– У вас что, дома зерна нет? – спросил дед.
– У нас дома не то что зерна, у нас ни щепки нет, ни травинки! – вытаращилась на него Чжао Сюцинь.
– Раз так, взяла бы у меня! – прокричал дед.
– А на кой мне твое? – отвечала Чжао Сюцинь. – Этот рис я своим трудом заработала, а на кой мне твое?
Дед ничего не ответил. Не нашелся что ответить. И больные на школьном дворе разом онемели. По всему выходило, что деревня виновата перед Чжао Сюцинь, а Чжао Сюцинь ни в чем не виновата перед деревней. И в это самое время мой дядя с помощниками вывели из школы Чжао Дэцюаня.
В смелости и напоре Чжао Дэцюаню до Чжао Сюцинь было далеко. Хоть он и мужчина, а в смелости и напоре до женщины ему было далеко. К лицу его прилепилась бледная желтизна, лоб покрылся испариной, он спускался по школьной лестнице с таким видом, будто идет на казнь. На улице лютовал холод, а у Чжао Дэцюаня весь лоб покрылся испариной. Двигался он медленно, ступал мелкими шажками, сразу и не поймешь, то ли вперед идет, то ли пятится назад. Спустился, поднял глаза на толпу во дворе, обернулся к дяде, шепнул ему что-то, дядя сказал что-то в ответ, и, когда Чжао Дэцюань снова поднял глаза на толпу, лицо его пошло желто-серыми пятнами. По правде говоря, лихоманка его почти доконала, он доживал последние дни, стал худой как щепка, ватная куртка и штаны, которые раньше сидели на нем как влитые, теперь болтались и колотились друг о друга, словно кадушки. Кости его были хрупкими, как хворостины, кожа тонкой, словно листва, и даже шел он, едва ступая по земле. Будто не человек, а дух. Так он и вышел к деревенским. Вышел и низко склонил голову, точно нерадивый школьник, пойманный со шпаргалкой. На улице лютовал холод, а у него весь лоб покрылся мелкой испариной. И лицо пошло желто-серыми пятнами. Теперь глаза деревенских оторвались от Чжао Сюцинь и приклеились к Чжао Дэцюаню, и никто не смел поверить, что это он украл куртку Линлин.
И Линлин тоже не смела поверить, что это он украл ее куртку, она смотрела то на дядю, то на Чжао Дэцюаня.
Тогда дядя протянул ей свою находку:
– У него на кровати лежала, под одеялом.
И на глазах у Чжао Дэцюаня вернул Линлин ее куртку.
Чжао Дэцюань медленно опустился на корточки и склонил голову так низко, словно мой дядя не куртку вернул хозяйке, а содрал кожу с его лица. И лицо его пожелтело. Сделалось желтым, как воск. И его глаза дохлой рыбы уперлись в носки башмаков, и сам он весь сжался, словно побитая собака.
– Дэцюань, это ты взял куртку? – спросил мой дед.
Чжао Дэцюань весь ссохся и молчал.
– Ты или не ты? – спросил дед.
Чжао Дэцюань ссохся и молчал.
– Если не брал, так и скажи, – сказал дед.
Чжао Дэцюань коротко глянул на деда, но так ничего и не ответил, присох к земле и молчал, будто старый колодец.
– Чжао Дэцюань, – подал голос мой дядя, – это я нашел куртку у тебя на кровати, скажи людям, зря я на тебя наговариваю?
Чжао Дэцюань склонил голову еще ниже и не сказал ни слова. Дед смерил дядю холодным взглядом:
– Младший, придержи язык! – И дядя тоже затих, затих, как сухой колодец, черный и глубокий. Солнце оторвалось от края неба, похожее на чашку вязкого золотого отвара, поднатужилось, оторвалось от края неба на целый чжан[18] и насквозь просветило школу. Деревенские стояли под солнцем, молчали и смотрели на деда, смотрели на Чжао Дэцюаня, ждали, чем все закончится. И дед сказал:
– Чжао Дэцюань, твоему сыну скоро жениться, а ты у чужой молодухи куртку крадешь.
