«Зря лазил, живот оцарапал только и в росе изгваздался. Эх, и бывают же дураки на свете, которые сами не спят по утрам и других с толку сбивают... Запретить бы дуракам рождаться».
ДОБРОЕ СЕРДЦЕ
Обветшали у медведя Спиридона и медведя Лаврентия берлоги. Самим подправить — сил нет, одряхлели медведи, состарились. Медвежат помочь попросили. Медведь Лаврентий Ивашку позвал, а медведь Спиридон — Мишука.
Помогите, ребятки, зима скоро.
Откликнулись медвежата, пришли. Правда, Ивашка без всякой радости приглашение принял. Он сызмала к делу не привык. Но мать сказала:
Иди.
И соседи сказали:
Сходи.
И Ивашка пошел. Нагреб листьев дубовых, постель медведю постелил. Попытал — жестковато. Надо бы еще подстелить, чтобы помягче было. Но так рассудил Ивашка:
И чего это я радеть буду, силу тратить. Для себя, что ль, стараюсь? И так сойдет. Не мне спать — Лаврентию, поспит, зиму ведь только.
Слукавил медвежонок, поприберег силу.
За вход принялся. Косяки новые срубил, дверь навесил. Смотрит — эх, не рассчитал он немного. Повыше бы надо. Поскреб в затылке — переделать если?
Но тут же сказал:
И чего это я радеть буду, силу тратить? Не мне ходить, нагибаться — Лаврентию. И так сойдет.
А Мишук в это время у медведя Спиридона трудился. Настелил постель новую. Полежал на ней, поднялся.
Жестковата, а на ней зиму лежать. Мне жестковата, а медведь Спиридон остарел, подносился, ему еще жестче будет. Умягчить надо.
Принес еще охапку пахучих дубовых листьев, уложил на кровать. Полежал, сказал:
На такой двум старикам лежать можно и не устанут, бока не отлежат.
Дверь ремонтировать начал. Смотрит — низковата, повыше притолоку поднять надо, чтобы медведю Спиридону не пригибаться, когда он в берлогу входит.
Стар он стал — гнуться-то. Да и дела не так много. Порадеть надо для старика.
И перестроил Мишук дверь медведю Спиридону.
Закончили медвежата дело свое, попрощались с медведями. Осмотрел медведь Лаврентий свою берлогу, сказал:
Спасибо, мне самому и так бы не сделать: сил нет.
А медведь Спиридон осмотрел работу Мишука и сказал:
У, если бы у меня даже и сила была, я бы так не сделал: нет у меня сноровки такой, как у тебя, Мишук.
И ходит теперь по лесу, говорит всем:
Придите, поглядите, как мне Мишук берлогу отделал. Светло, чисто, будто солнышко зажег в ней.
А медведь Лаврентий, тот ничего не говорит, и Ивашка обижается на него. Сказал Мишуку при встрече:
Отчего это так: делали мы с тобой, Мишук, одинаковое дело, а хвалят одного тебя. Как думаешь, почему?
Наверное, у медведя Спиридона сердце доброе.
И Ивашка согласился:
Наверное.
И тут же пожалел:
Лучше бы мне досталось медведю Спиридону помогать: теперь бы он меня хвалил.
КАК ЗАЯЦ ГОРБАТЫМ СТАЛ
Родился в лесу Заяц, маленький, с ушками. Распрямился во весь рост, приосанился, вроде побольше стал.
Так, — говорит, — и буду теперь прямым ходить.
Только сказал так, глядь — выходит из-за куста Лиса.
Как увидел ее Заяц, так и сгорбатился:
Не ешь меня, Лиса, я только родился, еще пожить даже не успел.
Лиса и не думала его есть, но видит — кланяется ей Заяц, махнула лапкой:
Живи.
Разрешила будто.
Прошла Лиса, а Заяц подумал: «Ох, рано мне еще прямым-то ходить. Увидят и скажут: возгордился Заяц, во весь рост ходит. Вот подрасту, тогда и выпрямлюсь», — и остался сгорбленным.
Подрос Заяц, окреп. Женился даже и зайчатками обзавелся.
Вот теперь, — говорит, — можно и распрямиться.
Только сказал так, а Волк выходит из-за куста. Как увидел его Заяц, так и сгорбился еще больше.
Не ешь меня, Волк, у меня детишки малые, надо их до дела довести.
Волк и не думал есть Зайца, но видит — кланяется ему Заяц, махнул лапой:
Доводи.
Разрешил будто.
Ушел Волк, а Заяц и думает: «Ох, рано мне еще прямым ходить. Вот выращу ребят...» И остался сгорбленным.
Вырастил Заяц ребят. Переженил их. «Ну, — думает, — теперь можно и распрямиться, во весь рост встать, большим себя показать».
Только подумал так, а Медведь — вот он, лезет из-за куста. Как увидел его Заяц, так и сгорбатился еще больше:
Не ешь меня, Михайло Иваныч, дай до старости догнить.
Медведь и не думал обижать Зайца, но видит — кланяется тот ему, сказал:
Доживай,
Разрешил будто.
Смотрел Заяц, как уходит Медведь, и думал: «Ох, рано мне еще во весь рост-то ходить. Вот доживу до старости, тогда и выпрямлюсь, покажу всем, какой большой я».
И ходил Заяц по лесу до старости и все гнулся перед каждым, горбатился-. До седин дожил, до большой дряхлости.
— Вот теперь, — говорит, — можно и распрямиться, большим себя показать. Отнять у меня теперь нечего: жизнь я свою прожил, у меня ее теперь не отнимешь.
Попытался Заяц распрямиться, да не тут-то было — привыкла спина его согнутой быть, закостенела. Так и ходит Заяц по лесу горбатеньким, кланяется всем.
