— Промахнулся, ты, простофиля! — закудахтала Тини. — Даже и близко не попал!
К этому времени обе красотки сошлись вместе и сидели на полу с дальней стороны кровати, виднелись только их белокурые головы и голые плечи, их губы шевелились, что-то говоря Лессу, что-то не поддающееся расшифровке, протестующее, или, возможно, они просто спрашивали, что происходит.
Лесс тяжело опустился на кровать в полном изнеможении, потерпевший поражение и подавленный.
Это заставило Тини сорваться с места.
— О мой Бог, — простонала она, — что мы с ним сделали?
Она начала рвать на себе одежду.
— Я иду, Лесс! — кричала она, — я иду, мой дорогой! — Затем она щелкнула выключателем двухстороннего зеркала, повернула замок и с безумной скоростью вылетела из комнаты, продолжая рвать на себе белье и в спешке его разбрасывая.
Борис и Сид некоторое время сидели, глядя на темную панель.
— Так, пожалуй — это все, — сказал Б.
Сид что-то промычал и неуклюже поднялся на ноги.
— Ты знаешь, я бы не возражал против такой крошечной головки.
Б. думал о чем-то другом, тихо ходя по комнате, пока Сид продолжал размышлять вслух:
— Интересно, где, черт возьми, он их нашел… Боже, они, наверняка… шведки… ненавижу проклятых шведов. За исключением Бергмана, само собой, — добавил он, надеясь развеселить Б., который оценил его усилия едва заметной ухмылкой.
Сид посмотрел на него, ничуть не обеспокоенный этим уходом в себя. В его сознании крепко засел разговор, состоявшийся у них с Борисом после премьеры одного его фильма, фильма, в котором Сид выступал в качестве исполнительного продюсера — простая, горькая, нежная история любви… фильм, заслуживший лучшие отзывы, отмеченный, среди всего прочего, за поэтический и довольно смелый (по тем временам) крупный план в эротической сцене. Вкратце, в этой сцене любовники, слившись голыми в объятии, были видны лишь выше пояса. Мужчина лежал сверху, нежно целуя лицо девушки, ее шею, плечи… его голова медленно опускалась все ниже между ее грудей, а камера оставалась в том же положении, и голова постепенно уходила из кадра, по-видимому, достигая заветного гнездышка, а камера теперь уже передвигалась на ее лицо с закрытыми глазами и задерживалась на нем, запечатлевая выражение все возрастающего экстаза.
Естественно, что фильм встретил сопротивление в различных отдаленных районах — включая Нью-Йорк Сити. Пошли петиции, активизировались, бдительные группы, требующие вычистить «этот чудовищный эпизод куннилингуса» (как описали его ДАР[5]) из фильма.
Были неудачные попытки удалить основную часть этой сцены… при помощи киномеханика, от которого требовали устраивать в самый критический момент якобы непредвиденный срыв пленки в проекторе, после чего в запущенной вновь ленте выпадали наиболее острые кадры (фактически, две сотни футов).
Ответственные критики, конечно, быстро спохватились и бросились горячо защищать фильм. Редакторы «Кайе дю Синема» хвалили сцену, называя ее «путешествием в страну эротики», уникальным в истории современного кино. «Сайт энд Саунд»[6] — оценивал ее как «мастерски выполненную эстетическую …чистую поэзию, в самом лучшем вкусе».
Использование критиком слова «вкус» в этом случае заставило Б. улыбнуться.
— Как он может говорить о вкусе? — спросил он у Сида (озадачив последнего). — Если камера застыла на лице девушки, то кто может знать, какой это имеет вкус! Не так ли, Сид?
Понятно, что эта фраза вызвала у Сида непристойный ответ.
— А? — сначала он не совсем уловил смысл, но затем плотоядно закивал, заурчал, закашлялся, брызгая слюной, хлопая себя по ляжке, смешно почесывая промежность: — Да, да, я знаю, тебе хотелось бы показать парня после — как он вытаскивает застрявшие между зубов волосики из ее промежности, а? Хо-хо-хо!
— Не обязательно, — сказал Б. мягко и очень серьезно, — мне бы хотелось последовать с камерой за его головой, я должен был это сделать. Я струсил, не сделав этого.
Сид понял, что он говорит серьезно.
— Что… ты хочешь сказать, что надо было показать, как он ее сосет?.. Ты что, спятил?
Разговор состоялся несколько лет тому назад, шесть или около того, и сейчас это уже было частью забытой истории. В следующем фильме «Достаточно свободы», во время сцены, в которой приверженец вуайеризма[7] прикладывает глаз к щели в стене, за которой в соседней комнате героиня раздевается, не выдержав летней полуденной мексиканской жары, камера (кино-глаз вуайериста) находит возможность замедлить свое движение, каким-то случайным, почти ласкающим образом останавливается на ее пушке внизу живота. В ту пору в коммерческих фильмах, также как и в документальных фильмах о нудизме, вид волос на лобке — он назывался «мохнатый кадр» — давался только вскользь, фрагментом из семи-восьми кадров, никогда не вплотную, и, сверх того, он никогда не включался как часть «романтического» или преднамеренно эротического эпизода. Разумеется, вскоре студия рвала на себе волосы.
