— У вас есть дети? — спросила Виталия. Гордей Лукич смутился.
Иван Васильевич догадался: у него есть дети, у нее нет, у этой хорошенькой любительницы искусства. Оглянулся на открытую дверь — не услышала ли? — и увидел ее в комнате с подносом в руках. Слышала. Ямочки на щеках побелели, а вокруг них разлился румянец. Но сказала беззлобно, с грустью и ласковым укором, ставя поднос на стол:
— Вы же хорошо знаете, что у нас нет детей.
— Откуда мне знать? Ведь вы не молодые уже люди, — безжалостный удар по хозяйке. — У вас могут быть взрослые дети, учиться где-нибудь… Вы уже год у нас и никого из учителей не пригласили посмотреть на ваши картины. — Удар по обоим.
— Я заходил не раз, — сказал Олег Гаврилович.
— Полгода Гордей Лукич жил один, — мягко оправдывалась хозяйка. — А потом пока устроились… Пожалуйста, просим, наш дом открыт. — Но краска на ее щеках переменилась: покраснели ямочки и побелели щеки возле ушей.
— А собачки у вас нет? — вдруг наивно, как девочка, спросила Виталия. — Я очень люблю таких малюсеньких собачек, которые лежат на диване.
Виталия рубила наотмашь. Виталия издевалась. Ивану Васильевичу стало боязно за нее. Начал понимать Надин страх за дочку. Такие, как Сиволоб, не прощают пренебрежения. Хотя, кажется, он не понял и ответил с искренним сожалением:
— Собачки нет.
А Маша — такое простое народное имя, без малейшего оттенка мещанства! — склонившись над низким круглым столиком, чтобы не видно было лица, и, расставляя маленькие чашки, сказала с таким же сарказмом: мол, как спрашиваешь, так отвечаю:
— У нас есть кошка. Она ловит мышей.
Тогда только, должно быть, понял и хозяин и перевел разговор опять на картины:
— Вот построим клуб, тогда — так и быть! — отдадим часть картин туда. Отдадим, Маша?
— Ты же знаешь, сколько я их раздарила.
— Что правда, то правда.
Хозяйка подняла голову, ямочки на щеках приветливо смеялись: отхлынула от лица краска гнева, и женщину радовало, что удалось скрыть свое раздражение.
«От кого скрыть? От неопытной Виты, от самоуверенного Олега Гавриловича? Но не от меня, старого волка», — подумал Антонюк.
— А когда он будет, этот клуб? — снова наступала Виталия.
— Пробиваю. Нажимаю изо всех сил. Вы думаете, легко одолеть министерских плановиков? Давайте вместе попросим Ивана Васильевича, чтоб помог нам. Хотя он сидит и не на совхозах, но его голос весит.
«Если б ты знал, что я ни на чем не сижу, не видеть бы мне твоих картин. Сказать? Посмотреть, какая у тебя будет физиономия? Нет, не стоит. Неизвестно, как вы будете себя вести. Вита не сдержится, если вы проявите хамство, и это усложнит ее жизнь».
— Помогите нам, Иван Васильевич, — с наивной простотой попросила Виталия.
Антонюка передернуло — не мог понять: насмешка это и над ним, над его пенсионным положением, или вера, что и сейчас он может что-то сделать? Угощали Сиволобы тоже сверхмодно, точно в посольстве каком-нибудь: Маша поставила на стол маленькие рюмочки, бутылку коньяку, красивый кофейник, нарезанный тонкими ломтиками хлеб, масло в причудливой масленке и пластинки душистой брынзы. И все. Красиво, просто, аппетитно. Давно ли от праздничного стола, а захотелось отведать и масла, и брынзы, и кофе, да и рюмку коньяку выпить. Кто же из них такой мастер? Конечно, она, хозяйка. Однако же с такими изысканными вкусами не побоялась уехать в полесскую глухомань. Или другого выхода не было?
Искусство, с каким хозяйка собрала на стол, умение приготовить все так красиво, тихое, ласковое гостеприимство и сдержанность укротили Виталию, Девушка притихла, скептическая усмешка исчезла, казалось, она даже немножко растерялась, когда пригласили к столу, не знала, как подступиться, с чего начать. Стульев к столу не придвинули, сесть не предложили. Действительно, как на приеме. Хозяин разлил коньяк. Поднял рюмку.
— За здоровье нашего гостя Ивана Васильевича.
«В совхоз поехать ты поехал. Вынужден был. Но работать тебе здесь не хочется. Рвешься назад, в город. Потому и организовал всю эту показуху, чтоб ошеломлять простых людей: вот, мол, куда недоброжелатели сослали такую женщину, с таким вкусом». И снова нестерпимо, до зуда в сердце захотелось сказать, что он — пенсионер, напрасно перед ним стараются. Выпили стоя. Хозяйка показала пример, как вести себя дальше: налила кофе, сделала себе бутерброд с маслом и брынзой и, захватив свою чашечку, села поодаль от стола. Виталия потянулась к ней — села рядом. Виталия шла на мир.
— Что вы кончали? Какая у вас профессия?
— Я кончила институт легкой промышленности. И работала художником-модельером в ателье.
— О, и вы скрываете это! Полгода живете, и никто не знает. Научите наших девчат шить.
— Художник, Виталия, не шьет.
Учительница смутилась. Куда девалась ее ирония! Человека, который умеет делать то, чего не умеет делать она, Виталия не может не уважать.
