Дед сказал:
– Одной ногой в могиле стоите, не сегодня завтра помрете, а все туда же. А все туда же – ночью у Ли Саньжэня снова пропали деньги.
– Бог с ними, с деньгами, – громко вставил Ли Саньжэнь, – но вор украл печать динчжуанского селькома. Я эту печать десять лет держал при себе, а ночью ее украли.
– Придется обыскать школу. – Дед повысил голос: – Будем обыскивать по комнатам, кто с нами? – И не успел он обвести собравшихся взглядом, как мой дядя радостно крикнул, проталкиваясь вперед:
– Я с вами! Обижу соседей, но что ж теперь, разве я виноват, что вор украл шелковую куртку моей сестрицы?
Лицо у Линлин стало красным, как заря.
И дядя выступил из толпы. Выступил вперед, словно герой.
Взяли с собой еще двух добровольцев и начали обыскивать школу комната за комнатой, обыскали и первый этаж, и второй.
И нашли двух воров.
Первой воровкой оказалась Чжао Сюцинь. Чжао Сюцинь, которая кашеварила на кухне.
Чжао Сюцинь лихоманка тоже почти доконала, болячки теснились на ее лице, набухшие, словно разваренный горох. А на тыльной стороне ладоней и на запястьях язвы были уже другие, старые болячки там успели сойти, на их месте выросли новые, они сияли свежей краснотой, как солнце, что восходит над равниной, тесно жались друг к другу, страшно зудели, и Чжао Сюцинь постоянно их расчесывала, отчего язвы прели и гноились, и кожа на ее руках была покрыта белыми пузырьками, источавшими солоновато-кислую вонь, которой Чжао Сюцинь очень стеснялась.
Она болела лихоманкой уже полгода, язвы на ее теле сменились четыре раза, по всем приметам Чжао Сюцинь давно пришла пора умирать, а она жила.
Все остальные умирали после третьей смены болячек, но у Чжао Сюцинь они сменились четыре раза, а она все жила.
Вообще-то муж Чжао Сюцинь, Ван Баошань, был старше ее на десять лет и заработал на свадьбу, продавая кровь, а Чжао Сюцинь потратила свой выкуп на женитьбу младшего брата и пошла продавать кровь вместе с Ван Баошанем, чтобы вернуть ему выкупные деньги. Но спустя десять лет Ван Баошань не заболел лихоманкой, а она заболела. Полгода назад, когда у нее поднялась температура, Чжао Сюцинь что ни день выходила во двор, плюхалась на землю и принималась сучить ногами, плача и голося:
– За что мне такое! За что же мне такое!
Ван Баошань однажды попытался ее поднять, но она расцарапала ему все лицо, да еще и наорала:
– Это ты меня погубил! Сволочь! Ты меня погубил! Сволочь!
Так она сидела во дворе, плакала и бранилась, и пыль взметалась у нее из-под ног и кружила по двору. Но прошло несколько дней, и Чжао Сюцинь утерла слезы. И перестала браниться. Как прежде готовила еду, кормила кур, как прежде подавала Ван Баошаню чашку с вареным рисом. А потом перестала подавать мужу чашку с вареным рисом и начала готовить на всех больных Динчжуана.
Готовить на всех больных Динчжуана и воровать у всех больных Динчжуана.
Койка Чжао Сюцинь стояла в комнате на первом этаже, где раньше занимались первоклашки. В дальнем от дверей углу. Мой дед с Ли Саньжэнем и помощниками обыскивали первый этаж, заглядывали под кровати, перетряхивали постели, развязывали узлы, перебирали одежду, шарили по коробкам. Во время обыска Чжао Сюцинь не было в комнате, она еще до рассвета убежала на кухню готовить. Она целыми днями готовила, чистила котлы, мыла посуду, трудилась не покладая рук, от зари и до зари. И никто не слышал от нее ни единой жалобы, мало того, Чжао Сюцинь всегда умудрялась поставить на стол самые разные блюда, на любой вкус. Во время обыска Чжао Сюцинь не было в комнате, она убежала готовить завтрак, мой дед откинул с ее кровати одеяло, Ли Саньжэнь тронул подушку и удивился тому, какая она тяжелая. Такая тяжелая, будто в нее налили свинца. Вспороли подушку и увидели, что она доверху набита белым рисом.
