рания сердца, до слез умиления и восторга. А вот многие фильмы для взрослых кажутся ему надуманными, неинтересными, потому что якобы глубокие проблемы, поднятые авторами, по сути воображаемые, жизнь героев упрощена. Вот, например, фильм о колхозе, который он недавно смотрел.
Его возмутила видимость смелости и видимость правды, подчиненные одному условному тезису и единственному желанию авторов фильма — угодить автору тезиса. Он отлично знает председателя, с которого написан герой, не однажды по работе сталкивался с этим дьявольски сложным характером. В фильме взяты внешние черты этого характера и внешние приемы работы живого председателя. Когда Иван Васильевич попробовал это высказать, люди, что десяток лет назад сочли бы такой фильм крамолой и что сейчас глубокомысленно, выдавая за собственные, повторяют его, Антонюка, слова, эти люди тогда смотрели на него, как на отставного чудака, которому уже терять нечего: получил персональную — может молоть что хочет.
Звучал телевизор чуть слышно: в спальне Лада готовилась к семинару по квантовой механике. В доме никто не смел повысить голос, когда она садилась за свои теории. Чудо, что она хоть так разрешила им смотреть телевизор. Иван Васильевич много раз говорил и в шутку, и всерьез, что Лада — эгоистка и деспот в доме. Но любил младшую дочку и все ей прощал — за ее способности: рос выдающийся физик, дитя своего времени. Не какая-нибудь посредственность, как… Как кто — он боялся говорить, по-тому что, когда однажды сказал это при жене, назвал старшую дочь Майю, Ольга обиделась и целый день плакала: для матери все дети равны.
Лада вошла в комнату. Зная, что она сразу начнет делать замечания о том, что происходит на экране, Стасик быстренько соскочил со стула и крутнул регулятор на полную громкость. Ивану Васильевичу тоже не нравилось, когда Лада едко-насмешливыми словами разрушала настроение, создаваемое сказкой. Но на этот раз Лада смолчала. Присела к столу и молча смотрела заключительные сцены мультфильма. Кай и Герда прощались с оленем и лапландкой. Неиз-вестно, как малого, а старого зрителя больше всего растрогал этот удивительный, умный олень. Иван Васильевич даже вытер тайком слезинку.
Лада вздохнула.
— Счастливые дети из счастливых сказок! Все чудеса им так легко давались! Но мне их жаль. Осколочки того зеркала тролля все еще летают. И людей мне жаль. Они много говорят, а мало знают. О, если б они знали все формулы тонкой структуры атома водорода! Все релятивистские эффекты!
— А зачем это всем знать? — улыбнулся Иван Васильевич.
— Действительно — зачем? А зачем мне это знать?! О боже! — простонала Лада, но Иван Васильевич привык, что дочь редко говорит серьезно. — Я вся набита формулами, как бочка сельдью. Я сквозь формулы гляжу на мир, на людей. Страшно! — Тут уже Иван Васильевич насторожился, слова дочки звучали не шуткой — криком души. — Мне бывает страшно! Я так много знаю, что иной раз кажется — ничего не знаю. Все постулаты, уравнения, формулы сливаются в кошмарную муть. Кажется, что мысли мои, сама я — та же бесспиновая частица в кулоновском поле. Однако ядро… Что ядро? Кто ядро? «Постоянная тонкой структуры омега стремится к нулю, поскольку в ее выражении скорость света является ее знаменателем». И я… я в этом полете мыслей прихожу к нулю. Я — нуль, нуль, нуль! Я ничего не знаю, ничего не открою! Я набиваю себя чужими формулами.
На экране молоденькая артистка пела:
Вновь я грущу над заветным письмом,
Мои синеглазый друг.
Лада хмыкнула:
— Ах, какие страсти! Но для меня — или лирика, или физика. — И, стремительно обойдя кресло, в котором сидел отец, выключила телевизор.
Трехлетний зритель, которому, очевидно, понравилась песенка о любви, заверещал на весь дом и, вскочив, стал колотить Ладу кулачками по спине:
— Ладка-оладка, гадкая! Вклюци!
— Вот как надо воевать… за свое право на эстетическое наслаждение. А что уж говорить о борьбе за место в жизни! Мой дорогой племянничек крикун и мазилка! Ты знаешь уравнение Клейна — Гордона?
— Вклюци!
В дверях появилась Ольга Устиновна.
— Стасюлька! Идем на кухню. Я тебе сказку расскажу.
— Не хоцу сказку! Ходу тевизол!
— О, несчастье на мою голову! Я сегодня же предъявлю ультиматум его родителям! Кукушки! Подкинули плод своей холодной любви!..
— Вклюци! Ладка-оладка!
— Как не стыдно, Лада. Ты деспот в доме. Из-за своей физики готова всех нас выгнать.
— И выгоню!
— Иван! Слышишь, как она разговаривает! А ты молчишь, потворствуешь.
— Вклюци!
— На тебе твой тевизол. Но тихо! А то получишь уравнение Дирака.
— Сама ди-лака.
На экране танцевала балетная пара.
— О, это уже нечто серьезное. Мама, ведь ты же уверена, что я гений. — И снова обернулась к отцу, как бы продолжая прерванный разговор: — А если я ничто? Пожизненная лаборантка? Так на какого дьявола мне такие муки?
«Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» — это я запоминаю легче, чем моя дорогая сестра, словесник. И когда написано, помню, а она давно уже забыла. Я все помню. И для этого мне не нужно жечь свой мозг, свивать извилины такими петлями, что когда-нибудь сам черт там ногу сломит, у меня в мозгу. Нет! Всё! К черту физику! Выхожу замуж! За того черного, Джозефа, что был у нас на вечере. Помнишь, мама? Недурен, правда? Уговорю его бросить университет, вернуться домой, в Африку. Он как будто сын вождя какого-то племени. Пускай устроит переворот, сбросит папашу, садится на трон. Я такой организую порядочек — мир удивится! А тебя, папа, приглашу обучать негров агрономии. Хочешь, мы сделаем тебя президентом? Чего ты улыбаешься? Был же белорус президентом на Гавайских островах. Почему бы тебе не быть? Ты человек справедливый, не деспот, не тиран… Истый интернационалист.
— Лада, не болтай чепухи.
— Мамочка, ты считаешь, что это чепуха? Ох, дорогая моя мамуля, плохо ты знаешь свою дочь.
Нет, мать хорошо знала характер младшей дочери и уже тогда, на том вечере, очень испугалась, когда увидела, как Лада танцует со студентом-негром какой-то африканский танец, который показался ей чудовищным.
— Иван, скажи, чтоб она не играла на моих нервах.
— Ты не хочешь, чтоб я вышла за негра?
— Выкинь из головы дурацкие мысли!
— Ах, вот как! А ты знаешь, дорогая мама, что это называется расизмом?
— Называй как хочешь.
— Вот, товарищ марксист, как вы воспитали свою жену. Любуйтесь!
Иван Васильевич захохотал.
— С тобой, Лада, не соскучишься.
— Потакай, потакай, она тебе такое выкинет коленце, за голову схватишься потом, — обиделась на мужа Ольга Устиновна.
— Да ну вас, — отмахнулся Антонюк, вставая с кресла.
— Всё. Оттаскивай, мама, внука от тевизола. Антракт окончен. Действие второе. Подготовка к практикуму: «Измерение энергии аннигиляционных гамма-квантов». О, моя бедная голова! Дорогие родители! К вашему сведению: явление аннигиляции заключается в том, что при встрече частицы с античастицей обе перестают существовать, превращаются в другие частицы. Хитро? А какая при этом выделяется энергия? Вот потому прошу полной тишины!
Но тишина царила недолго. Сперва жена шепотом просила повлиять на Ладу, чтоб она не увлекалась негром, «а то при ее шалом характере недалеко и до беды».
Ивана Васильевича это развеселило.
— Ты отсталый элемент, Ольга. Надо крепить международные связи.
— А ты старый дурень, — рассердилась Ольга Устиновна, увидев, что муж смеется над ней.
Но сердиться она не умела и через минуту стала с наивной хитростью уговаривать, чтоб он сходил к кому-нибудь из старых друзей, по-прежнему занимавших высокое положение.
— Такие перемены. Неужто тебе не интересно узнать, что там думают?
— Нет, не интересно… Что думает — не каждый скажет. А что каждый из них скажет, это я знаю наперед.
— Иван, ты губишь себя.
— Гублю.
— Ты замуровываешь себя в четырех стенах.
— Замуровываю.
Она трагически застонала:
— О, если бы кто-нибудь знал, как ты играешь на моих нервах. От тебя переняла и Лада… Два тирана!
Густые, поседевшие брови его сошлись над переносицей, резче стали морщины под глазами и у рта. Глубоко вдохнул и задержал воздух. Обидели слова жены. Однако перемог обиду. Спросил с болью, ласково, шепотом:
— Я тиранил тебя, Оля?
Жена приблизилась, положила руку ему на голову, на волосы, которые всегда казались ей жесткими, потому что он коротко стригся — под бокс. Но когда-то они были черные, как вороново крыло, а теперь, хотя и не очень еще поседели, как будто выцвели. «И, кажется, помягчели», — подумала она. Сказала:
— Тиранят дети. Они эгоисты. И ты. Ты стал, как маленький.
— Я — пенсионер.
— Иван!
— У тебя что-то горит на кухне!..
Потом Иван Васильевич задремал. Больше всего его пугала такая внезапная дремота. Чаще, чем что другое, она напоминала о приближении старости, о вынужденном бездействии. Раньше он мог работать двое суток без сна, без отдыха и не помнит, чтоб хоть раз уснул за рабочим столом, в кресле. Разбудил крик Лады и Стасика. Понял, что пришли зять и старшая дочка. Лада протестовала против их раннего прихода: завтра ей надо измерять энергию гамма-квантов. Голоса Майи не слыхать. Ее голоса никогда не слышно. Она добивается своего молчанием и слезами. На мать это действует вернее, чем Ладин крик.
Звучит солидный басок зятя. Все трое наступают на Ладу, как всегда обвиняя ее во всех смертных грехах: эгоизме, истеричности и так далее. Бедная девочка! При нечеловеческом напряжении ума, которое требуется, чтоб познать тайны всех этих нуклонов и антинуклонов, позитронов и мезонов, ей приходится тратить поистине ядерную энергию, чтоб организовать тишину. Наверху скачет соседский сын так, что звенит посуда в серванте, за стеной без конца бренчит пианино, за другой стеной плачет ребенок. И это в добротном старом доме, жильцам которого завидуют. А как можно изучать атомную теорию или писать стихи в тех «гармониках», которые стали строить в микрорайонах?