Стережется, стервец. Везучий.
Но все то везение — до поры, до времени. Как решится ловчий близенько подойти, так вся его удача и выйдет. А ныне у нее другие дела, ныне, пока буря не пала, надо окраину обойти. Мало ли, кого в Лес забрести ныне угораздило. Завернуть след, пока не поздно. Опять же, мало ли, что у неурочного люда при себе окажется. Нет, ей, волчице, их еда без надобности, вокруг и так силы разлито невмерно, и метель идет, но коли вдруг чего сыщется — сожрет всенепременно. Не пропадать же добру?
…и хорошо бы, чтоб вожак чужой стаи сам нынче не появился, и своих бы попридержал. Нет, он-то за себя постоять всяко сумеет, то и без драки ясно, но… Уж лучше бы им в метель по домам сидеть. Метель близилась, и росло, росло тревожное беспокойство, свербило в хребте, копилось в лапах. Наполняло ее тревожным ожиданием погони, жаждой бега и близкой охоты. А потом метель пала, и ее не стало.
Я пришла в себя в укромном местечке в глубине леса, под стволом старого выворотня. Сквозь прорехи сухих ветвей виднелось ночное небо — темное, звездное. А вокруг — снег. Белое богатство, щедро просыпанное на землю вьюгой. Прислушалась к себе и поняла, что стая уже ушла. Нет, кабы встала нужда — призвать я их в любой миг могла бы, да на что? Нет в том надобности. Я вылезла из убежища, на короткий миг перепугавшись — застряла! — суматошно загреблась, толкнулась, и выметнулась на полянку. Вслушалась-вчуялась настороженно в зимний лес. Тихо. Нет никого опасного поблизости. Встряхнулась, пустив роскошную шубу волнами и плеснув искрящими под луной снежинками на нетронутый покров полянки. Мстительно сыпанула на коварный выворотень снега задними лапами — может, я и могу при нужде в единый миг снегом осыпаться, но то вовсе не значит, что защемленные бока меня радуют! Да и потрусила прочь с поляны, напрямую, через густую чащу, где обтряхивая снег с нижних ветвей белой спиной, а где просачиваясь змеей-поземкой, оставляя позади себя то чернеющие в лунном свете голые стволы деревьев, то длинные языки чуть иначе лежащего снега.
Как то вышло — не ведаю, но Седой Лес я чувствовала, чуть ли не как самое себя. В какую бы глухую чащобу не занесло меня метельное беспамятство — я всегда ведала, где я, и куда идти след, чтобы выбраться к опушке, или к реке, или к дороге. Или к жилью.
К Лесовикам я прошла, ровно по струне, от селища ко мне прочно натянутой. На опушке приостановилась чуток, пробуя чуткими ноздрями воздух, поводя настороженными ушами — тихо. Спит селище. Дымами печными тянет, скотным духом. Жильем человечьим.
А как ни запахов, ни шумов подозрительных не учуяла, так и потрусила вдоль опушки, закладывая широкую дугу. Лекаркина изба на отшибе стояла. Можно было бы и напрямки пройти, могла я быть тихой да неприметной, могла и собак обмануть так, что не одна бы не встревожилась, лая не подняла… Вот только не ведала — магов провести удастся ли? Эти-то, коль вцепятся, похуже собак будут. А еще, не хотелось мне, чтоб вопросами они разными задаваться начали — к примеру, чего ради снежный волк в селище приперся, да что ему тут понадобилось?
Нет уж, лучше я постерегусь с излихом, чем от Горда Колдуна улепетывать буду.
Вышла я к тыну в давно примеченном месте, потопталась немного, да и перемахнула его. А здесь уже до Яринкиного подворья рукой подать.
Скользнула в калитку, прошла по утоптанной дорожке к порогу. Замерла.
Напряглась, примеряясь к плотно спеленавшим меня путам проклятья, рванулась из них — да и вывернулась из шкуры. Снег грудой к порогу пал, я же шагнула вперед, к лекаркиной двери, уже девкой.
…об прошлом годе мне это трудней давалось. Яринка открыла сразу, еще до того, как я постучать успела — ровно ждала. А может, и впрямь, ждала — кто ее, подруженьку, разберет. Посторонилась, пропуская в избяное тепло, зыркнула по сторонам, да дверь притворила плотненько. Я, не дожидаясь приглашения, к столу села. На Яринку засмотрелась. Простоволосая, в одной исподней белой рубахе — видно, что из постели ее подняли, а сна ни в одном глазу. Собранная, спокойная. Серьезная. Лучину затеплила. Накинула мне на плечи собственную долгополую шубу, хоть и знает давно, что я холода не ведаю, а все едино согреть пытается. Положила на стол кусок хлеба, из печи горшок с кашей вынула — ешь, мол, пропажа бродячая.
Хороша у подружки каша, а хлеб и вовсе таков, что не враз наешься.
Сама она напротив села. Плечи платком теплым укрыла, ноги под себя подобрала. Я мазнула по ней взглядом, да к хлебу с кашей вернулась. Про себя же лишь головой покачала — ишь, сидит, смотрит… Я себя чувствовала, ровно домой вернулась.
Как первый голод утолила, тогда и спросила то, зачем пришла:
— Что там с охотниками?
Ярина чуть поморщилась — куда, мол, торопишься, не поевши толком, за расспросы хватаешься? Встала, горячего травяного взвару мне подлила, заботливая.
— Что им станется, охотникам-то?
Она вздохнула, и опустилась на лавку, сызнова подобрав под себя ноги.
— К утрему вернулись. Меня не звали — то ли все хорошо, то ли своими силами справились. Будь с ними что серьезное — дядька Ждан уже упредил бы.