Все больные Динчжуана увидели, что подушка доверху набита белым рисом.
Лица у людей сковала оторопь. Кто бы мог подумать, что та самая Чжао Сюцинь, которая готовит на всех еду, воровала зерно из мешка. Отправили за ней на кухню. И в это самое время мой дядя вытащил из постели второго вора. И кто бы мог подумать, что вторым вором окажется Чжао Дэцюань, который за всю жизнь даже голоса ни на кого не повысил. Чжао Дэцюань, которому уже перевалило за пятьдесят. Когда все пошли во двор на собрание, он никуда не пошел, сказал, что силы у него на исходе, что настала его пора помирать, что он даже шагу сделать не может, – сказал так и остался лежать в постели. И вот все комнаты на втором этаже обыскали, только кровать Чжао Дэцюаня не трогали. Чжао Дэцюань лежал в постели, а свет из окна сушил и багрил его лицо, словно это не Чжао Дэцюань, а иссушенная солнцем мумия. Было ясно, что его можно не обыскивать. Всю жизнь Чжао Дэцюань послушно обрабатывал землю, на рынке отродясь не смотрел на весы и не пересчитывал сдачу, а восемь или десять лет назад, когда деревенские обезумели, продавая кровь, Чжао Дэцюань ни разу не спросил у кровяного старосты, сколько денег ему причитается. Сколько хочешь ему заплатить, столько и плати, он слова не скажет, сколько хочешь крови взять, столько и бери.
– Сколько будем брать? – спросит его мой отец.
– Пока лицо не пожелтеет, – отвечает Чжао Дэцюань.
Отец доставал самый большой пакет для плазмы и наполнял его до краев, лицо у Чжао Дэцюаня желтело, и, когда на пожелтевшем лбу выступала испарина, отец вынимал иглу из руки. А рассчитываясь, всегда накидывал пару юаней сверху. И Чжао Дэцюань, принимая деньги, говорил:
– Дин Хой, из всех кровяных старост один ты ко мне по-доброму.
И продавал кровь только моему отцу.
Дядя и подумать не мог, что это он украл новую куртку Линлин. Никто не мог подумать, что он станет красть чужую женскую куртку. Солнце лилось в окно, прямо на лицо Чжао Дэцюаня, иссушая его, словно мумию. Глаза его подернулись белой пленкой, как у дохлой рыбы. Белой, цвета дохлой рыбы. Он смотрел, как дядя с помощниками ходят по комнате, меряют комнату легкими шагами, словно и не больны вовсе, и лицо его наливалось завистью. Завистью от того, что другим еще жить да жить. От зависти на глазах Чжао Дэцюаня выступили слезы, и он вздохнул, и вздох его растянулся на десять, на двадцать ли, а парни пытались его развеселить, шутили: «Раньше помрешь, раньше переродишься». Кто же мог подумать, что Чжао Дэцюань – вор, что это он украл у Линлин шелковую свадебную куртку!
Дядя уже прошел мимо его кровати. Приготовился обыскивать следующую комнату. Уже стоял у порога, но почему-то обернулся и посмотрел на Чжао Дэцюаня. И почему-то почуял неладное. И почему-то развернулся, прошагал к кровати Чжао Дэцюаня, одним махом откинул одеяло с его ног, вытащил узел с вещами, развязал и в самом деле увидел там красную шелковую куртку Линлин.
Красную, как новорожденное солнце. Точь-в-точь как новорожденное солнце.
И тогда Чжао Сюцинь вызвали из кухни.