— Господи Боже, приятель, — причитал Лесс Хэррисон, — ты губишь свою карьеру! И ты спустишь в яму еще кучу отличных парней вместе с тобой, — добавил он немного ханжески, его голос дрогнул, — …парней, рассчитывавших, что эта картина пойдет в массовый прокат… парней, у которых семьи… дети… малютки…
Он, конечно, сменил пластинку, когда под давлением хорошей посещаемости фильм перешел от «Летти Карнеги» к большой прокатной кампании «Лоэс», разрушив существовавшие запреты.
Но в последний раз появился сам Большой: мужской половой орган. Немного вялый, как уступка, но все же он был там, прямо на серебристом экране, можно сказать, больше, чем жизнь.
Этого оказалось чересчур — даже для тех, кто подбадривал его на всех предыдущих этапах его кинематографической судьбы.
— Ну, — сокрушались они, — на этот раз тебя занесло слишком далеко!
Но Борис, конечно, знал, что делал. Нет эрекции и нет проникновения — как объяснить этот его маленький недосмотр музе — творения любовных историй?
По его мнению, порнушные фильмы, которые они только что видели, более уместны, хотя столь же неудачны, для решающих эстетических поисков и проблем, представленных сегодняшним кино, чем произведения признанных творцов, включая его самого. Он знал, что свобода выражения и развитие в кинематографе всегда отставали от подобных вещей в литературе так же, как до последних лет они отставали от этого и в театре. Эротизм самой эстетичной и творчески плодотворной природы в изобилии присутствовал во всех разновидностях современной прозы — почему не достичь того же, или хотя бы не попытаться достичь, в кино? Было ли что-то изначально-чуждое эротичности в самой сути фильма? Что-то слишком личное, чтобы делить это с публикой? Возможно, единственный выход — взглянуть на все с противоположной стороны.
— Послушай, Сид, — теперь Борис спрашивал, — те фильмы, которые мы смотрели, — ты не считаешь, что их можно было бы улучшить?
— «Улучшить»? Ты шутишь? — Сдержанные высказывания, казалось, были вовсе не присущи Сиду. — Боже, да я видел более прекрасные дыры в кемпинге для автоприцепов именитых граждан! Черт побери, до середины сеанса я не был уверен, что смотрю — порнуху или собачье шоу! Можешь заложить свою милую задницу, что эти фильмы можно улучшить! Для начала отыщи более восхитительные попки!
— О'кей, что еще?
— Что ты подразумеваешь под этим «что еще»? Что еще там было?
— Ну, об этом я и говорю, — сказал Борис, — о картине в целом, не только о виде этой девушки — это лишь один аспект… кроме того, рыжеволосая отнюдь не плоха, знаешь ли, она могла бы быть весьма эффектной; но в этом фильме она только зря напрягалась.
Сид больше не смог этого выдержать — он запустил сигарету через балкон и ударил кулаком по ладони в знак полного и горького крушения надежд.
— Боже ж мой, Б.! — сказал он сквозь стиснутые зубы, — ты сидишь здесь, весь мир у твоих ног, а ты печешься о том, как сделать, чтобы какая-то грубая старая калоша смотрелась прилично в скабрезном фильме! Ты в своем уме?!
Вот таким нервным и нетерпеливым он стал с Борисом. За последние два года он приходил к нему с бессчетным количеством выгодных, пусть и не очень оригинальных, описаний и идей фильмов — идей, казалось, уникально подходящих для гения и престижа мастера… без которого их все можно было забыть. Одним из его так называемых «грандиозных проектов», например, был монументальный «художественно-документальный» фильм под названием «Шлюхи мира» — двадцатичасовой, десятисерийный фильм, который бы снимался в столицах и крупных городах обоих полушарий.
— Говорят, что публика привязана к некоторым вещам, — восклицал Сид неоднократно, — эти ребята получат все! Секс, путешествия, свойственные человеку пристрастия! Боже, мы дадим им столько этих чертовых пристрастий, что они попрут у них из задницы! — Сид утверждал, что тщательно исследовал проект… и при этом за свой собственный счет! — всегда добавлял он, готовя почву для красивой компенсации из первых полученных вперед денег, которые могут попасть им в руки. Как ему представлялось, сериал из десяти полнометражных фильмов потребует два года съемок.
— Теперь поймите, — печально продолжал он, столь мрачно обводя взглядом комнату, словно намеревался объявить дату начала III Мировой войны, — едва мы добираемся до финала, как вновь возникает необходимость приступать к очередным постельным сценам — новые девки, новые цены и т. д. — и мы начинаем все с начала! Как старые ролики по театральным ревю! «Шлюхи мира» — 1968! «Шлюхи мира» — 1969! Это станет обалденной традицией!
Некоторое время казалось, что идея приглянулась Б., но в конце концов прижатый к стенке отчаявшимся от неопределенности Сидом («Я подцепил его, я подцепил его, я подцепил короля Б.!» — объявлял он во всех студиях с победным ликованием и типичным перехлестом), он отклонил предложение.