— Простите, я не так сказала. Я понимаю. Вот этому и научите нас — хорошему вкусу. Нарисуйте новые фасоны, чтоб красиво было и удобно. К нам же тогда весь район кинется. Из райцентра будут приезжать.
Маша подумала и, должно быть увидев в этом для себя некоторые новые перспективы, согласилась:
— Хорошо. Давайте создадим кружок.
— Нет, правда, вы не представляете, как это нужно и как будет хорошо. И для вас тоже! Вам же скучно…
Иван Васильевич расспрашивал хозяина о совхозе. Жаловался Сиволоб: неразумно планируют, без учета того, что их совхоз за сто верст от города и вокруг бездорожье, весной и осенью к железной дороге только на тракторе добраться можно. Говорил правду, но не без задней мысли: осторожненько капал на свое руководство, подбрасывал фактики — знал характер Антонюка, рассчитывал, что тот не смолчит, где-нибудь выложит факты.
«Все ты знаешь. Удивительно, как это ты не знаешь, что я на пенсии? Не искал ли ты в то время счастья где-нибудь в другой республике?»
Совхозные дела действительно интересовали Ивана Васильевича, и разговор шел живо. Сиволоб рассказывает не без хитрости. Но и Антонюк расспрашивает с целью понять: чего стоит он как директор? Какие у него планы? Насколько за год изучил хозяйство, людей? И постепенно убеждается: все тот же Гордей Лукич Сиволоб, каким был, таким и остался: сверху блестит, а внутри пусто. Глубокомысленно высказывает общеизвестные истины — пускает пыль. А экономики своего хозяйства не знает. Руководства вообще. Вот ведь проклятая инерция! В ателье его надо было отправить, вместе с молодой женой, пускай бы модничали, а не совхоз ему доверять. Так нет же — числится специалистом по земле. Вертится все в той же орбите.
Маша показывала свои эскизы новых фасонов. К ним присоединился Олег Гаврилович; скучны ему были разговоры о совхозной экономике. Пили коньяк. Так и не допили. Полбутылки осталось, для других гостей. На улице Виталия спросила:
— Что это за порода, Иван Васильевич?
— Милые люди, — сказал Олег Гаврилович.
— О, это порода весьма любопытная! — ответил Антонюк.
Потом, уже в сумерках, когда зажглись огни и в свете, падавшем из окон, закружились причудливые бабочки, они ходили по улицам вдвоем — Антонюк и Виталия. Проводив Олега Гавриловича, возвращались домой, где их ждала Надя, ждала в нетерпении и тревоге. Уже у дома девушка попросила:
— Расскажите… о моих сестрах и брате.
За день, за разговорами, Иван Васильевич как-то отошел от того, что случилось утром, почти забыл о своем рискованном признании, а когда вспоминал, то казалось оно далеким сном, фантазией, которая никого не задела, ничего не изменила. Надя, Вита по-прежнему заняты были своими заботами, и о них. этих ежедневных заботах, больше и говорили. Однако нет, не так все просто. Оказывается, девушка жила весь день с мыслями о нем, отце, более того — о своих сестрах и брате.
Неожиданная просьба ее потрясла Ивана Васильевича: как все это важно и серьезно, какую ответственность он взял на себя! И как запутал свои отношения с близкими людьми! Начал он рассказывать о Ладе. Почему о ней первой? Видно, жила в нем подсознательная надежда, что Лада скорей, чем другие, поймет его… Он, должно быть, дольше, чем надо, и слишком восторженно говорил о младшей дочке. Виталия — о, ужас! — сказала с детской ревностью:
— Вы больше всех любите Ладу.
Иван Васильевич спохватился:
— Да нет, трудно сказать, кого больше, кого меньше. Отцовские чувства — сложная штука. Несколько дней назад я почувствовал такую тоску по сыну, что не выдержал и в ту же ночь поехал… А потом…
Хотел сказать: «И потом, в поезде, — по тебе и, видишь, оказался у вас», но не сказал, не хотел больше лгать, потому что в поезде он думал о ее матери. Виталия не обратила внимания на это «а потом». Тихо, несмело попросила:
— Можно мне как-нибудь приехать к вам?
Такая естественная просьба! И если он пошел на признание ее своей дочерью, то, конечно, должен был сразу ответить: «Разумеется, можно». Странно, почему он замешкался с ответом? Вита спросила шепотом:
— Вы боитесь, что это усложнит ваши отношения с семьей? С женой вашей?
— Нет. Я не боюсь.
— Я ничего не скажу. Я — дочь вашего партизанского друга. Неужто никто из детей ваших товарищей не бывает у вас? Мне так хочется познакомиться…
— О чем ты говоришь! Конечно, можно. Нужно! Непременно нужно приехать! Ты дочь моего лучшего друга! Там, в лесу, твоя мать была самым близким мне человеком. И ты! Дочь отряда! Тебя все любили. Ты давно могла приехать. Моя вина…
— Не считайте себя виноватым. Я не хочу! Утром во мне вспыхнула злость, хотелось, чтоб вы ушли прочь. Но я подумала: тогда и маму надо винить. А за что? За то, что дала мне жизнь? Я счастлива, что живу.
Они говорили тихо, чуть ли не шепотом. Шли медленно. Миновали свой дом. Повернули и снова прошли. Неизвестно, сколько еще раз прошли они мимо освещенных окон, к стеклам которых при стуке шагов о мерзлую землю припадало лицо женщины. Наконец Надя не выдержала, вышла и с радостными укорами повела ужинать. Дело гостя — без конца есть.