Иван Васильевич понял: Виталия. Но удивился. Если б встретил где-нибудь в городе, наверное, не узнал бы — так она изменилась с тех пор, как видел в последний раз. Шесть лет назад на него с презрением и ненавистью бросала злые взгляды долговязая худая девочка-подросток. Сейчас здесь стояла очень ладная женщина. Да, вся ее стать была такова, что, верно, каждый с первого взгляда назвал бы ее женщиной, а не девушкой. Может, это от строгости одежды: трикотажный костюм стального цвета, так же, как у матери, гладко причесанные волосы, заплетенные и заложенные на затылке узлом.
Но удивило не то, как она выросла, возмужала, а то, как мало дочка похожа на мать. Крупная, дородная — как в шутку говорят «гром-баба», — с более крупными, чем у матери, чертами, но лицо ее, широкое, со здоровым румянцем, красиво, во всяком случае — привлекательно. Выразительные глаза, полные, сочные губы. Именно губы и придавали лицу особую привлекательность и женственность. За короткий миг, пока они разглядывали друг друга, у Антонюка мелькнула еще одна мысль: и на Свояцкого она непохожа.
Виталия сказала иронически:
— Здравствуйте, товарищ «партизанский товарищ».
— Здравствуй, Вита.
Иван Васильевич встал, чтоб пожать девушке руку. Но она не тронулась с места, улыбка пропала, взгляд стал холоден. Он побоялся, что она не подаст руки, а это с первой минуты усложнило бы их отношения.
— У тебя «окно»? — спросил он, вспомнив возвращение Нади, ее страх, предупреждение.
У девушки недобро скривились полные губы.
— У вас есть право говорить мне «ты»? Она все-таки склонна объявить войну.
— У меня есть такое право. Я на тридцать пять лет старше.
— Всего?
— Что всего?
— Всего и права?
— Нет, не только. Я вот тут уснул. И во сне пережил — в который раз! — один эпизод партизанской жизни. Мы прорывались из блокады. Шли через болото… И я нес ребенка. Я нес тебя…
— Часто вы меня носили?
— Из блокады? Нет. Блокировали нас основательно всего два раза. Но в первый раз, осенью сорок второго, мы загодя вывели семейный отряд в безопасное место.
— Семейный?
— Да. Тебя удивляет? Видно, мало ты читала партизанских книг. Отряды, где жили женщины, дети, назывались семейными. Но мать твоя и ты чаще находились при боевом отряде…
Снова недобрая ухмылка скривила ее губы.
— Почему такая привилегия?
Он не ответил на ее язвительный вопрос.
— И мы больше двух лет носили тебя на руках. Ребенок… Ты была радостью, утехой и напоминала о смысле нашей борьбы. Ты, педагог, должна это понимать. Потетешкаешь дитя — и легче идти в бой. Мы были люди, а не автоматы. Мы любили… ненавидели… плакали от умиленья, глядя, как дети играют…
Виталия стояла неподвижно, как окаменелая, пытливо и, казалось, скептически разглядывала гостя. Ивана Васильевича вдруг разозлили и ее ухмылки, и монументальность позы, и то, что он как будто должен оправдываться перед этой девушкой. В чем? Почему? Он сказал твердо и строго:
— Что бы у нас ни было, ты теперь не имеешь права судить нас. Нет, не имеешь! Тебе не пятнадцать лет!
Она отвечала не сразу, как бы в раздумье:
— Я не сужу.
— И я хочу, чтоб ты знала: я в самом деле имею право говорить тебе «ты».
Вита засмеялась низким голосом, от души, этот смех как-то сразу разбил лед. Повеяло теплым ветерком. Оторвалась от печки. Подхватила с этажерки свой халатик, с размаху бросила его за занавеску. Передвинула стулья. Прибрала со стола книги, тетради.
— Вы ели? Получила приказ накормить вас.
— Нет. Не ел. Я уснул. Но я голоден как волк. Деликатному гостю не положено признаваться. Но я не деликатный гость.
Она весело, как-то по-новому блеснула глазами и вышла на кухню.
«На кого она похожа? Ни на кого она не похожа!» — подумал Иван Васильевич и почувствовал удовлетворение от разговора, который поначалу казался небезопасным. Настроение сразу поднялось. Он провел ладонью по колючему подбородку и пожалел, что не захватил из чемодана электробритву. Электричество есть. И розетка. Но, выходя из вагона, он совсем не думал отстать. А побриться хочется — привык бриться ежедневно. Где теперь в этом женском царстве найдешь бритву? Сбросил пиджак и в одной рубашке, закатывая рукава, вышел на кухню. Виталия разжигала на припечке керогаз.
— Где можно умыться?
— Я вам полью.
Девушка молча, задумчиво поливала ему на руки над эмалированным тазом. Ему не понравилось, что она вдруг стала такой молчаливой. Надо чем-нибудь занять ее внимание.
— Я уже неделю в дороге. Ездил к сыну. Он служит в Крыму. Сухопутный моряк. Береговая охрана. Он твой ровесник, месяца на три моложе.
Вытираясь, из-за полотенца следил, как она приняла это сообщение. Совершенно спокойно, даже равнодушно. Спросила:
— У вас отпуск?
— Нет. Я вольный казак. Пенсионер.
Тут она удивилась:
— Так рано? У вас и лысины еще нет и седых волос немного.
Такая детская непосредственность рассмешила.
— Спасибо за комплимент.
Легкий румянец сделал девушку краше.
