Потрясли, отпустили Ли Саньжэня, спрашивают:
– Лучше?
Тот кое-как поднялся на ноги, сделал два шага и улыбнулся отцу:
– Гораздо лучше! Я уже столько всего пережил, ничего мне не будет!
Отец с дядей уселись на велосипеды и покатили дальше.
А Ли Саньжэнь, опираясь на мотыгу, пошел перекапывать свое поле. Его так качало, что отец с дядей думали, он вот-вот свалится на землю, но он не свалился, вышел на середину поля, обернулся и прокричал:
– Дин Хой! Когда вернусь на пост старосты, тебя поставлю своим замом!
Отец с дядей поглядели на него, улыбнулись и покатили в Динчжуан. А в Динчжуане увидели, что на всех солнечных пятачках – и у околицы, и вдоль главной дороги, и в укрытых от ветра переулках – лежат деревенские, отдыхают после продажи крови, ноги задрали повыше, а голову опустили пониже, чтобы не кружилась. Кто-то устроился у себя во дворе: снял дверь с петель, один край положил на высокую табуретку, другой на скамеечку пониже и лег на дверь, как на кровать, головой вниз. А кто помоложе, выстроились вдоль стен и стоят вверх тормашками, будто луковицы, «мозги кровью поливают». Отец с дядей с первого взгляда поняли, что, пока они собирали кровь по дальним деревням, динчжуанскую кровь тоже кто-то собрал. Они встали как вкопанные посреди улицы, отец не сказал ни слова, а дядя выругался:
– Ети ж твою бабку!
– Ети ж твою прабабку!
Не знаю, кого он хотел обругать..
Ли Саньжэнь начал продавать кровь, когда ему было под пятьдесят. Начал продавать, да так и увяз. Увяз, ни конца ни края не видно.
И десять лет спустя заболел лихоманкой. Лихоманка скрутила его сильнее, чем всех остальных. Так скрутила, что у него не было сил даже слово сказать. Вот тебе и конец, и край. Вот тебе и конец – Ли Саньжэнь десять лет ждал, что его вернут на пост старосты, но все эти годы деревня обходилась без начальства, и из волостной управы никто так и не приехал, чтобы назначить нового старосту..
Ли Саньжэнь состарился.
Ему не было еще и шестидесяти, а посмотришь – дряхлый старик.
Пройдет месяц, другой, и настанет его черед умирать.
Лихоманка Ли Саньжэня почти доконала, когда он шагал по дороге, казалось, к каждой ноге его привязано по булыжнику. Жена сказала: «Ли Саньжэнь, заразные все в школу переселились на покой, а я тут целыми днями тебе прислуживаю». И Ли Саньжэнь перебрался в школу и стал жить вместе со всеми. Жил вместе со всеми, но целыми днями молчал, медленно бродил по школьным коридорам, медленно оглядывался по сторонам. Медленно забирался на свою койку в углу и засыпал, будто каждый день ждал прихода смерти. Но в этот день солнце светило так ярко, почти слепило. В Динчжуане повсюду распустились цветы, цветы расстилались докуда хватало глаз, и аромат их расплывался докуда хватало глаз. Люди ныряли в цветочное море, махали лопатами, ворочали землю, таскали коромысла, носили мешки, пыхтели от натуги и так спешили, что ни слова не могли сказать, лица у всех блестели от пота, сияли улыбками, люди сновали туда-сюда, то туда, то сюда. Дед стоял у околицы и смотрел, как больной лихоманкой Ли Саньжэнь тащит на плечах коромысло с двумя бамбуковыми корзинами: корзины укрыты тряпками, до того тяжелые, что коромысло гнется под их весом и с каждым шагом Ли Саньжэня надсадно скрипит. Ли Саньжэня лихоманка почти доконала, жить ему осталось недолго, но он взвалил на себя тяжеленное коромысло и с сияющим лицом зашагал к деревне. Дед дождался, когда он подойдет поближе, шагнул навстречу, спросил: Саньжэнь, ты что несешь? Но Ли Саньжэнь только улыбнулся и ничего не сказал. Поменял плечо под коромыслом и пошел дальше. Пошел к своему дому. С поля за ним увязался внук лет пяти – бежит, прижимая к груди завернутый в тряпье узелок, бежит и кричит: дедушка, дедушка! И тут, поравнявшись с моим дедом, внук Ли Саньжэня запнулся о выползший на дорогу стебель жасмина и упал. Узелок полетел на землю, в нем что-то брякнуло, лязгнуло и рассыпалось по земле. Дед взглянул под ноги и не поверил своим глазам. Вот так радость! Он и подумать не мог, что внук Ли Саньжэня несет в узелке золото: блестящие слитки, бруски и даже золотые горошины размером с земляной орех. Оказывается, над землей по всей равнине распустились цветы, а под землей созрело золото. Мальчонка разревелся, глядя на укатившиеся золотые горошины, дед хотел помочь ему подняться, протянул руку и проснулся.
Его разбудил Ли Саньжэнь.
Ли Саньжэнь разбудил моего деда.
Дед будто бы заснул, а будто бы и вовсе не засыпал, смутно видел, как Ли Саньжэнь, стараясь не шуметь, прошел в его сторожку, как замер у кровати, как тихонько позвал: «Братец Шуйян!»