А дальше, дальше, как только дед замолчал, капли пота сорвались со лба Чжао Дэцюаня и упали на землю.
На улице лютовал холод, но капли пота сорвались со лба Чжао Дэцюаня и упали на землю.
И затихли. Деревенские затихли, и посреди этой тишины Чжао Сюцинь вдруг поднялась на ноги, прижала к груди подушку с рисом и зашагала к кухне.
– Куда? – спросил дед.
– У меня котел на плите, – обернулась к нему Чжао Сюцинь. – Рис пригорит, чем завтракать будете?
– Сюцинь, – крикнул ей в спину Ли Саньжэнь, – ты взяла печать динчжуанского селькома?
– Что она, золотая, ваша печать? – сердито ответила Чжао Сюцинь.
Ли Саньжэнь растерялся, немного подумав, присел на корточки рядом с Чжао Дэцюанем и вкрадчиво спросил:
– Братец Дэцюань, нам с тобой обоим уже за пятьдесят, если ты взял у меня из-под подушки печать – сделай милость, верни.
В ответ Чжао Дэцюань истово замотал головой.
– Правда не брал? – не отставал Ли Саньжэнь.
И Чжао Дэцюань кивнул.
Лишившись последней надежды, Ли Саньжэнь поднялся на ноги, на лбу его от волнения тоже выступила испарина, словно холодный пот Чжао Дэцюаня переполз на его лицо. Ли Саньжэнь с умоляющим видом обвел глазами толпу и громко проговорил:
– Без денег я обойдусь, но у кого печать динчжуанского селькома, верните ее, сделайте милость. Эту печать я несколько десятков лет при себе держал, дома в сундуке запирал, а если куда уходил, прятал ее за пазуху, а вчера вечером положил печать с деньгами под подушку, утром встал – и ни печати, ни денег.
Ли Саньжэнь прокричал:
– Без денег я обойдусь, только печать верните!.
Тем все и кончилось.
Кончилось, будто ничего и не было.
Прошло три-пять дней, то ли три, то ли пять дней, и люди в школе притихли, успокоились и притихли. И Линлин вышла из школы и направилась к школьному туалету. Мужской туалет стоял к востоку от школы, а женский – к западу. Линлин шагала к туалету в своей красной куртке, словно плывущий на запад огонек. Солнце забралось уже высоко и припекало с середины неба, и люди высыпали во двор погреться. Уселись в рядок и грелись на солнце. Морили свои хвори, морили свой век, морили судьбу. И тут Чжао Дэцюань увидел, как мимо в красной курточке проплывает Линлин, оглянулся по сторонам – люди похрапывали, разомлев на солнце, тогда Чжао Дэцюань поднялся с места и пошел за ней.
Остановился у двери в туалет и стал поджидать Линлин.
И вот Линлин вышла из туалета.
И увидела Чжао Дэцюаня. Смерила Чжао Дэцюаня презрительным взглядом и хотела было пойти прочь, но он шагнул ей навстречу и мягко заговорил:
– Линлин, послушай! Продай мне свою курточку, сделай милость.
Линлин посмотрела на него с еще большим презрением.
Чжао Дэцюань натянул на лицо улыбку, изможденную улыбку, бледную улыбку, тугую улыбку.
– Можешь поднять меня на смех, – улыбаясь, проговорил Чжао Дэцюань. – Мне все равно этой зимы не пережить. – И повторил, согнав улыбку с лица: – Можешь поднять меня на смех, но когда я женился на твоей тетушке, то обещал пошить ей красную шелковую курточку, а теперь вот сын у меня скоро женится, сам я скоро помру, а она до сих пор помнит, что я ей курточку задолжал.
Говорит:
– Я одной ногой в могиле стою, но перед смертью хочу подарить жене красную шелковую курточку.
Линлин глянула на него и молча прошла мимо.