— Нет, правда, почему вы так рано на пенсии? По болезни?
— Нет, я здоров. Защищал травы.
— Травы? Какие травы? — не поняла она.
— Кормовые. Которые хотели запахать, чтоб посеять вместо них кукурузу.
— А-а, в колхозах. И за это вас отправили на пенсию? Короче говоря, вы кому-то мешали?
— Возможно. Но это несколько упрощенно. Все более сложно. Как всегда в жизни.
— На пенсию вам не хотелось?
— Не хотелось.
— Вам тяжело?
Иван Васильевич понял: Виталия подумала, что это случилось недавно и поэтому он приехал — отвести душу.
— Нет. За полтора года я вжился в свою новую роль. Нянчу внука, езжу на охоту…
— Ваш сын женат?
— Старшая дочка замужем.
Ждал, что она спросит: сколько у вас детей? Не спросила. Занялась кухонными делами. Он предложил помочь ей. Отказалась. Ушел в комнату, нарочно не закрыл дверь и тайком наблюдал за девушкой. Она действовала с неестественной медлительностью, глубоко задумавшись. О чем она думала? Это начало серьезно беспокоить Ивана Васильевича. Пускай бы уж она была колючей, насмешливой, как в начале встречи, даже непочтительной.
Виталия немного оживилась, когда стала накрывать на стол здесь, в чистой половине, где гость делал вид, что все его внимание занято книгами на этажерке. Стол она собрала богатый: капуста, огурцы, квашеная брусника, на сковороде яичница, которая все еще сердито шкварчала и распространяла по комнате аппетитный дух. Над тарелками возвышалась бутылка из-под шампанского с почти черной жидкостью. Виталия пригласила гостя к столу, села сама напротив и по-хозяйски наполнила стопочки настойкой. Иван Васильевич поднял свою стопку, сказал:
— Я выпью за тебя, Вита. Я рад, что вижу тебя такой. За твои успехи, за счастье! Будь здорова.
Но Виталия не дала ему выпить. Она сказала:
— Я ненавидела вас. Тогда, девочкой… Возмущалось все мое детское естество. Потом вы долго не попадались мне на глаза, и я почти забыла о вас. Когда сегодня мама — боже, как она была растерянна! — сказала мне в школьном коридоре, что приехал ее партизанский товарищ, я догадалась, что это вы, и во мне шевельнулось недоброе… Протест, что ли… Но потом я подумала, что мама вас любит… Что она осталась верна этой любви… Она была молода и могла выйти замуж, привести в дом отчима… Такую любовь нельзя не уважать. Я сама против ханжества! Я вам простила… Сегодня, идя из школы. И я ничего не стану расспрашивать о ваших отношениях с мамой. Понимаю. Не маленькая. Но обещайте, что вы будете со мной так же откровенны и станете говорить, как со взрослым человеком.
Иван Васильевич почувствовал, что у него пересохло во рту. Он не сказал — кивнул головой: обещаю.
— Я задам вам один вопрос. Вы ответите правду!
— Она не просила — требовала.
Иван Васильевич попытался улыбнуться. Сказал бодро: Пожалуйста, — но увидел: настойка в стопке колышется — рука дрожит. Поставил стопку на стол.
— Кто мой отец?
Антонюк заставил себя никак не отреагировать на этот неожиданный вопрос. А он все-таки неожиданный, несмотря на предупреждение Нади. Сказать правду? Или поддержать святую ложь матери? Он снова взял стопку, в упор посмотрел ей в глаза, увидел, что она очень волнуется — даже губы дрожат. И вся она дрожит от нетерпения.
— Давай выпьем, Вита.
Она жадно, по-мужски осушила свою стопку. Он, медленно потягивая настойку, решил, что не откроет материнской тайны. Пускай все так и остается. Ее отец — Шуганович. Но первой заговорила Виталия: возбужденно стала объяснять, почему спросила:
— Я давно вижу, что мама путается и чего-то недоговаривает. Ей как будто больно говорить о моем отце. Сперва я подумала: она перед ним виновата. После института я поехала в тот район, где вы партизанили.
Ивана Васильевича бросило в пот. От настойки, что ли?
— Так много было вас, партизан, а через двадцать лет никого нельзя найти, кто мог бы толком объяснить. Рассказывают легенды. Кто что. Только одна учительница хорошо помнит Шугановича, завуча школы, где она работала до войны. Знает, что он был комиссаром отряда Антонюка. Но того звали — Василь… Матери я ничего не сказала… Если она напускает туман на мое появление на свет, то мне в конце концов все равно, кто мой отец, — заключила она со злостью.
— Твой отец — я.
«Что ты делаешь? Зачем ты это сказал? Такова твоя правда?!» — закричал один Антонюк. «А разве я не был ей отцом там, когда над всеми нами висела смерть? Она не должна стыдиться такого отца. И, может быть, ей будет от этого легче жить», — рассудительно говорил другой.
— Вы? — Виталия долго, не мигая, широко раскрытыми глазами смотрела ему в глаза. Потом недобро засмеялась: — Вы?! Вам захотелось преподнести мне сюрприз? Веселенькая история! Ха-ха.
Потную спину лизнул холодный ветерок. Проползло то мерзкое ощущение, которое редко к нему наведывалось и которое, наверное, называется страхом. «Зачем нагромождаю на ложь еще одну ложь? На какого дьявола ей сейчас мое отцовство? Если она прогонит такого отца к чертовой матери, то буде