А Чжао Дэцюаня спустили со второго этажа.
Оба вора носили фамилию Чжао. Опозорили род Чжао на весь белый свет.
К тому времени на школьном дворе уже запахло теплом. Солнечный свет стелился по земле, будто зарево пожара. И свежесть, и полевая свежесть стелилась по земле. А птичье пение сыпалось на макушки, будто капли дождя. Несколько десятков деревенских, несколько десятков больных собрались во дворе и кричали Чжао Сюцинь, чтобы выходила из кухни, будто давно догадались, что она воровка, и никто не чувствовал перед ней вины. Это она была виновата перед деревней. Жидкая толпа динчжуанцев собралась под павловнией, на которой висел колокол, и кто-то из толпы побежал на кухню за Чжао Сюцинь. Думали, она выйдет оттуда с повинной головой. Думали, она выйдет к людям с лицом исполненным стыда, но не тут-то было: Чжао Сюцинь подошла, вытирая руки о передник, вытирая с них налипшее тесто и воду, подошла как ни в чем не бывало и вскинула глаза на толпу, словно ее напрасно отвлекли от работы, и на лице ее не было ни капли стыда или страха – Чжао Сюцинь держалась как настоящая воительница перед лицом могучего врага.
Дед поглядел на подушку с рисом у себя под ногами, перевел взгляд на Чжао Сюцинь и сказал:
– Сюцинь, это ты взяла рис из кухни?
– Нет, а в чем дело? – отвечала Чжао Сюцинь.
– Я слышал, ты и раньше подворовывала с чужих полей и огородов, – сказал дед. – Но теперь-то одной ногой в могиле стоишь, а все равно крадешь у доходяг рис и муку. – Дед покосился на подушку с рисом. Тогда и Чжао Сюцинь увидела завернутый в наволочку рис, на секунду оторопела, а потом кинулась к своей подушке, схватила ее в охапку, словно ребенка, которого едва у нее не отняли, уселась на землю перед дедом и засучила ногами, причитая и голося:
– Вы рылись в моих вещах! Рылись в моих вещах! Сволочи неблагодарные, ни слова не сказали и пошли рыться в моих вещах!
Плачет, причитает:
– Вы ведь болеете, лихоманкой, СПИДом болеете, а все равно ни стыда ни совести, все равно тайком шарились у меня в кровати.
Говорит:
– Чего ради я должна вам прислуживать? Лучше уж вернуться домой, прислуживать Ван Баошаню, прислуживать мужу и детям! Каждый день я встаю ни свет ни заря, готовлю вам завтрак, а вы набьете животы, бросаете чашки, и след вас простыл, почему я должна мыть за вами котлы и кастрюли? Чего ради я должна ходить к колодцу и таскать ведра, чтобы приготовить на такую ораву, чтобы вскипятить такой ораве воды? А воду вы совсем не бережете, чтобы одну чашку вымыть, половину тазика выплескиваете.
Говорит:
– Вы болеете, так и я болею! Вам скоро помирать, так и мне до весны не дожить! Все мы одной ногой в могиле стоим, и чего ради я должна вам прислуживать? Взяла я горсточку риса за свои труды, дальше что? Если бы не болезнь, я поварихой на заработках кроме риса еще бы несколько сотен сверху получала. А здесь я хоть раз у вас попросила денег? Попросила у вас хоть один фэнь?
Кричит:
– Все вы уплетали за обе щеки и нахваливали мою стряпню, так скажите на милость, чего ради я должна вас ублажать? Чего ради должна вам прислуживать? Взяла за свою работу мешок с рисом, да разве же это много? – Она то сыпала словами, то срывалась на крик, то кричала, то сыпала словами, вроде и плакала, но без единой слезы, вроде и не плакала, но в голосе ее плескалась обида. Договорив, Чжао Сюцинь утерла сухое лицо, утерла сухие глаза и уставилась на деревенских так, будто от горя выплакала себе все слезы.