Пол ГэлликоСНЕЖНЫЙ ГУСЬ
В 1936 году один малоизвестный, несмотря на 14-летний стаж, репортер построил себе дом в Южном Девоне. Событие не из примечательных, кроме двух деталей: дом он построил на самой вершине холма — «под ветрами»; и поселился в нем с одним датским догом и тридцатью тремя кошками.
Этот тихий человек словно слился с окрестной природой и растворился бы в ней навсегда, если бы неожиданно, в 1941 году, в разгар войны, не опубликовал небольшую повесть «Снежный гусь». Она разошлась почти мгновенно и сделала известным всему миру его имя — Пол Гэллико.
Родился он в 1897 году в Нью-Йорке. Немного проучившись в Колумбийском университете, попал в американский флот (Первая мировая война), где служил артиллеристом. Потом — годы в газете; одинокий дом в Сэлкоме; мировая известность и опять — военный корреспондент.
После войны и до самой смерти (в июле 1976 г.) он написал более сорока книг. Почему его так любили? В чём разгадка его бесхитростных повествований? Трудно представить себе человека, который закроет книгу Пола Гэллико — и останется прежним, и не дрогнет сердце.
Удивительное благородство чувств, вот, пожалуй, верное слово. Возвышенная простота души, проясняющая внутренний взор до понимания самого глубинного, того, на чем стоит мир. Очищающая простота.
На русском языке вышли три книги Пола Гэллико, и все — «о животных»; но как же непохожи они на обычные книги такого рода! Они напоены, пронизаны великодушием. И словно отзвук, эхо — ответная любовь и верность живых существ. Видимо, и впрямь своей любовью мы очеловечиваем их. Одушевляем. Видимо, любовь и не может быть без верности. Верность человеческая нас уже не поражает, что странно — её так мало на этом свете, — нас потрясает верность зверя, птицы.
Но ведь верен нам тот, кому мы отдадим часть своей души, и тем сольёмся воедино — и это притяжение самое сильное в мире. А мир в этой части себя словно уплотняется, обретает реальность, весомость, и уже не останется прежним, ибо любовь наша — даже самая малая, даже к птице — искупает, созидает его.
На чём стоит мир? Любовь и верность. Верность и любовь, остальное — мнимости, переливы настроения, суета и сон. И даже страдание — это отсутствие любви, иногда кажется — потеря любви. Но любовь потерять нельзя, она преображает душу до неузнаваемости, и то, что мы называем страданием, — это живая вода, проливающаяся на вскормленную любовью почву души, чтобы дать жизнь побегам — в вечность.
Пол Гэллико входит в русскоязычный мир как праздник. Как ясный покой в нашу неразбериху. Как Жизнь в наше «окамененное нечувствие». И все его книги, что уже вышли («Томасина», «Дженни», «Посейдон»), и те, что вскоре выйдут — целебное мирро на наши больные души.
Большая Топь протянулась вдоль эссекского побережья между деревней Челмбери и старинным саксонским селением Уикельдрот, жители которого издавна промышляют сбором устриц. Это один из последних диких уголков Англии — широкая низменность, заросшая травой, камышами, занятая полузатопленными луговинами и переходящая, ближе к беспокойному морю, в солончаки, илистые отмели и приливно-отливные заводи.
Кажется, вся эта пропитанная влагой земля, с ее непостоянными заводями, эстуариями, кривыми извилистыми рукавами маленьких речек, чьи устья сливаются в одно у края океана, сама поднимается, опускается, дышит, подчиняясь ежедневному ритму приливов и отливов. Пустынная, она кажется еще более одинокой от криков и стонов диких птиц, селящихся на солончаках и болотах — гусей, чаек, чирков, травников, кроншнепов, чьи пути неизменно пролегают через эти места. Люди тут не живут — лишь изредка можно увидать какого-нибудь охотника за пернатой дичью или сборщика устриц, продолжающих древний промысел своих предков, известный здесь задолго до того, как норманы пришли в Гастингс.
Цветовая гамма тут состоит из различных оттенков серого, голубого и приглушенно-зеленого — так холодный сдержанный цвет неба отражается во время долгих зим множеством береговых вод и болотами. Но иногда на рассвете или в часы заката земля и небо бывают озарены золотым и красным огнем. Неподалеку от одного из извилистых рукавов маленькой речки Элдер протянулась стена старой дамбы, мощная, гладкая, без единой бреши, надежный оплот земли против наступающего моря. На добрых три мили уходит она от Северного моря в глубь солончака и там поворачивает на север. С этой стороны вид у нее обветшалый и разбитый. В одном месте образовалась брешь, и голодное море устремилось в нее, завладев частью земли, дамбой и всем, что там находилось.
Во время отлива над поверхностью воды виднеются почерневшие камни развалин покинутого маяка и кое-где, подобно бакенам, выглядывают покосившиеся столбы ограды. Когда-то маяк этот стоял у самого края моря и был путеводной звездой эссекского побережья. Время сместило границу моря и суши — и он сделался ненужным.
