Между прочим, далеко не все обучившиеся смогли пройти испытательный срок. Нежные души некоторых моих подруг не выдержали того, что они сами называли «ужасное напряжение». По правде говоря, мне их никогда не понять. Неужели их напрягала необходимость сурового обращения с заключенными? Но ведь это – враги, преступники! Это – те, кто посмел выступать против Рейха! Ни жалости, ни снисхождения не должно быть к этим чуждым особям – евреям, цыганам, коммунистам, гомосексуалистам, лесбиянкам, педофилам и всем прочим, кто не соответствует нашему представлению об идеальных арийских героях будущего… Все они достойны самого плохого обращения, и у меня не дрогнет рука, если придется их наказывать – я была уверена в этом!
Впрочем, в мотивацию других я старалась не вникать. Окружающие люди были мне не особо интересны. Собственно, и подруг-то как таковых у меня не было; так, если только приятельницы. Я просто не могла вообразить такого, чтобы взять и пооткровенничать с кем-то посторонним… Я всегда была одиночкой, привыкнув все переживать внутри себя.
Получив профессию надзирательницы, я ощутила то долгожданное чувство, что теперь-то я достигла того положения, о котором мечтала. Теперь я больше не пустое место, не бессловесное ничтожество. И еще меня грели мечты о том, как я, верно и безупречно служа великой Германии, добьюсь поста старшей, а может, даже и главной надзирательницы в одном из многочисленных концлагерей… У меня будут поощрения и награды, и весь мир будет лежать у моих ног! Но главным в моих рассуждениях было то, что теперь-то я смогу наконец воплотить все свои затаенные, темные мечты о собственном господстве… Сама себе я виделась неким подобием злого и капризного божества, ради своих мелких прихотей распоряжающимся людскими жизнями. И мне до того не терпелось приступить к своим обязанностям, что я даже спать спокойно не могла до тех пор, пока не получила свое первое назначение.
А назначили меня работать в лагерь под названием «Куртенгоф», расположенный в местечке Саласпилс, примерно в двух десятках километров от Риги. Этот немецкий город, некогда бывший столицей могущественного Ливонского ордена, только совсем недавно был освобожден от большевиков, и теперь там требовалось навести хотя бы элементарный немецкий порядок. Насколько мне было известно, в июле-августе в «Куртенгофе» содержали исключительно местных евреев и немного76 русских пленных, но с началом осени туда стали доставлять новых заключенных, которых свозили не только с территории рейхскомиссариата Остланд, административным центром которого была Рига, но буквально со всей Европы.
Прибыв в Куртенгоф-Саласпилс в конце августа, я осмотрелась и не удержалась от довольной улыбки. Мне здесь понравилось. Все окружающее так точно легло на мою холодную сумрачную душу, что, пожалуй, впервые за много лет я почувствовала себя дома. Перед моими глазами расстилалось огромное пространство, заполненное серыми бараками, часть из которых еще строилась. По периметру территория была обнесена забором их колючей проволоки и над всем этим господствовала деревянная башня, похожая на старинный средневековый донжон. А вокруг всего этого раскинулся великолепный сосновый лес…
Итак, я приступила к осуществлению своей трудовой деятельности на благо нашего великого Рейха. И работать я стала со всем рвением, подобающим арийской девушке, свято преданной идеалам нации. Уже через неделю своей новой деятельности я отметила, что никогда прежде моя жизнь не была такой приятной и наполненной. С самого начала у меня все стало получаться именно так, как надо. У начальства не возникало ко мне ни малейших нареканий. Ведь еще в процессе обучения я усвоила, что главное качество надзирательницы – отсутствие малейшей жалости к заключенным, то, что некоторые называют «жестокостью». Я же считаю, что данное слово неприменимо к врагам нашей нации. По отношению к этому отребью «жестоко» – значит справедливо. Собственно, те, кто считают иначе, не задерживаются долго на этой работе.
И вот прошло больше трех месяцев с тех пор, как я приступила к своим должностным обязанностям. Со своей работой я, в отличие от многих других, справлялась без всякого труда. От меня зависели, меня боялись. Заключенные были в полной моей власти. О, это сладкое чувство всемогущества! Старшая надзирательница, ревностно следя за моей работой, лишь одобрительно качала головой.
Под мое начало был отдан женский барак. Моими «подопечными» были еврейки, польки, чешки, латышки, голландки и даже немки. Было даже немного скучновато… Женщин этих переместили сюда из каких-то других лагерей, и большинство из них были молчаливы, послушны и апатичны. Они никогда не смотрели мне в глаза. И меня это раздражало. Но особенно злила меня одна молодая немка. Она попала сюда из-за своего мужа, выступавшего против нашего нового порядка. Еще летом этот предатель (наверное, тайный коммунист) перебежал к русским! И все бы ничего, но через шведский Красный Крест он прислал своей полоумной женушке письмо о том, что теперь немецкому народу недолго осталось ждать освобождения от наших новых порядков. Мол, на стороне русских выступила очень могущественная сила из будущего, которая уже разбила несколько немецких армий, и скоро русские, заручившиеся этой мощью, придут и уничтожат нас, мучителей настоящего немецкого народа… Конечно, гестапо сразу же арестовало эту женщину, и после короткого суда она была направлена к нам на перевоспитание.