Он крикнул вдогонку:
– Дам за нее пятьдесят юаней! По рукам?
Линлин шагала прочь.
– Восемьдесят юаней! По рукам?
Она уходила все дальше.
– Сто юаней! По рукам?
Линлин обернулась и крикнула издалека:
– Съезди в город да купи!
Тем все и кончилось, тихо и мирно. Тем и кончилось, будто не было.
Всего-то пропало немного зерна и денег, пропала печать и ватная куртка, да и воры быстро нашлись. Чжао Дэцюань хотел перед смертью подарить жене красную шелковую куртку, он обещал справить ей такую куртку еще до свадьбы, но теперь и сыну его пришла пора жениться и жить своим домом, а жена обещанной куртки так и не дождалась. Лихоманка Чжао Дэцюаня почти доконала, но долг есть долг. И чтобы вернуть долг, Чжао Дэцюань ступил на воровскую дорожку. А Чжао Сюцинь не хотела прислуживать людям бесплатно и стащила из мешка столько риса, сколько причиталось за ее работу. С того дня в школе завелись новые правила: Чжао Дэцюань вернул куртку Ян Линлин, а Чжао Сюцинь и две ее помощницы остались кашеварить на кухне, но больше не вносили в общий котел ни риса, ни муки, ни других продуктов – готовили бесплатно, ели тоже бесплатно. И еще было решено, что, если впредь кто-то из больных попадется на воровстве, его в тот же день прогонят из школы домой, чтобы умирал в своей постели.
Всем не сегодня завтра на тот свет отправляться, что толку расстраиваться по пустякам. Но Ли Саньжэнь так и не мог смириться с пропажей печати динчжуанского селькома. Твердит: «Чего ее искать, чего искать, в деревне и селькома-то нет», а сам пойдет у одного на кровати пошарит, у другого узел с вещами перетряхнет, все мышиные норы на втором этаже обыскал, а если бы мог, то и в каждый мышиный катышек заглянул бы.
Но печать так и не нашлась.
Не нашлась, и с той поры Ли Саньжэнь изводил себя тоской: бывало, сидит на месте и вдруг ни с того ни с сего вздохнет. Да так протяжно, будто груз у него на сердце шире неба и тяжелее земли. Но вот однажды за целый день Ли Саньжэнь ни разу не вышел посидеть на пригреве во дворе, не вышел посидеть на солнце у окна, вместо этого залез под свое одеяло и носа наружу не показывал. Как залез ночью под одеяло, так до самого утра под ним и лежал, и утром не вылез наружу, и днем, и даже когда пришла пора обедать, он остался лежать под одеялом. Дед велел моему дяде позвать Ли Саньжэня обедать, и дядя, постукивая палочками по эмалированной миске, зашел в комнату, где стояла койка Ли Саньжэня, и крикнул:
– Дядюшка Саньжэнь, обедать!
Ли Саньжэнь ничего не ответил, и дядя спросил:
– Почтенный староста, вы что, обедать отказываетесь?
Ли Саньжэнь снова ничего не ответил, тогда дядя шагнул к кровати и попробовал его растолкать, но Ли Саньжэнь оказался недвижимым, словно каменный столб. Дядя поспешно откинул одеяло и увидел, что лицо у старосты давно позеленело.
Сделалось черно-зеленым, как шпинат.
Ли Саньжэнь отошел.
Давно отошел. Может, еще до полуночи, а может, и после полуночи. На краю подушки виднелась лужица крови. Темно-бурой крови, похожей на темно-бурую грязь. Темно-бурую грязь, застывшую в лед. Чжао Дэцюань болел тяжелее, но до сих пор жил, а Ли Саньжэнь был еще не так плох, но отошел. Ли Саньжэня вырвало кровью, но лицо у него почти не перекосилось, значит, перед смертью он не сильно мучился, покашлял немного, сплюнул кровью и отошел. Но все-таки в чертах его читалась обида. Глаза Ли Саньжэня оставались распахнуты, и рот открыт, словно он соби