С ним дело пошло на лад — он не противился магии, как чародейская шкатулка, и не разваливался, стоило ему коснуться коварной вещицы.
Шкатулку эту Вепрь не отправил на телегу к прочим, а бережно обернув чем-то черным, оглушительно воняющим волшбой, спрятал у себя на груди.
Почти сразу и домой собираться стали. Добытые кости обернули рогожей, а свертки погрузили на телегу.
С трудами волшебники покончили уж когда задумчивое солнце склонилось к закату, да зависло над лесом, над макушками дерев, не спеша спускаться в колючие ветви.
Я решила, что раз так — то и мне боле незачем хвост морозить, хоть и не мерзнет он, а возвращаться в трактир, к добрым хозяевам надобно. Матушка Твердислава и так не похвалит за то, что целый день незнамо где веялась — след и меру знать.
Подгадала миг, когда ветер выдохнул особенно сердито, да и рассыпалась порошей, дала себя подхватить небесному вздоху, подхватить, понести…
Залепить лица людям.
Вепрь лишь отер снег с лица, покачал головой, да вздел рукавицы, а вот Слав браниться принялся, шкуру спустить обещаться.
Ну-ну, грозись, щенок.
Благодарен будь, что я тебя, паскудника, в этой самой проруби не притопила!
Порыв ветра сызнова поднял поземку, понес ее по-над землей, и я стала той поземкой, и сугробами, над коими она летела, и всем снегом, просыпавшимся на Седой Лес, а после стала наново сама собой — да только уже не на льду Быстринки, где когда-то пали, изошли рудой кровью хорошие люди, а на опушке Седого Леса, в густом ельнике. Здесь, под шатром черных еловых лап, схоронила я свою одежу.
Отсюда же, коль идти не мешкая, в Лесовики еще до темна воротиться можно.
Легко стелилась под ноги снежная дорожка, ветер-дружок торопил в спину — поспеши, девка, не ровен час, опоздаешь! И я поспешала.
Это ли сыграло со мной злую шутку, то ли, что в сем дому не ждала я подвоха, иль иное что — а только засаду я проглядела. И когда хлопнула, затворившись, за мной трактирная дверь, холодное железо, кольнувшее в спину, нежданным оказалось.
Злая рука вцепилась в косу, да только то излишне уж было — увидав, что в едальне творится, я и сама застыла, ровно вкопанная.
Трактир заняли чужаки. И с первого погляда было ясно, что не гостями они себя здесь числят — хозяевами.
Оружные. Наглые.
А за старшего был мой старый знакомец, с коим уже довелось разок-другой перетакнуться в зимнем лесу. И узнав его, я в единый миг припомнила и прочих, и почти рванувшись было на ворога из рук татя, ухватившего меня за косу, замерла. Удержала внутри зародившийся рык.
Не совладаю.
Был бы Пестун ныне один — так еще бы вышло нам удачей потягаться, чья вернее. Чай, не ждет он от безоружной бабы беды, и знать не знает, кто я таковская на самом деле есть. Да только он всю ватагу свою ныне привел.
Самой мне с ними не сладить.
Дядька Ждан у себя за стойкой стоял хмур и мрачен, и матушка Твердислава, бледная с лица, держалась за широким мужниным плечом.
И, верно, будь Пестун сам, уж не стал бы дядька Ждан дожидаться, пока непутевая подавальщица объявится, а давненько бы свернул супостату голову рожей к пяткам, маг он там, или не маг.
Гости, коих не много было по дневной поре, к вечеру успели подойти, и теперь сидели за столами. ни живы, ни мертвы — и поднять голов не смели, когда мимо прохаживались добры молодцы, не прячущие оружие в ножны.
Ворог подтолкнул меня в спину, и я пошла куда велено, неуклюже семеня, прогибаясь в спине и нелепо задирая голову, оттянутую за косищу.
И хоть горело в груди злое желание обернуться, да и выдрать провожатому моему хребет из спины, но прав дядька Ждан был, ой прав. И я умерила пыл.
Закусила губу.
И, сморгнув злые слезы, подчинилась.
Одного разу уж на рожон поперла — хватит. Ныне и умнее можно быть.
И пусть ныне ждет Пестун не снежного волка, а девку-подавальщицу, все едино — не совладать мне с ними одной. Магу до горла поди дотянись, а пока я с ним, единым, воевать буду — прочие местный люд в мечи возьмут.
Даренка с Милавой сидели на лавке подле кухни, и с ними притулилась тетка Млава, суетливо мнущая передник, а Стешка, видать, уже успевшая показать норов, скулила, согнувшись боком подле давешнего моего знакомца, любителя ткнуть палкой в бессловесную тварь, коий намотал на руку богатую девичью косу.
Я проглотила злую брань — ведь не раз ей, неумной, говорено было, чтоб помалкивала чаще, так ведь нет!
— Ходчее давай, — понукнул меня тать из-за спины, дернув за косу, и я покорно засеменила вперед.
Пискнула Стешка, когда бородатый верзила обернулся на окрик приятеля, и потянул бедовую за волосья, и матушка Твердислава, полоснув его лютым взглядом, быстро взглянула на меня, и не таясь, в полный голос обратилась к Пестуну:
— Отпусти глупую, господин, что тебе с нее, волос долог, ум короток. Вон, Колдунова девка идет, уж ее-то он всяко не обидит!