Но потом, уже сравнительно недавно, к нему опять вернулась жизнь. В стенах его поселился одинокий человек. Тело его было ущербным, но сердце полнилось любовью ко всем диким и гонимым существам. С виду он был некрасив, даже уродлив, зато умел творить настоящую красоту. О нем-то и о девочке, которой довелось познакомиться с ним и разглядеть за пугающей оболочкой то, что было скрыто внутри, пойдет речь в этой истории.
Повествование это не может быть гладким. Чтобы установить последовательность событий, приходилось обращаться к разным людям и источникам. Где-то оно складывается из не вполне связных рассказов людей, ставших очевидцами странных, потрясающих воображенье сцен. Потому что море, получив свое, простерло надо всем волнистый покров, а большая белая птица с черной каймой на крыльях, знающая эту историю от начала и до конца, вернулась к темному ледяному безмолвию того северного края, из которого появилась.
Филипп Раедер пришел на заброшенный маяк в устье реки Элдер поздней весной 1930 года. Выкупил маяк с окружавшими его солончаками и болотами и поселился в нём.
Здесь он жил круглый год в одиночестве, занимаясь любимым делом. Художник, он писал птиц и окрестности. У него было достаточно причин удалиться от людей. Причины эти, или по крайней мере, некоторые из них, были вполне очевидны. Раз в три недели он отправлялся за продуктами в маленькую деревушку Челмбери, где жители с подозрением вглядывались в его странное темное лицо и уродливую фигуру. Он был горбун; левая рука скрюченная, совсем тонкая и вывернута в запястье наподобие птичьей лапы.
Они скоро привыкли к его несуразной фигуре, маленькой, но мощной (тяжелая, темная, лохматая голова, посаженная чуть ниже таинственного бугра за плечами, сверкающие глаза и скрюченная рука), и уже с небрежностью отзывались о нем как о «том чудаке, что малюет на маяке картины».
Бывает, физическое уродство озлобляет человека. Раедер не озлобился; он любил, и любил по-настоящему — людей, животных, всю природу. Сердце его было полно жалости и сочувствия. Сам он давно перестал замечать свое уродство, но по-прежнему болезненно воспринимал грубость и насмешки, которым подвергался из-за своей внешности. Излучаемая им доброта никогда не находила отклика, что и побудило его к затворничеству. У женщин он вызывал отвращение. Мужчины могли бы проникнуться к нему дружеским чувством, если бы узнали поближе. Но видя, что собеседник делает над собой усилие, Раедер смущался и в дальнейшем старался избегать общения.
Когда он пришел на Большую Топь, ему было двадцать семь. Он уже много путешествовал и прошел немало испытаний, прежде чем принял решение удалиться от мира, где для него в отличие от других мужчин, так и не нашлось места. При всей чуткости художника и почти женской нежности, запертых в его бочкообразной грудной клетке, он оставался прежде всего мужчиной.
В его уединении с ним были птицы, живопись и лодка. Это была шестнадцатифутовая парусная лодка, которой он управлял с удивительной ловкостью. Один, без посторонних глаз, он уверенно действовал скрюченной рукой и нередко прибегал к помощи зубов, чтобы совладать с рвущимися парусами при каком-нибудь коварном порыве ветра.
В этой лодке он плавал по заливам, эстуариям, выходил в море и, бывало, пропадал по нескольку дней в поисках новых видов птиц — фотографировал, делал наброски, иногда ловил силками, пополняя свою коллекцию: огороженная площадка неподалеку от его студии уже сделалась центром птичьего заповедника.
Он ни разу не выстрелил в птицу и не позволял другим охотиться в своих владеньях. Он был другом всех живых существ, и они отвечали ему такой же дружбой.
В заповеднике жили прирученные им гуси, из тех, что каждый октябрь пролетали мимо этих берегов, держа путь из Исландии и Шпицбергена — они летели большими стаями, от которых темнело небо, и наполняли воздух громким плеском своего полета. Были тут большие серые гуси, белогрудые казарки с темными шеями и забавными клоунскими масками, белолобые гуси с черными полосками на груди и множество видов диких уток — кряквы, нырки, шилохвости, чирки и широконоски.
У некоторых из них были подрезаны крылья, чтобы они оставались в заповеднике и могли сообщить своим диким собратьям, появляющимся в этих местах в начале зимы, что здесь их ждут безопасная стоянка и пища. Многие сотни птиц прилетали и оставались с ним всю холодную зиму с октября до ранней весны, когда снова возвращались на север к своим гнездовьям.
Раедеру достаточно было знать, что когда налетают штормовые ветры, или подступают морозы и отыскивать корм становится все труднее, или когда в отдалении гремят ружейные выстрелы, его птицы находятся в безопасности; что он собрал у себя в заповеднике, под опекой собственных рук и сердца, все это множество диких и прекрасных созданий, которые знали его и доверялись ему.
Весной они подчинялись зову севера, но осенью возвращались назад, гукая, гогоча и перекликаясь в осеннем небе, чтобы покружившись над старым маяком, опуститься на землю где-нибудь поблизости и снова сделаться его гостями — он сразу узнавал этих птиц, хорошо помня их с прошлого года.