Наверное, она была сумасшедшая, эта Элиза. Но женщины ее слушали. Слушали и верили ей! Об этом мне донесли осведомительницы. И я решила наказать Элизу. Я просто вывела ее перед всеми заключенными барака и стала требовать, чтобы она призналась в том, что сказала неправду. Я видела, как ей страшно… Ее зрачки то сужались, то расширялись, потрескавшиеся губы дрожали, но она старалась смотреть мне в лицо, потому что я этого требовала.
– Это неправда, – вяло произнесла слова, которые я требовала от нее. – Русские не придут. У них нет никакой силы, они ничтожны и глупы. Только немецкая нация достойна править миром. Хайль Гитлер! Я сожалею о сказанных словах. Я – дрянь и преступница. Я заслуживаю наказания…
Она говорила это своими устами, но глаза ее утверждали обратное. Мне было очевидно, что она все равно глубоко убеждена в том, что русские придут – придут и расправятся с нами. Я должна была наказать ее… Вообще-то за подобные разговоры она вполне заслуживала смерти, но у меня по отношению к этой женщине разыгрался какой-то странный азарт – мне хотелось «перевоспитать» ее; точнее, попытаться это сделать.
Я стала избивать ее – сначала своей кожаной плетью, а потом, когда она упала передо мной на колени под градом ударов, я стала пинать скрюченную фигуру сапогами. Я била ее по спине, по плечам, по голове. Особенно по голове, стараясь попасть по лицу. Кажется, я выбила ей несколько зубов. Брусчатка плаца окрасилась красным рядом с ее коленями… Но она не просила пощады. Она молчала…
Я ощутила уже хорошо знакомые мурашки, пробежавшие от моего копчика к шее. Вслед за тем моему лицу стало жарко. И одновременно с этим пришла упоительная легкость, эйфория… Избивая эту узницу, я чувствовала приступ необыкновенного удовольствия. В такой момент мне было легко увлечься. Я могла забить ее до смерти… С трудом взяв себя в руки, я остановилась. Тело мое била дрожь возбуждения, я тяжело дышала.
Элиза пыталась подняться с земли, отплевываясь кровью. Ее лицо представляло собой сплошное кровавое месиво. Остальные женщины стояли безмолвной неподвижной толпой, опустив глаза в землю.
– Если кто-то еще будет распространять подобные небылицы, то его ждет та же участь, – сказала я, идя вдоль строя медленным шагом. – Но бить я буду сильнее, и не могу дать никакой гарантии, что вместе с вашими зубами не вылетят и мозги…
Хоть я уже неоднократно отбирала из этих женщин тех, кому предстояло идти на виселицу, Элиза всякий раз избегала такой участи. Я не хотела пока умерщвлять ее. Даже если она не «перевоспитается», она должна была почувствовать торжество Рейха… А может быть, мне просто доставляло удовольствие мучить ее. Именно ее – потому что я знала, что она не сломлена. Пока она верит в свои нелепые выдумки и смотрит мне в лицо с таким явным презрением – она не сломлена. Что ж, посмотрим, надолго ли тебя хватит…
В течение последнего месяца в наш лагерь стало поступать большое количество русских детей. Их вместе с родителями вывозили из Белоруссии, где опять начались ожесточенные бои, потому что эти упрямые русские снова пошли в контрнаступление. Работы прибавилось. Старшая поставила меня «на отбор». В мои обязанности вменялось отбирать детей у их матерей и передавать их в отдельный барак. Я была чуть ли единственной, кто делал это с чувством некоторого удовольствия. Женщины кричали дикими голосами, бросались на колени передо мной… И я пинала их своими тяжелыми сапогами. Одну истеричку охранникам даже пришлось пристрелить – она пыталась расцарапать мне лицо, когда я, оторвав от нее ее годовалого скулящего щенка, грубо взяла его за шкирку… Дети внушали мне отвращение, и уговаривать меня относиться к ним лучше было абсолютно бесполезно. Я точно знала, что никогда не стану рожать. Еще во время моей работы танцовщицей кабаре мне пришлось сделать два аборта, и всякий раз, терпя эту мучительную процедуру, я ненавидела своих нерожденных детей и проклинала их за необходимость терпеть боль и унижение.
Совсем маленьких, а также больных, мы умерщвляли, намеренно застужая их на холоде, а у тех, что постарше, брали кровь для раненых солдат Вермахта. Еще часть детей шла под опыты – на них наши врачи испытывали действие различных ядов.
Матери их являлись самым беспокойным контингентов в нашем лагере. Их согнали в один барак и, естественно, поставили над ними меня. Многие из них сходили с ума. Например, там была одна полька, Стефания, которая постоянно пела колыбельные и смеялась счастливым смехом. Она воображала, что ее ребенок жив и находится с ней. Она постоянно качала этого воображаемого ребенка. Она была так погружена в мир своих грех, что даже перестала есть. И однажды утром я нашла ее мертвой; на лице ее застыла блаженная улыбка, а руки были сложены так, как если бы она держала на них дитя.