рузкой, велел такелажнику проложить каждый гроб соломенными циновками. Этот командир был одет в синее пальто с рыжим меховым воротником, поднятым до самых щек, говорил он зычно и резко, то и дело взмахивая руками, и голос показался деду таким знакомым, будто вдали от дома он повстречал родного человека.
Дед пригляделся.
И в самом деле увидел родного человека.
Увидел, что погрузкой гробов командует мой отец. Дед застыл от удивления, а опомнившись, поспешил ему навстречу. Скорым шагом пересек гробовой строй и почти поравнялся с машиной, но к тому времени все гробы уже погрузили в кузов и обвязали сверху толстой веревкой. Грузовик затарахтел, выпустил облако густого дыма и покатил к воротам. А такелажники шустро запрыгнули в кабину вслед за моим отцом.
Дед остановился на том месте, где только что стоял грузовик, и закричал: Хой! Хой!
И проснулся от собственного крика.
Проснулся и в самом деле увидел моего отца – расплывшись в улыбке, он стоял перед дедовой кроватью и ласково звал: отец, отец! Отец рассказал, что ездил в город, встречался там с начальником Гао. С тем самым начальником Гао, что заведовал отделом образования, а теперь стал заместителем начальника уезда и главой комитета по лихоманке. Сказал, что начальник Гао велел ему передать деду привет, а еще пообещал выделить всем больным Динчжуана по пять цзиней масла и по связке хлопушек на каждую семью, чтобы деревенские как следует встретили Новый год.
Дед чурбаном сидел в своей постели, глядел на отца, вспоминал сон про фабрику гробов и никак не мог проснуться.
Глава 3
Справили Новый год, справили Юаньсяо[24].
А как справили Юаньсяо, в деревне случилась новая история.
На новогодние праздники люди сходили в соседние села, навестили родных, сходили и выяснили, что в других деревнях всех больных лихоманкой управа снабжает черными гробами. Выяснили, что неподалеку от уездного центра специально для больных лихоманкой построили гробовой комбинат. Болеют все одним и тем же, живут в одном уезде, почему же им даром достаются гробы за несколько сотен, а от динчжуанцев отделались маслом за десять юаней да дешевыми хлопушками?
Пошли к отцу выяснять.
Он привез подарки из уезда, к нему и пошли выяснять.
Проснулись на другой день после праздника Юаньсяо, позавтракали и всей толпой пошли к моему отцу, были в той толпе и Чжао Сюцинь, и Дин Юэцзинь, и все остальные. Отец в это время перекапывал землю в углу двора, где раньше стоял хлев для кур и свиней. Кур и свиней у нас отравили, так что хлев отец разобрал, а землю решил вскопать под котовник. Посреди двора высилась груда кирпичей от бывшего хлева, развороченная супесь под ногами грязно чернела. Как чернозем вперемешку с грязью. В том углу много лет жила свинья, много лет жили куры, и земля стала черной как смоль, лучше для котовника места не найти. От чернозема тянуло навозом, любимым запахом овощей и пшеницы. Скинув ватную куртку, отец нырнул в самую гущу черного запаха и ворочал землю, как вдруг у его ворот собрались больные лихоманкой, собрались и говорят: почему это в остальных деревнях всем заразным выделяют по черному гробу, а нам досталось по бутылке рапсового масла?
Отец вышел к воротам и говорит:
– Так если б я не ездил, не хлопотал, вам бы и рапсового масла не досталось.
Сказал, что в одной деревне из двухсот жителей за год умерло сто человек, вот и посчитайте, Динчжуану еще повезло, разве можно зариться на их гробы?
Сказал, что в другой деревне из пяти сотен жителей триста заболели лихоманкой, разве можем мы в Динчжуане зариться на их гробы?
На это деревенские ничего не ответили.
Не нашлись что ответить, и отец снова взялся ворочать землю.
Зиме осталось недолго, скоро придет весна. Придет весна, и можно будет сеять котовник, поливай его раз в два дня, через неделю проклюнутся первые ростки.
А спустя две недели вырастут уже настоящие стебли, и пьянящий аромат разольется по воздуху бледно-зелеными, бледно-голубыми волнами.
Когда настала пора сеять котовник, в деревню пришла еще одна смерть, покойнику не было и тридцати, о гробе он позаботиться не успел. Деревенские собрались на пятачке у входа в Динчжуан, потолковали немного, и родня покойника пошла требовать гроб у моего отца, говорят ему:
– Братец Хой, съезди к начальству, стребуй у них гроб для своего братишки.
– Сами посудите, – озабоченно сказал отец, – если б я мог стребовать, неужели сидел бы сложа руки? Я ведь и масла, и хлопушек для вас достал.
И они ушли восвояси.
Отцов котовник пророс ровными рядами и залил наш двор благоуханием.
Прилетели бабочки. Как прилетели, так и улетели.
Прилетели пчелы. Как прилетели, так и улетели.
Котовник пахнет горьким кунжутом, пахнет заячьим салатом, бабочки и пчелы к нему не летят. Но даже без бабочек, даже без пчел двор наш наполнился весенним светом.
Том 4
Глава 1
Прошел Новый год.
Прошел и Юаньсяо. И первый лунный месяц тоже потихоньку прошел. Жизнь текла по-старому: на солнце было тепло, на ветру холодно, больные варили снадобья, покойники сходили под землю.
