На его лице, не освещенном больше светом софитов и не покрытом толстым слоем грима, отчетливо видны следы болезни. Подобно тому, как человечество нашло способ выжить в мире, неожиданно оказавшемся во власти вечного холода, так и раковые клетки умудряются выживать в теле человека, несмотря на все достижения медицины.
– Я не являюсь профессиональным диктором, и, по правде говоря, мне нечему научить вас, мисс Хэри. – Без сценического костюма, при своем огромном, почти двухметровом росте и широких плечах он кажется пугающе худым. – Если я и мог бы вам что-то сказать, то посоветовал бы, стоя перед камерой, всегда излучать счастье и свет. Мы с вами очень разные, но, прожив во внешнем мире почти сорок лет и впервые попав сюда, я пришел к выводу, что актер, ставший ведущим прогноза погоды, оказывается в неоплатном долгу перед зрителями за их любовь и доверие.
Я мягко киваю в ответ.
Наш бригадир говорил то же самое. Конечно, он имел в виду не совсем это, но, когда Юджин уже готовилась покинуть наше поселение, он подозвал ее к себе и сказал нечто похожее: «Как приедешь в Сноубол, не вздумай зазря жечь электричество. Актеры, которые так поступают, – настоящие вредители». Зрители хотят видеть, как актеры неистово любят и страдают. И когда мы, не жалея сил, добываем электричество, актеры, которые могут неограниченно тратить его на свои нужды, должны все свои силы отдавать на то, чтобы оплатить этот долг перед зрителями.
Фрэн глядит на меня со слабой улыбкой. Он словно выгорел дотла.
– До того, как стать ведущим прогноза погоды, я был очень болен. Я много тревожился и часто впадал в уныние. Я знал, что едва ли кому-то захочется наблюдать за жизнью больного старика, и даже не удивился бы, если бы меня выгнали из Сноубола. Я лечился в больнице. Но считал лечение не продлением жизни, а скорее продлением своих страданий. И если бы мне пришло предписание покинуть Сноубол, я бы, не колеблясь ни минуты, попросил эвтаназии. – Он вспоминает о самых страшных днях своей жизни, взгляд его затуманивается. – Сейчас мое состояние гораздо хуже, чем тогда. Но теперь я готов бороться до тех пор, пока даже врачи не опустят руки.
Я смотрю на его лицо и понимаю: он твердо намерен сражаться за свою жизнь.
– Вы так решили после того, как получили право навсегда остаться в Сноуболе?
– Вовсе нет, жажда жизни вернулась ко мне не тогда, когда я стал ведущим прогноза погоды, а тогда, когда увидел горы писем, которыми завалили редакцию новостей зрители, переживающие о моем здоровье. В тот момент я твердо решил, что должен прожить с достоинством весь отведенный мне срок – до тех пор, пока люди не перестанут беспокоиться обо мне и у них не пропадет желание меня видеть.
Глядя, как Фрэн, простоявший весь эфир с ровной спиной, теперь сидит, сгорбившись, на стуле, я вспоминаю своего дедушку. Я помню, как он, всегда веселый и полный сил, изменился до неузнаваемости после того, как заболел раком. Я видела, как опухоль пожирала его, когда клетки тела, которым было положено умереть, не умерли, а стали бесконтрольно делиться.
И теперь Фрэн, сражаясь в этой страшной войне, говорит о своем желании стоять до конца, считая это своим долгом.
Я вспоминаю слова, которые сказала мне режиссер Ча Соль во время нашей первой встречи. Хэри должна жить дальше, таким, как она, нельзя умирать.
Тем не менее Хэри мертва, и кто-то должен исполнить ее долг, который она так легкомысленно отвергла. Теперь это под силу только мне. И вовсе не я, а Хэри должна чувствовать себя виноватой.
– Спасибо за прекрасный совет, – говорю я Фрэну с искренней улыбкой, – я никогда не забуду ваши слова.
В тот же миг в дверь стучится ведущий новостей Пак и просит Фрэна выйти на пару слов. Фрэн уходит, обещая скоро вернуться, но я прошу его не спешить, ведь я знаю, что господин Пак собирается посвятить Фрэна в подробности своих запутанных романтических отношений.
Оставшись одна в гримерной, я смотрю на себя в огромное, в полный рост, зеркало. Говорят, Фрэн каждый день проигрывает перед ним свое выступление. Скоро настанет и мой черед писать себе тексты и репетировать их, стоя на этом самом месте.
Теперь я знаю, какой ответ дам госпоже Ча. И меня занимают уже другие вопросы. Какими словами мне лучше начать свой первый эфир? Что же сказал Фрэн, когда появился здесь впервые?
– Добрый вечер…
В тот момент, когда, стоя перед зеркалом, я пытаюсь подражать манере Фрэна, камеры в гримерной начинают издавать стрекотание. Но я остаюсь на месте, не обращая на них ни малейшего внимания.
– Добрый вечер! Меня зовут Ко Хэри. Начиная с этого дня я буду рассказывать вам о погоде. – Я широко улыбаюсь, стараясь походить на Фрэна. – Ой, что это?
Я замечаю на своих зубах – на самом деле на поверхности зеркала – черные пятнышки туши. Подышав на пятна, я протягиваю руку, чтобы стереть их, но пальцы вдруг протыкают стекло насквозь.
– Что, опять?!
