И Раедер был счастлив, потому что знал, что где-то в глубине их существа жила память о нем и его надежном приюте и что эта память уже стала частью их самих и, с наступлением серых небес и северных ветров, будет неизменно присылать их к нему обратно.
В остальном же сердце его и душа были отданы живописи — он писал эту дикую местность, в которой жил, и ее обитателей. Картин Раедера сохранилось совсем немного. Он ревниво припрятывал их, складывая сотнями в самом маяке и в кладовых наверху. Они никогда не удовлетворяли его — как художник он был бескомпромиссен.
Однако те, что все же нашли покупателя, можно с полным правом назвать шедеврами. В них было мерцание и сложные оттенки отраженного болотами света, ощущение полета, энергия птичьих крыльев, противостоящих утреннему ветру, под которым гнется высокий болотный тростник. Он писал одиночество, запах холодного, просоленного воздуха, нестареющую вечность болот, их диких обитателей, гусиные стаи на рассвете, поднимающихся в воздух вспугнутых птиц и прячущиеся ночью от луны крылатые тени.
В один из ноябрьских дней, спустя три года после появления Раедера на Большой Топи, к его студии на маяке подошла девочка. Она пришла к нему по дамбе и держала что-то в руках. На вид не старше двенадцати лет, она была худая, чумазая, робкая и пугливая, как птица, но при всем при том призрачно красивая, ни дать ни взять — болотная фея. Она была настоящая саксонка, широкая в кости, светловолосая, с крупной головой, до которой телу еще только предстояло дорасти, с глубоко посаженными фиалкового цвета глазами.
Она отчаянно боялась этого уродливого человека, к которому решилась прийти, ведь о Раедере уже начинали ходить слухи, и местные охотники ненавидели его за то, что он становился им поперек дороги.
Но сильнее страха была сейчас забота о другом существе. Где уж она почерпнула эту уверенность, но детское ее сердце не сомневалось, что поселившийся на маяке «людоед» обладал волшебной силой и мог излечивать попавших в беду птиц и животных.
Она никогда еще не видела Раедера живьем и уже готова была кинуться в бегство при виде его темной фигуры, возникшей на пороге студии при звуке ее шагов, — черная голова, такая же черная борода, уродливый горб, скрюченная птичья лапа.
Так она стояла, уставившись на него, как потревоженная болотная птица, готовая в любой момент сняться с места и улететь.
Но голос его, когда он обратился к ней, был глубоким и добрым.
— Что случилось, дитя?
Она продолжала стоять на месте, потом робко приблизилась. То, что она держала в руках, оказалось большой белой птицей, совсем неподвижной. На белом оперенье и на куртке девочки, в том месте, где она прижимала свою ношу к груди, были видны пятна крови.
Девочка переложила птицу к нему на руки.
— Я нашла ее, сэр. Подбитую. Она еще жива?
— Да. Я думаю, что да. Заходи, дитя, заходи.
Держа птицу в руках, Раедер вошел в студию и положил ее на стол, где она еле заметно пошевелилась. Любопытство взяло верх над страхом. Девочка перешагнула порог и оказалась в хорошо протопленной комнате, сверкавшей развешанными по стенам разноцветными картинами и наполненной странным, но приятным запахом.
Птица встрепенулась. Здоровой рукой Раедер расправил одно из ее огромных белых крыльев. Конец его был украшен черной каймой. Раедер залюбовался и спросил:
— Где же ты нашла ее, дитя?
— На болоте, сэр, там были охотники. А… А что это за птица, сэр?
— Это снежный гусь, из Канады. Вернее, гусыня. Но каким таким образом она оказалась здесь?
Название, похоже, мало что говорило девочке. Ее глубокие, сверкавшие с худого перемазанного лица фиалковые глаза были с тревогой устремлены на раненую птицу. Она сказала:
— Вы можете вылечить ее, сэр?
— Да, да, — сказал Раедер. — Постараемся. Давай-ка помоги мне.
На полке были ножницы, бинты, лубки, и он управлялся со всем этим удивительно ловко, даже скрюченная «птичья лапа» не оставалась без дела.
Он сказал:
— Да, ее подстрелили, бедняжку. Перебита нога и конец крыла, но не так уж сильно. Придется подрезать маховые перья, так чтобы можно было наложить повязку, но это ничего — весной перья отрастут, и она снова сможет летать. Привяжем крыло поплотней к туловищу, так чтобы она не могла шевелить им, пока оно не окрепнет, а потом сделаем лубок для этой бедной ноги.
Забыв свои страхи, девочка зачарованно следила за его движениями и слушала удивительную историю, которую он успел рассказать ей, пока накладывал лубок.
Птица была молодая, ей, должно быть, только исполнился год. Она родилась далеко-далеко за морем, в северной земле, принадлежавшей Англии. И когда летела на юг, спасаясь от снега, льда и жестокого мороза, то оказалась застигнута сильной бурей, которая втянула ее в свой вихрь и стала нещадно бить и трепать. То была, действительно, страшная буря, она была сильней ее могучих крыльев, сильней всего на свете. Несколько долгих дней и ночей она держала ее в своих тисках, и птице не оставалось ничего другого, как только лететь впереди нее. Когда же она вырвалась на свободу и, влекомая безошибочным инстинктом, снова устремилась на юг, то очутилась над совсем другой землей, в окружении странных птиц, которых прежде никогда не видела.