Еще один покойник сошел под землю, и больные вспомнили, как хорошо жилось в школе. Когда кругом одни заразные, и поговорить есть с кем, и посмеяться, и дни бегут веселее. А тут все разбрелись по домам, и одиночество завалило комнаты, запрудило дворы. Кто болел легко, теперь почти доходили. А кто и так доходил, теперь легли помирать. И потому люди захотели перебраться обратно в школу и жить сообща. Захотели перебраться в школу, но к деду моему идти на поклон было не с руки: недавно они ходили требовать гробы у моего отца, повздорили с ним, поругались. А дед как-никак – отец моего отца, одна кровь.
Тем утром после завтрака солнце так припекало, будто Динчжуан поставили томиться на плите. Больные вышли на улицу погреться – были там и Чжао Дэцюань, и Дин Юэцзинь, и Цзя Гэньчжу, и Дин Чжуси, и Чжао Сюцинь. Были там и дядя с Линлин, встали чуть поодаль друг от друга и переглядывались через толпу.
Любили друг друга украдкой. Украдкой, как воры.
И пока они переглядывались, кто-то сказал:
– Надо бы отправить ходока к учителю Дину, чтобы он пустил нас обратно в школу.
– Давайте я схожу, – улыбнувшись, отозвался дядя.
Все тут же согласились: да, ты и сходи, ты и сходи! Дядя окинул взглядом толпу и крикнул:
– Кто со мной?
И пока из толпы не ответили, предложил:
– Линлин, пойдешь?
Линлин замялась, а Чжао Сюцинь крикнула во все горло:
– Линлин, сходи! У тебя ноги крепкие, болезнь до них не добралась.
И Линлин пошла, они вместе вышли за околицу и направились к школе.
Путь недалекий. Пшеница вдоль дороги зеленела на зимнем тепле, и в солнечных лучах витал водорослевый запах молодых ростков. В прозрачной дали раскинулись деревни Лючжуан, Хуаншуй и Лиэрчжуан, будто тени под пустым небом равнины. Дядя с Линлин недалеко ушли от Динчжуана, но дорогой им никто не встретился. Все деревенские собрались погреться на обеденном пятачке у главного перекрестка. Дядя оглянулся назад, заглянул вперед и взял Линлин за руку.
Линлин вздрогнула и вслед за дядей оглянулась назад, заглянула вперед.
– Никого, – сказал дядя.
– Скучал по мне? – улыбнулась Линлин.
– А ты разве нет?
– Нет.
– Не верю.
– Я целыми днями о болезни думаю. Скоро мой черед помирать.
Дядя заметил, что лицо Линлин увяло с их последней встречи, на нем притаилась предсмертная чернота, будто исчерна-красную ткань замочили в тухлой воде. До праздников на ее лице почти не было язв, а теперь лоб покрывала целая россыпь бурых глянцевых болячек с гнойными узелками. Дядя взял Линлин за руку, повернул ладонь тыльной стороной, осмотрел запястье, но все болячки там были старые, кожа на руках Линлин даже слегка сияла. Сияла светом молодой женщины, светом двадцати четырех лет.
– Ерунда, – сказал дядя. – Не бойся.
– Ты разве понимаешь?
– Я почти год болею, сам уже как врач, – улыбнулся дядя. – Дай гляну язвы на животе?
Линлин остановилась и посмотрела дяде в глаза.
– Линлин, я так по тебе соскучился, сил нет. – Дядя отвел взгляд от живота Линлин, взял ее за руку и потянул в травы. Потянул на чье-то брошенное поле, по колено заросшее сорной травой. К концу зимы трава совсем высохла, но стояла по-прежнему густо и высоко, напоминая о прошлогоднем изобилии. От сухих зарослей тянуло сладковатой гнилью, и зимним днем этот запах омывал легкие даже лучше аромата молодых ростков. Но Линлин упиралась и ни в какую не хотела идти.
– Ты правда по мне не скучала?
– Скучала.
И дядя с новой силой потянул ее в травы.
– Что толку, – сказала Линлин. – Все равно помрем.
– А ты живи, пока живется, вот тебе и толк, – увлекая ее в траву, отвечал дядя. Они шагали друг за другом сквозь сухие заросли, отошли подальше от дороги, сели на землю, и трава примялась. Легли на землю, и трава примялась. И на той самой траве они занялись тем, чем обычно занимаются мужчина и женщина.
И словно обезумели. Дядя обезумел. И Линлин обезумела. Обезумели друг от друга. Забыли про болезнь, будто нет никакой болезни. Свет падал из-за спины, и дядя видел, что болячки на теле Линлин налились кровью и блестят, словно красный агат. Весь живот, вся спина у нее были покрыты болячками, точно городские улицы – фонарями. А когда Линлин вошла в раж, лицо у нее засияло, и жухлая чернота превратилась в багряный свет, кожа заискрилась на солнце, будто стеклышко. И дядя увидел, что Линлин не просто молода, а еще и красива: большущие черные глаза, нос ровненький, словно граненая столовая палочка. Она лежала, укрытая от ветра жухлой травой, и поначалу сама казалась пожухшей, но вмиг налилась влагой. Сочной влагой. Язвы никуда не исчезли, но они только оттеняли нежность ее кожи. Тело Линлин было таким белым, словно белое облако спустилось с небес. И дядя обезумел. А она тянулась к обезумевшему дяде, как зеленые всходы на равнине тянутся к весеннему теплу.