Позвал, и дед проснулся. Проснулся и увидел, что рука, которую он протянул внуку Ли Саньжэня, так и лежит поверх одеяла, увидел безбрежное море цветов, раскинувшееся по равнине докуда хватало глаз, заполнившее и Динчжуан, и поля за околицей, и пески старого русла Хуанхэ – море это сияло всеми цветами и плодоносило золотом: золотыми кирпичами, золотой черепицей, золотыми слитками, золотыми брусками, золотыми горошинами и золотыми песчинками. Мой дед не сразу открыл глаза, он еще раз посмотрел, как над землей распускаются цветы, а под землей зреет золото. Осторожно повернулся на другой бок, чтобы удержать видение, но снова услышал тихий голос Ли Саньжэня: «Братец Шуйян!» Тогда дед расплылся в улыбке, хотел сказать: братец Саньжэнь, а я тебя только что во сне видел! Открыл было рот, но тут заметил, как помертвело лицо Ли Саньжэня – видно, случилась большая беда.
Дед резко сел в постели и спросил:
– Саньжэнь, что такое?
И Ли Саньжэнь негодующе прохрипел:
– Ети его мать! Совсем страх потеряли, эти воры совсем страх потеряли, если такое вытворяют!
– Опять что-то пропало? – перебил его дед.
– Мало того что украденного не вернули, – негодовал Ли Саньжэнь, – так сегодня ночью меня снова обокрали.
– Что еще пропало? – спросил дед.
– Они украли то самое, что красть ни в коем случае нельзя, – продолжал негодовать Ли Саньжэнь.
Дед вышел из себя:
– Да что пропало, в конце-то концов? – Он слез с кровати и начал одеваться. – Саньжэнь, ты когда старостой служил, за словом в карман не лез, ждать себя не заставлял, а сейчас на простой вопрос ответить не можешь!
Ли Саньжэнь взглянул на моего деда, помялся и наконец проговорил:
– Братец Шуйян, я тебе скажу как есть. Казенная печать динчжуанского селькома всегда была при мне. Динчжуан десять лет обходится без старосты и партсекретаря, но печать все это время была при мне, сегодня ночью я положил ее под подушку, там же спрятал немного денег, а наутро проснулся – ни печати, ни денег.
Говорит:
– Бог с ними, с деньгами, а печать надо вернуть.
Говорит:
– Как хочешь, а печать надо вернуть, я десять лет держал ее при себе, а сегодня проснулся – нет печати.
Небо яснело, свет пробивался сквозь окна и открытую дверь, дочиста умывая сторожку. Дядя так до сих пор и не вернулся. Дед скользнул глазами по пустой кровати, и на лбу его повисла мрачная дымка, он перевел взгляд на ссохшийся силуэт Ли Саньжэня, на его затравленное лицо и спросил:
– Сколько денег пропало?
– Бог с ними, с деньгами, а печать надо вернуть, – ответил Ли Саньжэнь.
– И все-таки, сколько пропало?
– Бог с ними, с деньгами, а вот печать надо вернуть, – не сдавался Ли Саньжэнь.
Дед вытаращился на Ли Саньжэня, будто видит его впервые. Будто перед ним незнакомец, которого он ни разу до этого не встречал. И наконец спросил:
– Саньжэнь, и как мы ее вернем?
– Обыщем школу, – твердо сказал Ли Саньжэнь. – Братец Шуйян, ты всю жизнь прослужил учителем, всю жизнь наставлял детей, что воровать дурно, а теперь больные послушались тебя и перебрались в школу, а вор у тебя же под носом хозяйничает.
Дед вышел из сторожки.
По восточному краю неба разливалось жидкое золото, словно море цветов, раскинувшееся куда хватало глаз, расстелившееся сплошным ковром по полям и лугам, сбилось в один большой гороподобный цветок. Свет этого цветка озарял школу, топил ее в своей чашечке. Больные в классах еще не вставали с постелей. На улице лютовал холод, в такой холод никому не хотелось вылезать из-под теплого одеяла. В ветвях павловнии на школьном дворе послышался веселый сорочий треск. Добрая примета, значит, на дворе будет праздник. Праздник у больных лихоманкой.
Дед подошел к павловнии, вытащил из развилины колотушку и зазвонил в колокол: «Дан-дан-дан! Дан-дан-дан!» Зазвонил срочный сбор.
К колоколу с колотушкой давно никто не притрагивался, они поросли багряной ржавчиной, и с первого же удара ржавчина посыпалась на землю. С тех пор как дети покинули школу, колокол превратился в безделицу. А еще на середине школьного двора стоял флагшток – крашеный железный шест, торчащий из залитой цементом площадки. По заведенному в школе порядку на утренней линейке дети подходили к флагштоку и поднимали знамя. А теперь знамя никто не поднимал, и флагшток на школьном дворе тоже превратился в безделицу.
В ненужную безделицу.
Но вот колокол снова зазвонил: «Дан-дан-дан! Дан-дан-дан!» – тревожно, словно ружейная пальба.
Кто-то из больных накинул куртку, высунулся из окна на втором этаже и крикнул:
– Что такое?
И Ли Саньжэнь трубно объявил, как объявлял в пору своей службы старостой:
– Общий сбор! Всем собраться во дворе!
– Нашли вора? – спросили со второго этажа.
– Спускайтесь, и все узнаете! – срывая голос, крикнул Ли Саньжэнь.
И больные Динчжуана, потирая глаза, застегивая куртки, потянулись из своих комнат, один за другим потянулись во двор, и скоро под павловнией на спортивной площадке собралась целая толпа. Были в этой толпе и дядя с Линлин. Никто не видел, откуда они вышли. Они стояли в толпе, и одежда их была аккуратно застегнута, а лица ярко сияли, совсем как у здоровых. Они стояли порознь, словно и не встречались сегодня ночью. К тому времени солнце поднялось над восточным краем неба. С грохотом поднялось над восточным краем неба, и наступил новый день. И в школе начали искать вора.