Бабы заулыбались, расступаясь. Загомонили, приветствуя улыбчивого ответно.
Скрипит деревянный ворот, наматывая на себя изъеденную ржой толстую цепь. Перешептываются, пересмеиваются бабы. Длинные юбки, теплые свиты-душегреи, пестрые платки.
— Ох, и хороши у вас здесь девки! — нахваливает Слав, крутит ворот, — Кровь с молоком!
Ему отвечают дружным гомоном, и Слав не спорит, соглашается — и с «краше не сыщешь!», и с «оженим!», улыбается шуткам. Ему советуют наперебой — и ту, и другую, и третью, и все — чем не невесты? Слав ухмыляется проказливо, и, достав из сруба наполненную бадейку, вместо того, чтобы напившись, уйти, снова бросает ее в провал колодца. Гремит, развертываясь во всю длину, цепь. Глухо шлепает в глубине ведро о воду, и снова скрипит ворот. Улыбается Слав. Опрокидывает тяжелую, напитанную влагой бадейку в чье-то, пристроенное тут же ведерко. Ему всего и нужно — дождаться, пока в разговоре имена трактирных подавальщиц мелькнут. Тогда-то и ввернет он свой вопрос. Он не торопится. В конце концов, не так уж много в Лесовиках вошедших в пору девок.
Тетки и молодухи увлеченно перебирают невест, то отметая чужую сговоренную соседку, то нахваливая свою свободную родственницу, имена-события сыплются, что горох из мешка с прорехой, всем весела эта игра, всем по нраву, и наконец, после скользнувшего-таки «А вот Стешка, мельникова дочь, чем не мила? Да ты ее и сам, поди, видал!», Слав роняет:
— А вот Нежанка-подавальщица, чего в свои года без мужа обретается?
Вопрос падает в благодатную, добротно подготовленную почву, и бабы, охотно бросив поднадоевшую, да и бесплодную тему — такого оженишь, как же! — перескакивают на новую, частят наперебой ответами:
— Да мужатая она, мужатая! Токма от мужа ушедшми!
— А, вся деревня знает, что Нежа супружника с полюбовницей застукала! Она его топором убила!
— Да нет, не топором, вилами!
— Да не, не убила! Мне бабка Руда говорила, а у той в Брусничанке сын, так он рассказывал, что по всему двору голышом гоняла!
— Да не брусничанская она! С Ручьев! Моя сноха точно знает, она со свекрами ейными в соседях жила! Так, говорят, топором ему руку-то и оттяпала!
— А надо было не руку!
— Дура-баба, что с тебя взять?! Вилы у ей были, ви-лы!
— Ой, девоньки, не вилы, и не топор! Багор у нее был! Она ведро из колодца вылавливала, да в сарай поставить несла! А там — они! И тем самым занятые! Ну, она ему спину-то от зада до башки багром и пропорола… Как только и не заколола насмерть-то?!
— А и поделом! Нечего по чужим бабам шлендрать, когда супружница законная, богами даденная, имеется!
Слав молчит, только глаза горят, да плещется вода — крутится ворот, подставляют бабы ведра. Спорят сельские кумушки. Одни уходят, другие приходят… И Слав, которому здесь боле ничего ненужно, выждав мало, навскидку выбирает личико попригожее, из тех, что недалече от трактира обретаются, подхватывает ведра, и улыбаясь да зубоскаля с их хозяйкой, убирается восвояси — уже куда тише и незаметнее, чем явился.
Травы разбирать меня батюшка-покойник учил. Сам муж бывалый, много разного повидавший, много где бывавший, он и детище свое приучал сызмальства: лишних знаний не бывает. Матушка, хоть порой и ворчала, когда отец затемно тащил дитятко за городские стены, в ближний лесок, целебный припас собирать, но всерьез не противилась.
Отец же крепко ведал: можешь чему-то выучиться — выучись. Жизнь — она затейница, наперед не угадаешь, как вывернется. Знаниями он делился щедро, в охотку. Я же только рада была родителю любимому угодить, да от дел домашних, скучных, увернуться.
В травах — свое волшебство, своя магия, поучал меня отче, пробираясь в предрассветных сумерках лесными тропами. Одна и та же трава, в разный срок собранная, разную силу и иметь будет. Тут все имеет значение — погода, время суток, в рост луна пошла, аль на ущерб, в какую пору сама трава вошла. Ну, и время года само собой.
Так, или примерно так, размышляла я, стоя в ледяной воде мало не по самое сокровенное, в одной исподней рубашке, и собирая в пучок длинные прямые стебли рдеста пронзеннолистого.
Яринка на берегу небольшим топориком деловито обтесывала ветки с сухой валежины. Готовила запас дров для костерка, разведенного на следах от чьего-то старого кострища.
Это место — поваленный необхватный вяз на берегу лесного озера — давно уже облюбовали парочки, ищущие уединения от шумных друзей-подружек. Молодежь сумеречничать сюда не ходила — от села далековато, и к жилью поближе удобных мест для вечерних посиделок полно, охотники же наоборот, добычи искать забирались дальше от обжитых мест. Вот и получилось, что летними ночами, отданными на откуп неугомонной молодости, здесь можно было посидеть вдвоем, в тиши, у живого огня, за беседой досветной.
