— Дорогая, дорогая! — воскликнула она, обращаясь к Адрии своим мягким, певучим голосом, встала на свои синие бархатные колени и обхватила Адрию жестом собственницы. — Ты не должна плакать, дорогая. Ты не должна думать об этих ужасных вещах. А то заболеешь. Слезай с этого жуткого кресла. Пойдем в комнату, Адрия, твоя Шен с тобой.
Девочка позволила этому видению в синем и фиолетовом поднять себя с кресла и увести за пределы моего досягания. Не уверена, что Шен заметила меня и Джулиана. Мы слышали, как она умоляла Адрию не плакать, пока за ними не закрылась дверь.
Я встала, отряхивая снег с колен, и повернулась к Джулиану. Меня била дрожь, но на этот раз она была вызвана не моими страхами; я страдала за ребенка, не веря в благотворность вмешательства Шен.
— Такое обращение только вернет девочку в прежнее состояние, — сердито предсказала я.
Только тут я поняла, что с Джулианом творится что-то неладное. Его губы искривились от боли, он выглядел потрясенным и растерянным. Я осознала, что для него значило — увидеть Адрию в кресле Марго на балконе. Он не нравился мне, но я не могла без сочувствия отнестись к его страданию.
— С вами все в порядке? — смущенно спросила я.
С видимым усилием он овладел собой и взглянул на меня с холодной враждебностью.
— Теперь вы и меня собираетесь взять под свое покровительство?
— Извините, — сказала я. — Я знаю, что вы испытали потрясение. Но думаю, что вы можете позаботиться о себе лучше, чем ваша дочь.
Он повернулся ко мне со сдержанной яростью.
— Вы думаете, что принесли ей какую-то пользу, напоминая обо всем том, что она должна забыть, провоцируя ее слабость и одобряя слезы?
— Она всего-навсего ребенок! — воскликнула я, не менее разозленная. — Но она имеет такое же право на страдание, как и всякий другой. Я считаю оскорбительным, когда страдающему человеку говорят, что он вовсе не страдает, должен взбодриться и обо всем забыть. Дайте ей пройти через это. Пускай она выплачется. Рану промывают, чтобы не допустить нагноения.
Мы некоторое время довольно злобно смотрели друг на друга, затем он презрительно произнес:
— Кажется, вы слишком много на себя берете. — В звучании его голоса слышалась неподдельная горечь, и меня осенило: он мучается еще и оттого, что я видела его в момент, когда он потерял контроль над собой. — Вы, оказывается, не только искательница сенсаций, но и ангел-хранитель, и детский психолог. Я ничего не упустил?
Я обмякла, поняв, что сердиться на него бесполезно. Что бы я о нем ни думала, ему было больно, как ребенку.
— Только то, что я еще и обыкновенный человек, — тихо сказала я. — Возможно, я и любопытна. Но я помню, что это значит: пережить такое, будучи ребенком. Помню, как это тяжело — быть маленькой девочкой.
Взрослым тоже быть тяжело, подумала я, но вслух не сказала.
Он глубоко вздохнул, словно готовясь спуститься на лыжах по горному склону.
— Конечно, я должен быть вам благодарен за то, что вы помогли моей дочери пережить тяжелый момент. Но вы не понимаете всей сложности ситуации. Видите ли, Адрия думает, что Марго погибла по ее вине. Ей кажется, что именно она толкнула кресло.
Я смотрела на него, потрясенная; в моей голове роились мысли о том, какой взрывной силой обладает сказанная им фраза. Для моего, брата она может означать освобождение, а для этой несчастной девочки — невыносимые муки.
— Это не может быть правдой, — заявила я.
— Конечно, это неправда! — резко произнес он. — Трудность состоит в том, чтобы заставить Адрию поверить, что это неправда.
Впервые его тон показался мне каким-то неверным, в нем прозвучала фальшивая нота, и я шестым чувством ощутила, что Джулиан Мак-Кейб не верит собственным словам, когда отрицает вину дочери. Он громко отвергал то, что в глубине души считал ужасной правдой.
Мои глаза остановились на кресле на колесах — ни в чем не повинной конструкции из стали и ткани, которая, будучи неодушевленным инструментом, ничего не знает о смерти. Похоже на то, что кресло даже не было повреждено при спуске со ската, который стоил Марго жизни.
— Почему вы не избавитесь от этой вещи? — спросила я.
Он взглянул на меня так, как будто я его ударила, и я поняла, что он страдает не только из-за ребенка. Для него утрата была такой же невосполнимой, как и для его дочери. Я начала спускаться по скату.
— Простите меня, я чувствую, что неправа. И вообще не должна здесь находиться. Я только хотела… осмотреть дом. Сейчас же пойду обратно в Сторожку. Вы можете не беспокоиться — я сама найду дорогу.
— Подождите, — попросил он и догнал меня. — Раз уж вы хотели осмотреть дом, почему бы вам этого не сделать?
— Я его уже осмотрела. Успела обойти его еще до вашего приезда. Видела вблизи башню и…
— Пойдемте, и я покажу вам, как он выглядит изнутри. Я вообще-то не возражаю, чтобы его осматривали те, кому это интересно.
Его отношение ко мне явно смягчилось, хотя глаза оставались суровыми.