Стешка дернулась из чужих рук, и всхлипнула, и я зло зарычала про себя, уговаривая ее мысленно — молчи, дура! Уж хоть теперь молчи! Накликаешь себе беды — не обрадуешься!
Может, она и услыхала, а может, просто не поспела сотворить дури — но по знаку Пестуна наемник выпустил золотую косу, и пихнул девку в спину, а матушка Твердисава уж не оплошала перехватить бестолковую. Та дернулось было от нее, да где уж ей было совладать с хозяйкой, матушка Твердислава об том годе на моих глазах брыкливую телушку за ухо ухватила так, что та мигом смирной да послушной стала — а Стешка всё послабее телушки будет.
А меня подвели к Пестуну, и я порадовалась, что ныне мне тать, в косу вцепившись, голову задрал — у меня-то в глазах ныне не кротость со смирением плещутся. А так поди пойми, отчего у дуры-девки рожа перекошена?
А ещё, чуя щекой взгляд чароплета, корила себя за то, что поспешила, поддалась тревоге, и не учуяла засаду. А ведь стоило бы мне принюхаться как должно — и уже, небось, половину дороги до Вепря одолела бы.
А теперь только и остается, что себя грызть да надеяться, что маги, подоспев, нас, горемычных, выручат.
Горда со товарищи Пестун учуял загодя. Даже я, слышавшая лучше прочих, ещё не различила скрипа снегов под полозьями саней да перестука копыт, а чароплет уж велел своим изготовиться.
Те и изготовились.
Кто из наемников которой из баб прикрываться станет, они промеж собой загодя сговорились, а мужей, что в трактире случились, положили на грязный, истоптанный сапогами пол. Обо мне не вспоминали, здраво решив, что Вепревой бабой прекрывать след Пестуна. Зато каждый желал получить в щиты Стешку — уж больно она и встрепанная, злая, с косой, измятой в мочало, хороша была. Γлазищи синие, злые, глядели брезгливо — что то за мужи, коль они бабами от опасности заслоняются?
Не понимала, глупая, того, что для наемников да Пестуна мы все уже не живой люд, а почитай что покойники.
Я же все понимала лучше некуда. И одному только радовалась — хорошо, что ныне никакие дела не привели в трактир Ярину Веденеевну.
Как бы там ни было, а вживе они никого оставлять не думали — да я бы и сама, возьмись я вдруг извести пяток боевых магов, видоков бы оставлять не стала, не восхотела бы, чтобы сыскался такой, кто честному люду, а допрежь всего, Ковену магов, рассказать бы сумел, как все вышло-сталось.
И я взмолилась всем богам разом — пусть надоумят Γорда, пусть отведут… Да только не услышали боги моей мольбы.
Тяжко стукнула входная дверь, впуская воротившуюся ватагу магов, а с нею стукнуло мое сердце.
Стукнуло — и замерло.
— Ну, что же вы застыли, как неродные? — приветливо изрек Пестун, в ладонях коего замер яростный багровый огненный ком. — Проходите!
Кованые жала самострельных болтов все, как один, смотрели в сторону дверей, и честной люд, трактирные гости, вповалку лежали на воглом от зимней обувки полу. Болезненно, надрывно скулила которая-то из подавальщиц, прикрывая собой от Горда сотоварищи непрошеного гостя.
Маги вошли в едальный зал, как в ловушку. Ровно в дурном сне я видела вскинутые для чародейства руки Вепря, как вспыхнул — и разом погас на них колдовской свет. Как стянули серебристые путы Аладариэля Сапсана, и он рухнул на истоптанный грязными сапогами пол — молча, без звука. Как наемник сбил с ног Далену, и наступил ей на спину, намотал на кулак долгую косу, заставив магичку выгнуться коромыслом… Как попытался метнуться в сторону Слав — и упал, ровно подкошенный, и Тихон Серый замер под жалом самострела, не сумев кинуть заклятья в стрелка…
И всё это смазалось, вершась в единый миг, растянувшийся, как целый год. И весь этот долгий миг Горд Вепрь, раньше прочих понявший, что случилось, смотрел на Пестуна, застывшего с торжествующей ухмылкой на устах.
На меня, замершую в руках наемника, на острое железо, прижатое к моей шее, он не смотрел.
Я ждала, что они хоть словом перемолвятся — но нет, верно, Вепрю нечего было сказать супостату. А ежель и было что — то Вепрь на то и был старшим над пятком боевых магов, что норов свой, гнев невместный, стреноживать умел.
— Что замерли, вяжите их! — прикрикнул Пестун на подручных, и те отмерли.
Двое, с заговоренными веревками, шагнули было к магам, первым делом примериваясь к Горду да эльфу. И хоть держали магов под прицелом тати, готовясь, будь мало что, утыкать их болтами, ровно твоих ежей, а все едино подступались к моим магам враги осторожненько, с опаской.
Шаг, еще один… Я следила за ними безотрывно, ведая, что коль и впрямь повяжут Вепря сотоварищи чародейскими путами, то свяжут им не только руки — силу колдовскую стреножат. И тогда всем нам едино что останется — только помереть.
Третий шаг — и я поняла, что пора решаться. Либо ныне, либо уж никогда.
Спина прогнулась сама собой, когда я, слабая девка, чужая подруга, откинулась, прижалась к груди ворога, удерживавшего сталь у моей шеи.
Горд шевельнулся на мое движение — и как только услышал? — и наемник не удержался поддеть: