быстрые ручейки стекали с белья, звонкими каплями стучали о речную гладь. Отжатое — в ту корзину, что праворучь. Из левой достала следующую отстиранную, но не выполосканную простынь. И всё сызнова.
Старые мостки поскрипывали мерно, рассохшееся, потемневшее от времени дерево отзывалось на каждое движение.
Белья я перестирала уже изрядно, в левой корзине неполная четверть осталась. За это время я успела осердиться на себя, позлиться на колдуна, похвалить себя за разумную осторожность, позлиться на колдуна, посмеяться над собственной придурью, позлиться на колдуна …
Коли взглянуть без пристрастия, весь мой перепуг яйца выеденного не стоил. Чай, не девица нецелованная, чтобы мужского интересу пугаться. И чего всполошилась, спрашивается? Только дурой беспросветной себя выставила.
Я шлепнула очередной простыней по воде, и принялась ее яростно выполаскивать. И ведь сердиться след только на себя!
На себя сердиться получалось не очень — на колдуна выходило куда как лучше.
Отжатая, скрученная в плотный жгут простыня полетела в правую корзину, а я ухмыльнулась сама себе — кем хочу, тем и выставляюсь, и никто мне не указ. На кого возжелаю, на того и злюсь! Настроение, последнее время столь же пасмурное, сколь осеннее небо, скакнуло вверх, к солнышку, упрятанному за тучами.
Не печалься, Нежанка… Все минует, все наладится. И круче в твоей судьбе непогоды бывали, а и то выжила. Дадут пресветлые боги — и в этот раз вывернешься!
…а все же, сколь не отказывайся от правды, себя саму не обманешь. По нраву мне колдун. И то не диво — женская натура такова, что опоры искать требует, стремится приткнуться к сильному плечу. И что — то диковатое, первобытное во мне тихонько шепчет, что зверя сильнее в этих краях не найти.
К вечеру снова поднялся ветер.
Я ходила меж столов в едальном зале, обносила гостей питьем да кушаньями, и не могла отвлечься от голоса вышнего бродяги, запутавшегося крылами в печных трубах. Улыбалась приветствиям старых знакомцев, кивала-раскланивалась, и вслушивалась в ветреное пение. Вполглаза приглядывала за подавальщицами, снующими промеж столов, и ловила себя на том, что негромко подпеваю неслышимой мелодии…
Ой, не ко времени распелся ветер, не в добрый час. Я прикусила себя за щеку, от души надеясь, что боль отрезвит, воротит разум.
Дядька Ждан бросил мне быстрый взгляд из-за трактирной стойки — все ли в порядке, девка? Я принужденно улыбнулась ему в ответ — справляюсь, дядьку, не тревожься.
И ведь справлялась.
Яринка заглянула, заняла свой излюбленный стол у дверей в кухню. Пытливо вгляделась в глаза, нахмурилась — и промолчала, хоть я, словно воочию, видела вопросы, что у нее под языком вертелись. Улыбнулась и ей — не тревожься, подруженька! Все хорошо. Все ладно.
Мирно гудело пламя в очаге общего зала, потрескивал огонь в светильниках. Пел ветер.
И я не заметила, как сызнова начинала ему подпевать, мурлыкать под нос незатейливый стародавний мотив, что ещё мамки да бабки наши, бывало, певали.
…не зря, не случайно гонял дядька Ждан из своего трактира по ветреному осеннему времени музыкантов да песельников…
Тягуче, сладко поет ветер свою долгую песню…
И я вплетаю голос в его древнее песнопение.
…шаг становится плавен и текуч.
…обостряется, меняется слух.
…распрямляется спина, разворачиваются плечи.
Голос растекается по общему залу. Тягучий, густой, глубокий. Звук стелется, возвращается от стен трактира, отзывается гулом в моих костях и сосущей пустотой под сердцем. Зовет — и я откликаюсь. Протекает сквозь меня — и я растворяюсь. Зову в ответ.
…теряю себя.
На чужой погляд, может, и не видать.
Ну, ходит девка по едальне, разносит яства да выпивку. Улыбается гостям. Напевает.
…а может, и видать.
Отводят глаза иные из местных — матерые охотники! — стараясь не встретиться взглядом, встревожено глядит Яринка. И я спиной чую, как цепко, со спокойным и жестким вниманием поглядывает в мою сторону дядька Ждан.
Струится по спине темная коса, гибко гнется сильная спина, встают на столы миски-плошки. Сочится силой каждый шаг.
Льется зазывная песня.
…и та часть меня, что оборонила разум, отстраненно отмечает, как вплетается в песнь чистый ручей чужого голоса. Улетает в потолок жаворонком. Стешка. В каждом движении — зов, в каждом жесте — манящая девичья краса.
…не пойму эту девку. В любом деле мы с ней локтями толкаемся, а тут на тебе — своей волей следом шагнула.
… хватает ртом воздух Даренка, пытаясь удержаться на краю. Упирается, противится потоку. Да где ж устоять — ни воли ей не хватит, ни силенок, и звенит, звенит высокий колокольчик ее голоса.
…Колдун пристально глядит в спину — и взгляд его будоражит. Будит запретное, потаенное.
Встряхиваюсь.
…Яринка перекрывает обзор на стол магов, о чем — то спорит с ними, потом ругается. Обвиняет в волшбе в лесу? Вот странная, знает же, не они то… Резкий взмах лекарской руки — и сметенная утварь летит в лицо Дивному. Тот взлетает на ноги — и на его руках повисает Серый, а Колдун загораживает собой подружку от взбешенного эльфа.
…ветер поет — о скорой зиме, о ползущих по — над лесом снеговых тучах, о близких метелях. И подпевают ему — и мне — втянутые в беспокойный осенний зов женщины. Сливаются воедино голоса, дробятся. Завораживают переливами.
…Твердислава. Она — то чего отозвалась? Уж эту-то силой не согнешь, не баба — кремень! И, все ж, голос ее — бесскверный, зрелый — полноводной рекой вливается в песню. Удивление касается меня — и тонет, растворяется, как не было.
…взгляд Колдуна жжет лопатки, и откликается на него все, что есть во мне женского. Я не оборачиваюсь к мужчине — мне и не нужно. Не смотрю на него — чую. И походка меняется, в каждом шаге — призыв. И поднос, пристроенный сбоку, маняще обрисовывает изгиб талии и округлость бедра.