Я поняла, в чем тут дело. Или подумала, что поняла. Он пытался косвенным образом извиниться за презрительные слова, сказанные в мой адрес. В другом месте, в другое время я бы ушла от него, потому что мне не нравилось все, что я знала о Джулиане Мак-Кейбе; еще меньше понравилось мне то, что я увидела сегодня. Но я пришла сюда не ради приятного знакомства; я пришла ради Стюарта. И должна была узнать правду о кресле на колесах.
— Благодарю вас, — сказала я. — Мне бы очень хотелось осмотреть Грейстоунз изнутри.
Глава 3
Он провел меня в дом через главную дверь. Мы прошли через крытую веранду в большой квадратный холл, скудно обставленный и темный, поскольку в нем не было окон; он служил вполне утилитарной цели: лыжные ботинки не могли причинить вреда его выложенному плиткой полу. Здесь располагалась вешалка для спортивной одежды, по углам стояли лыжи и лыжные палки, на полу — лыжные ботинки. Элегантность дома начиналась не отсюда.
Дверь справа вела к башенной лестнице, дверь слева — в библиотеку. Впереди находилась большая гостиная, о которой говорил мне Стюарт, и Джулиан Мак-Кейб жестом пригласил меня туда.
Мне сразу бросилось в глаза то, к восприятию чего Стюарт меня не подготовил. И это был не интерьер комнаты, а вид, открывавшийся из протянувшихся вдоль стены, похожих на бойницы окон. Темно-красные портьеры были раздвинуты, и своды окон живописно обрамляли мертвые деревья на берегу, которые я уже видела раньше. Как бы вставленные в рамки, они выглядели гораздо более драматично, чем в окружении других Разбросанных по лощине деревьев. Они тянули к небу свои искривленные, устрашающие ветви, их серые корни свешивались над бурлящим потоком, за ними возвышалась покрытая снегом гора. Внезапно я поняла, отчего погибли эти деревья, и мое открытие меня ошеломило. Их убил огонь. Я представила себе, как языки пламени лижут серые ветки, ползут вверх, охватывая все дерево беспощадным иссушающим жаром. Я знала, что такое огонь. Как я могла забыть? Как сразу не догадалась?
Джулиан наблюдал за тем, как я пересекаю комнату и подхожу к окну; там я остановилась, глядя на угловатые ветки, и мне казалось, что передо мной застывшая судорога, сохраняющая память об огне. Агония деревьев приводила меня в ужас, но он отличался от того смутного страха, что внушал мне дом. Все дело было в памяти: с огнем я уже сталкивалась, а над домом господствовали силы, которых я не понимала.
Джулиан тоже подошел к окну и встал рядом со мной. Я должна была что-то сказать.
— Меня потрясли эти деревья, — призналась я.
Я впервые увидела улыбку на его тонком, аскетичном лице; она была довольно мрачной, но высветлила голубизну глаз Джулиана.
— Деревья сгорели, когда мне не исполнилось девяти лет. Отец распорядился сохранить их в таком виде. Он был большой мизантроп, ему нравился вид из окна. Моя мать не могла вынести этой картины. Она говорила, что деревья ее пугают, и настаивала на том, чтобы окна были зашторены, когда она входила в эту комнату.
Можно было только посочувствовать его потери. Мне понадобилась минута, чтобы овладеть голосом.
— Наверное, трудно жить, когда из окна открывается такой вид. Кому захочется все время иметь перед собой напоминание о суровой жестокости жизни? Хотя эту картину можно рассматривать как испытание. Может быть, поэтому она так меня и поразила. Как будто в ней заключен какой-то вызов.
— Испытание? — Он повторил слово с сомнением в голосе. — Разве может быть испытанием нечто статичное? Этот вид может напугать, потому что напоминает о разрушении. Но испытывает нас не мертвое, а живое.
И все же я чувствовала, что для меня вид этих деревьев является испытанием, хотя не могла объяснить этого вслух. Он как бы говорил мне: «Посмеешь ли ты сделать то, для чего сюда пришла, если результат неизбежно будет именно таким?» Я вздрогнула и повернулась к окну спиной. Джулиан испытывал себя на горных склонах. Я знала о том, что это испытание совсем другого рода.
Джулиан стал показывать мне комнату.
— Гостиную обставила моя мать, с тех пор здесь мало что изменилось. Она не выносила викторианские завитушки, бывшие тогда в моде. Она почувствовала, что эта комната должна отличаться простотой. В норманнском стиле есть тяжесть, которая лучше всего уравновешивается простыми линиями.
Комната показалась мне довольно темной, поскольку единственный ряд окон выходил на гору, заслонявшую свет. Нижняя половина стен была обшита дубовыми панелями, оставшаяся часть оклеена темно-красными обоями. Белый потолок был единственным светлым пятном. Мебель, добротная и не слишком тяжелая, выдержана в зелено-коричневых тонах, в которые вкрапливались оттенки красного и желтого. Картины на стенах изображали горы и леса. Слева, между дверьми, располагался большой камин из грубого камня. Дверь в библиотеку была открыта, вторая — закрыта. Я знала, что это стеклянная, затянутая занавеской дверь ведет в комнату Марго, а прежде вела на открытую террасу, перестроенную после несчастного случая. Мне хотелось бы осмотреть комнату, в которой Марго провела последние годы своей жизни, но я и не ожидала, что Джулиан покажет ее мне. Вместо этого он повел меня в библиотеку, которая была лишь немного меньше гостиной.