И пытливо взглянула на меня. Я качнула головой, челка прядями мотнулась за движением. Яринка спрашивать не стала — и так ведала, в метель во мне разума не остается, ведет меня воля проклятия, и все, что в метель случится, я не вдруг вспоминаю. Про то, что, волком став, я не сразу самое себя вспоминаю, она, впрочем, тоже ведала. И не отвращало ее от меня то знание. Не пугало.
Мы впервые столкнулись, когда лесовковская лекарка перед метелью, когда уже близок был ее голос, в Лесу заплутала. Я тогда ее из Леса, почитай, на себе вынесла. А она не испугалась — ухватила за загривок, к боку боком привалилась, да так, уцепившись, и шла через валежины-буреломы. В другой раз уже сама меня позвала, отчаянная. Хлеба вынесла, сыра домашнего. Хоть и не нуждаюсь я в пищах зимой, а все ж, сама не ведала, сколь стосковалась по хлебу.
Я, кажется, тогда себя и вспоминать начала.
Так вот и повелось с тех пор. Она меня часто звала — то за снежноцветом, то к Границе эльфийской вдвоем сходить. И говорила — не как со зверем говорят, с тварью неразумной, а как… Будто с человеком беседу вела. Странным, иным, а все едино — с человеком. Не велик в Яринке магический дар, зато иного дара боги щедро отмерили. С тех встреч я возвращаться начала.
В тот год я проклятие переломила.
Первый-то год и поныне вспоминается лоскутным одеялом, рваными клоками тумана. Я вовсе собой не володела, хуже зверя бессмысленного была. Но пока стая рядом была — и я общим разумом держалась. Страшен тот год мне был, а лето — и вовсе жутью встало. Палил меня летний жар, топило ясно солнышко — а растопить не могло. И маялась я, и последнее разумение теряла. Голод меня гнал лютый. Это зимой снежному волку окромя морозу, иной пищи не надобно, силы кругом вдосталь разлито. Летом же… Все живое, что на глаз попадало, рвала. Всей удачи — что жилья людского я звериным наитием сторонилась, вело меня в глушь, в чащобы непролазные. А то ведь…
Хуже бешеной была. Удержу не ведала.
Как зима пришла — так и полегчало. Но все едино…
Только в третью мою волчью зиму, со встречи с лекаркой, я-Нежана началась. Потихоньку, помалу, начало пробуждаться во мне человеческое. Поперву разум у проклятия отвоевать удалось. Вослед разуму память возвертаться стала. Не вся, и не быстро — но мне и того достало. Начала я у спутавших меня морозных струн по шажочку, по пяди, отвоевывать самое себя. А как истаял снег в полях, так и сошла с меня снежная шкура. Сама сошла, я трудов к тому не приложила. Я-то с испугу, сызнова в в волка оборотиться попыталась — и хоть удалось мне это, а все ж, всем нутром поняла, недолго мне волком гулять осталось. Тогда-то и притекла я к Яринке за помощью. А она и помогла.
Долго она меня тогда в бане отогревала, все в толк взять не могла, что не страшен мне мороз, хоть и голышом по снегу гуляй — не застужусь я, не обморожусь. Об ту пору я самое с себя мало помнила. А имя прошлое и вовсе забыла, как не было — вот и поименовала меня добрая лекарка Снежаной…
Но то дело минулое. Я отогнала мысли лишние, не об том нынче думать след.
— Искал меня Колдун? — вопросила, а сама и глаз на лекарку не подняла. Ложку в каше разглядывала, будто важнее той ложки ничего и нет.
— А как же! — отозвалась подружка, и я явственно расслышала ухмылку в ее голосе. — Они в Боровищах в доме старосты стояли, старостиху Горд Вепрь о тебе и расспрашивал.
И я против воли ухмыльнулась этим ее словам — до того ядовитой была прозвучавшая в них ласковость. Да и то — старостиха Лугана, пожалуй, расскажет.
… Когда Яринка поняла, что не совладать ей в одиночку с моей тайной, она к матушке Твердиславе на поклон притекла. Просила ее меня своей дальней свойственницей признать, чтоб за свою могла я в селище сойти. Удивила ее Твердислава, а меня удивила так и вдвойне — пала мужу в ноги, просила, как за свою кровь просят, и уломала-таки дядьку Ждана принять в свой дом чужачку, чудище лесное. Перед людьми родней назвала. Много позднее уже поняла я, что не за так Твердиславу матушкой кличут. Она в своем роду всем за мать. Вот и откликнулся мне тот малец, что пошел снежного волка добывать, да вживу из Седого Леса воротился. Дядька Ждан поддался, все ж жену он крепко любил, рукой махнул — делайте, мол, что хотите! Только имя мне велел Нежану сменить, проворчав:
— Вы бы, дуры, ещё Волчаной кликать стали!
Но да не об дядьке Ждане речь, а об том, что Твердислава прямо предупредила — не выйдет у нас просто отмолчаться, надобно как-то люду объяснить, кто я есть да откель взялась. И постановила — надо помощи искать.
В Боровищи мы отправились, лишь только дорога просохла. Твердислава просила Лугану замолвить за меня словечко: буде речь зайдет, подтвердить — да, мол, была у лесовиковской трактирщицы такая дальняя родня. И слово за слово, но вытянула старостиха из Твердиславы всю правду. Яринка, было, увиливать взялась — но матушка Твердислава только взглядом повела, и лекарка притихла. Я же и вовсе молча у стеночки сидела, мне тогда молчалось легче, чем говорилось, все я к людям близ себя привы