Мы же с Яринкой по ее лекарской надобности сюда явились. Рдест — травка не то чтоб исключительная, но полезная. Воспаление снять, горячку сбить, простуду унять — он в зелья от многих хворей надобен. Правда, для чего травнице понадобился столь поздний сбор — про то я ведать не ведала, и не сильно-то желала. Спроси я ее — вполне возможно, что и ответит. Пока дело лекарских тайн не касалось, подружка не жадничала. Охотно рассказывала, какую травку как сушить надобно, какую от чего применить можно. Да я и сама не без ума — в дела болящих, кои лекарке сохранять в тайности след, носа не совала, в сокровенные ведовские знания не лезла. Подружка же, в свою очередь, тоже ненадобного старалась не спрашивать. Зато я лес наш ведала куда лучше, и делилась не таясь. Где можно ягоды вволю взять, где в укромном лесном тайнике травка целебная взошла. Вот так и выходил у нас мир, лад и полное согласие.
Яринка уже успела поделиться, что к ней таки намедни приходил эльф, сунул нос в охотно предоставленный лекарский припас, запретного там не обнаружил, попытался учинить допрос, получил жесткий отлуп и убрался не солоно хлебавши — ибо все, что эльфы могли бы поставить травнице в вину, она спрятала загодя, и не у себя в дому. Оставила лишь то, к чему и самый придирчивый придира не придерется. Я поведала о ночной беседе с колдуном, мы перемыли кости обоим и теперь дружно ломали головы — чего нам ждать от незваных гостей?
По всему выходило — ничего хорошего.
Я переступила, осторожно ощупав босой ногой дно рядом. В таких вот местах, с тихой стоячей водой, раков драть здорово. Если получиться добыть хотя б десяток — в костре запечем. Пяток уже ждал своего часа в узелке на травке, и травница все ворчала — мол, охота была б баловаться, мы сюда за другим пришли, вот и нечего лишку в студеной воде мокнуть…
Полотняная рубаха длиной до колен исправно тянула влагу и намокла уже чуть не до пупа, упрямая коса, забранная в узел, стоило мне нагнуться к воде, так и норовила развернуться и плюхнуться в воду — только ловить успевай, а все ж улыбка так и просилась на уста. Чего скрывать, мне в радость были такие походы.
— А ведь они местных про тот сгинувший отряд расспрашивали, — заговорила Яринка, которая уже пару лучин хмурилась да кусала губы. — Не впрямую, окольно — но выспрашивали. И знаешь, что чудно? Никто из наших ничего не знает. И не только из наших. Думаю, кабы вдруг кто увидел оружный отряд в Седом Лесу, да еще из чужаков, да ещё в зиму, о том бы вся округа знала. Уж кумушки-сороки мигом бы весть разнесли!
Я молча кивнула, и склонилась над крутым бережком мало не до самой воды — нору очередную нащупала. Удачно. Забросила на берег, к ногам травницы, собранный пучок, да и принялась закуску будущую добывать.
Донный рыцарь без бою сдаваться не пожелал, и я всерьез увлеклась, выуживая упрямого. Коса тут же обрадовалась удобному случаю плюхнуться в воду, еле успела башкой мотнуть да на спину перекинуть. Мало радости, коли на сухую одежду с нее водица озерная течь будет!
— Пять годков минуло… Неужто, колдун надежу сохранил, что родич его жив? — задумчиво вопросила травница, прибирая рдест в корзинку, из которой уже торчала изрядная вязка таких же длинный прямых стеблей. — Думаешь, он его найти хочет?
— Нет. Думаю, он иное найти хочет. — Я выбросила к ногам подружки перехитренного — таки мною рака, и она осторожно, избегая щипучих клешней, увязала его в плат с остальными.
— Кабы то мой родович был, и пропади он столь давно, то я бы ноне не его искала, а пристанище его последнее. Похоронить по — людски хотела бы. А чего уж там колдуны многомудрые желают — то только светлым богам ведомо.
Продвинувшись еще на шаг вдоль невысокого обрывчика, я вновь принялась выдирать из придонного ила высокие побеги, утыканные листьями без черенков. Травница всё перебирала причины, приведшие к нам магов, а с ними — перворожденного, на ее, Яринки, бедную голову, я больше поддакивала или отмалчивалась, как вдруг почуяла это.
На меня словно крутым варом плеснули: ветер!
Ветер переменился.
Он, уже который день отчетливо пахнущий близкими холодами и первым снегом, вдруг иным сделался. Зазывным, влекущим. Слышалось в нем ныне обещание веселья и буйной свободы.
Я затрясла головой, стряхивая с себя чужие, наведенные желания. Не для меня они.
Кто-то творил волшбу.
— Ярина… — лекарка вскинула на меня взгляд — и лицом переменилась, куда только размеренная раздумчивость облика девалась? На меня смотрела ведунья — настороженно смотрела, с прищуром. Это что ж нынче со мной творится, коли целительница так от одного моего вида встревожилась?? — Ярин, ты ничего не слышишь? Необычного, по твоей части, ведовской.
Травница замерла, вслушиваясь в мир и в лес, а я ж, напротив — завертелась во все стороны, понять пытаясь, откуда недобрым потянуло? Не ясно. Я взглянула на целительницу — та лишь растеряно головой качнула. Не ощутила, значит. Ну, то не диво — магического дара в подруженьке чуть, на одно лишь лекарство и хватает.
Да только — не убывало оно. Не убавлялось в ветре чужого голоса. Я одним прыжком выметнулась на берег. Содрала с себя мокрую рубаху, сухую одежу, из мешка заплечного вынутую, торопливо натянула, ноги — в сапожки, свиту, что на рогатине близ костра грелась — на плечи. Загасить костерок — крупные поленья в воду, мелкие уголья разметать по воглой сырой траве, да и затоптать. Все ж, волшб