В нерешительности я пробую потрогать зеркало мыском левой ноги. Но нога вдруг проваливается до голени, и меня засасывает внутрь, словно притягивает магнитом.
Я оказываюсь в кромешной тьме и, не сумев побороть постыдное желание отправиться в другой конец тоннеля и на этот раз осмотреть все спокойно, нашариваю несчастную кнопку. О черт! Подъемник летит вниз так быстро, что мне начинает казаться, будто я сейчас выплюну все свои внутренности. Я хочу закричать, но не в силах издать ни звука.
– Приехали…
Умоляя, чтобы в этот раз мне не пришлось столкнуться с чем-то ужасным, я осторожно выбираюсь наружу.
– Кар-кар!
Я поворачиваю голову на крик пролетающих в небе ворон и оказываюсь лицом к огромному зеркалу, из которого только что выбралась. За спиной своего отражения я вижу разлитые по небу огни северного сияния, а под ними плотные ряды деревьев. Из-за дерева, у которого стоит зеркало, доносится треск горящих поленьев, и горячие языки пламени пляшут в ночном воздухе.
Неужели здесь кто-то есть?
Крадучись, стараясь не шуметь, я огибаю огромный ствол. У небольшого костра стоит маленькое кресло-качалка, а рядом мирно приютился фонарь, похожий на керосиновую лампу. Я успеваю осмотреться, и в следующее мгновение мне в затылок упирается что-то холодное и металлическое.
– Подними руки и медленно повернись.
Не в силах сделать и вдоха, я поворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с Ли Бонхве, который целится мне в лоб из винтовки, похожей на те, что используют во время соревнований по биатлону.
Медленно опуская оружие, он выглядит еще более озадаченным, чем во время нашей неожиданной встречи у него в спальне пару дней назад.
– Какого черта ты тут делаешь?
– А тут… это где?
– В запретной зоне.
– Что?!
Запретная зона – это место, где не установлены камеры. Актеру находиться здесь строжайше запрещено, это самое вопиющее нарушение закона о СМИ.
– Я правда не знала!
Ли Бонхве спокойно смотрит, как я пытаюсь оправдаться. Что, если он решит доложить о моем нарушении… В воображении отчетливо возникает тюрьма, которую я видела в вечер приема.
– Я вовсе не собиралась сюда приходить… – продолжаю я и в страхе машу руками.
– Я верю, – вдруг говорит Ли Бонхве с мягкой улыбкой.
– Что?
– Вот только, чтобы сюда добраться, идти надо пять, а то и шесть часов. Мне очень интересно, как ты собралась объяснить Ча Соль такое долгое отсутствие в кадре.
В его голосе чувствуется неприязнь, когда он говорит о режиссере Ча. Пока я пытаюсь прийти в себя и бешено вращаю глазами, Ли Бонхве снимает плед, который накинул себе на плечи, и отдает его мне с таким видом, будто собирался сделать это с самого начала, но забыл. Я машинально принимаю плед и, случайно коснувшись ладони Бонхве, ощущаю, какая она холодная. Я чувствую, что у меня появляется шанс все объяснить, и голос обретает твердость.
– Послушайте, я вовсе не добиралась сюда пять часов. – Вытянув руку, я указываю на огромное зеркало, прислоненное к вековому стволу. – Вон то зеркало засосало меня и отправило сюда.
Вдалеке, словно рождественская елка, сверкают огнями двести четыре этажа высотного здания SNOW TOWER.
– Зеркало? – Свет в зрачках Ли Бонхве начинает дрожать.
– Сама не понимаю, откуда в Сноуболе столько этих зеркал!
– Так, присядь-ка. – С этими словами он заставляет меня сесть на кресло-качалку у костра. – До перезарядки камер осталось восемь минут.
Он стоит передо мной, преграждая путь к побегу, и не спускает с меня глаз, даже глядя на наручные часы.
– Расскажи быстро и только самое главное обо всем, что касается зеркала, начиная с того момента, как ты впервые прошла через него, и до нашей встречи.
– Но…
– У нас мало времени.
В его требовательном взгляде сквозят беспокойство и тревога, и я решаю кратко рассказать обо всем, что со мной случилось.
– В первый раз это произошло во время рождественского приема. В тот вечер ко мне пристал один наглый тип, и, спасаясь от него, я врезалась в зеркало и прошла сквозь него. А сегодня в гримерной ведущего прогноза погоды снова случайно угодила в такое же, когда попыталась стереть пятно.
– Наглый тип? Значит, кто-то видел, как ты проходишь сквозь зеркало? – Во взгляде Ли Бонхве появляется напряжение.
– Нет, я успела убежать, и он меня не видел.
– А сейчас?
– Это произошло, когда началась перезарядка камер, в этот момент я была в гримерной одна.
Ли Бонхве вздыхает с огромным облегчением.
– А до рождественского приема ты пользовалась такими зеркалами?
– Нет.
По крайней мере, я.
– Пока ты там бродила, ты кого-нибудь встретила, не считая меня?
– Хм…
В той тюрьме я видела с десяток заключенных. Но они-то не обратили на меня ни малейшего внимания. Даже мужчина с татуировкой в форме сердца под глазом хоть и смотрел прямо на меня, но при этом не видел. Там, наверное, стена сделана из того же материала, что и купол Сноубола: изнутри нельзя увидеть то, что снаружи.