ЕСТЬ И У ШАКАЛА СВЕЧКА
Раздобыл Шакал свечку. Принес домой. Зажег. И видно стало все вокруг: и жену видно, и кровать видно, и даже маленьких шакалят видно.
И сказал Шакал:
— Как хорошо, оказывается, жить со светом. Раньше мы с тобой жена, только слышали друг друга по ночам, а теперь можем сидеть и видеть.
И сказал твердо:
— Всегда теперь со свечкой жить будем.
Ко двору вышел. Смотрит: окошки его светом залиты. Сказал:
— Это хорошо, теперь кто ни посмотрит, всякий скажет: и у Шакала в доме свечка горит.
Из окошка свет полосой на дом соседа падал. А в соседях у Шакала Барсук жил. Сидел он на завалинке весь на свету и рассказывал ребятишкам сказки. Увидел это Шакал и за грудь схватился:
— Хват какой! Моим светом пользуется. А! Не выйди я ко двору, так бы и светила ему моя свечка, расходовалась. Нет, шалишь, на чужое рот разевать нечего.
Вбежал поскорее в дом и задул свечку.
— Уж лучше сам, — говорит, — в потемках сидеть буду, но не допущу, чтобы моя свечка соседу светила. Пусть он себе добудет свечку, тогда и я свою зажгу.
И живет Шакал в темноте. Ничего не видит, на ощупь живет. Выставит вперед лапки, чтобы лбом обо что не стукнуться, и идет по дому, жену ищет:
— Где ты, жена?
Ходит Шакал во тьме, ищет жену свою, а свечку не зажигает: не хочет, чтобы его свет соседа радовал.
КОЛЕТ БУРУНДУК ОРЕШКИ
Заболели у Бурундука зубы, невмоготу стало ему орешки грызть. Попробовал камешком колоть их — лапки отшиб. Увидел, белка по веткам кедровым скачет, окликнул ее.
Зубы, — говорит, — у меня болят: вишь, как щеку раздуло. Давай ты мне будешь орешки грызть, а я тебя буду кормить за это. У меня орехов напасено много.
Согласилась Белка. Усадил ее Бурундук за стол, орешками потчует:
Сперва сама поешь, а потом уж мне грызть будешь.
Наелась Белка, стряхнула скорлупки ореховые с груди,
спрашивает:
Сколько тебе на день орешков нужно?
Да пятьдесят разгрызи и хватит мне, — сказал Бурундук и насыпал перед Белкой горку орешков. — И не спеши, я тебя не тороплю. Как управишься. Сам знаю — нелегкое это дело.
Подсела Белка к орешкам — хруп, хруп, — нахрупала пятьдесят штук, придвинула к Бурундуку:
Ну вот, тебе на день хватит. Ешь, а я побегу поиграю.
Взбежала по кедру на макушку и ну по веткам скакать. И призадумался тут Бурундук, раскинул умом пошире. Нет, думает, плутовство это: час работать — день гулять. Он думал, что Белка весь день будет ему орешки грызть, а она за полчаса управилась.
И сказал Бурундук Белке:
Не нужна мне такая помощница: ты на меня всего полчаса работаешь, а я тебя весь день корми.
Так я же тебе на весь день орешков нагрызаю, тебе же больше не надо.
И все равно плутовство это, — сказал Бурундук и прогнал Белку.
И теперь по всем дням сидит Бурундук у пенька и колет на нем орехи камешком. Один раз попадет по ореху, а три раза по пальцам. Плачет от боли, а Белку не зовет: уж больно быстро она с работой управляется, за что ее кормить?
ВЕРТИХВОСТ И ФЕДОТКА
В полночь сидел пес Вертихвост у своей конуры и думал: почесать ему левой задней ногой за ухом или нет. Потом посмотрел: висит ли на месте Большая Медведица, и уже хотел было лезть в конуру, как вдруг услышал — на соседнем дворе лает щенок Федотка.
«Чего это он? — подумал Вертихвост. — Может, к нему жулики лезут? А Федотка-то еще щенок, помочь ему надо».
Рассудил так Вертихвост и через минуту просунул к Федотке узколобую башку в подворотню. Зыр, зыр по сторонам.
Удивился:
Ты чего это, Федотка? Нет никого, а лаешь?
Политика, — расплылся Федотка в улыбке. — Услышит дед — лаю я, и кормить лучше будет. Оно как в жизни? Кто громче лает, тому больше и дают. Видимость надо создавать.
«О! — восхитился Вертихвост. — Мал малец Федотка, а хитро придумал — видимостью хлеб зарабатывать. Такой далеко пойдет. Быстро в кобели выбьется».
Прибежал Вертихвост домой, залез на завалинку. Сел под хозяйскими окнами и давай лаять. Да так громко, что даже звезды на небе вздрагивать начали.
Немножко погодя растворилось окошко, высунулся дед Василий. В один конец улицы посмотрел — нет никого, в другой посмотрел — ну нет же никого. А Вертихвост увидел — смотрит дед, и еще громче лаять начал, так весь аж и вытягивается.
Скрылся дед. Немножко погодя снова появился с подшитым валенком в руке. Как долбанул Вертихвоста по башке, так он и спикировал с завалинки.
Будешь знать, как в заблуждение вводить, брехать попусту, — выругался дед и захлопнул окошко.
Сидел после этого Вертихвост за сараем, почесывал на затылке шишку и ругал самого себя:
Ну не дурак ли я, а? Ну зачем я на завалинку полез? Надо было кидаться в темноту, к саду. Подумал бы дед — волки, и побоялся бы выйти. Федотка, тот хоть и маленький, а похитрее: тот вообще лает, а я полез под хозяйские окна.