Наконец, обессиленная этим тяжким перелетом, она опустилась отдохнуть среди гостеприимного зеленого болота, но, увы, для того лишь, чтобы быть настигнутой выстрелом из охотничьего ружья.
— Не самый лучший прием для заморской принцессы, — заключил Раедер. — Мы будем звать ее La Princess Perdue — Потерянная Принцесса. Через несколько дней ей будет уже намного лучше, вот увидишь.
Он сунул руку в карман и извлек оттуда горсть зерен. Птица открыла свои круглые желтые глаза и покосилась на зёрна с интересом.
Девочка счастливо рассмеялась, но потом вдруг резко перевела дыхание, осознав в один миг, где находится, и, не сказав ни слова, выбежала из студии.
— Постой, постой! — крикнул Раедер, останавливаясь на пороге, — его темная, нескладная фигура казалась теперь заключенной в раму. Девочка уже была на дамбе, но, услыхав его голос, замедлила шаг и обернулась.
— Как тебя зовут?
— Фрит.
— Как? — переспросил Раедер. — А, значит, Фрита. Где ты живешь?
— В рыбацком посёлке, в Уикельдроте, — она произнесла это название на старый саксонский манер.
— Ты придешь завтра или когда-нибудь еще — узнать, как дела у Принцессы?
Она помедлила, и снова Раедер подумал о диких водяных птицах в тот, полный тревоги, миг, когда они застывают в неподвижности перед тем, как подняться в воздух и улететь.
Но ее тонкий голосок все же долетел до него: «Приду!»
В следующую минуту она уже мчалась прочь, и ее светлые волосы развевались на ветру.
Принцесса быстро поправлялась и к середине зимы уже ковыляла по заповеднику вместе с дикими розоволапыми гусями, с которыми чувствовала себя лучше, чем с казарками, и научилась приходить за кормом на зов Раедера. А девочка, Фрит, или Фрита, стала на маяке частой гостьей. Воображенье ее было захвачено присутствием этой странной белой принцессы из далекой заморской страны — страна была целиком розовая, они с Раедером видели ее на карте и проследили весь бурный путь Потерянной Принцессы от ее дома в Канаде до Большой Топи в Эссексе.
Но вот, однажды июньским утром, последняя стая розоволапых гусей, откормленных и жирных после проведенной на маяке зимы, повинуясь мощному зову гнездовий, лениво снялась с места и, постепенно расширяя круги, стала набирать высоту. С ними, сверкая на весеннем солнце белым опереньем и черной каймой крыльев, летел снежный гусь. Случилось, что Фрит как раз была на маяке. На ее крик из студии выбежал Раедер.
— Смотрите! Смотрите! Принцесса! Она что, улетает?
Раедер посмотрел на небо вслед удаляющейся стае.
— Да, — сказал он, непроизвольно копируя ее манеру говорить. — Принцесса возвращается домой. Послушай. Она прощается с нами.
С чистого неба донесся тоскливый отрывистый крик розоволапых гусей и тут же более высокий и чистый звук, который было ни с чем не спутать. Стая удалялась на север и, образовав крошечную букву «v», вскоре совсем исчезла из виду.
После отлета гусыни Фрит перестала появляться на маяке. Раедеру пришлось снова затвердить значение слова «одиночество». В то лето он написал по памяти худенькую перемазанную девочку с развевающимися на ноябрьском ветру светлыми волосами, держащую на руках подстреленную белую птицу.
В середине октября случилось чудо. Раедер кормил птиц на огороженной площадке. Дул седой северо-восточный ветер, и земля вздыхала под наступающим приливом. Вдруг над привычными звуками моря и ветра ему послышалась высокая, чистая нота. Он обратил взгляд к вечернему небу и разглядел вначале далекое еле заметное пятнышко, потом белый с черным мираж, облетевший один раз вокруг старого маяка, и, наконец, самого что ни на есть настоящего снежного гуся, приземлившегося на его площадке и как ни в чем не бывало ковылявшего с важным видом к нему за кормом. Это была Принцесса. Не узнать ее было не возможно. Слезы радости выступили у Раедера на глазах. Где же она пропадала? Ясно, что не дома, не в Канаде. Должно быть, провела лето в Гренландии или на Шпицбергене вместе с розоволапыми. Потом вспомнила — и вернулась.
Когда в следующий раз Раедер появился в Челмбери, он оставил у почтмейстерши послание, которое должно было повергнуть ее в немалое удивление. Он писал: «Скажите Фрит, той, что живет у рыбаков в Уикельдроте, что Потерянная Принцесса вернулась».
Три дня спустя Фрит, успевшая подрасти, но все такая же чумазая и растрепанная, снова пришла на маяк, чтобы навестить La Princesse Perdue.
Шло время. На Большой Топи оно отмечалось высотой приливов, медленным течением сезонов, птичьими перелетами, а для Раедера — появлением и отлетом снежного гуся.
Внешний мир кипел — бурлил и клокотал перед скорым извержением, которому предстояло привести его на край гибели. Но пока это никак не касалось Раедера, а Фрит и подавно.