Дед постоял немного, подумал и молча пошел на восток. Пошел к Новой улице, а деревенские остались стоять на перекрестке. Деревенские не знали, что задумал мой дед, стояли на перекрестке и ждали, когда он вернется, как ждут дождя посреди засухи. И скоро дед в самом деле вернулся. Вышел с Новой улицы, и в лучах заходящего солнца деревенские увидели, что с ним идет мой отец и катит на велосипеде пару мешков с мукой. Они шли друг за другом, отец впереди, а дед сзади, шагали по расстилавшейся в деревне тишине, навстречу изумленным взглядам односельчан. Шагали не торопясь, а цепь отцова велосипеда вызвякивала серебристую песню, и когда они подошли поближе, люди увидели, что отец везет им стандартную муку, помолотую на государственном мельзаводе. Дома у нас мать готовила только из стандартной городской муки. Отец шел впереди и катил велосипед с мукой, а дед шагал следом за ним. Сначала отцово лицо было полно раздраженной скуки, будто он ни во что не ставит своих земляков, но на подходе к перекрестку, где деревенские могли его разглядеть, отец расплылся в великодушной, ослепительно-красной улыбке. С этой улыбкой он подошел к толпе, глянул на Дин Юэцзиня, на Цзя Гэньчжу, на Чжао Сюцинь, на всех остальных, кто ходил к его дому требовать гробы, улыбнулся и сказал:
– Вы же друг другу не чужие, и болезнь на всех одна, к чему эти склоки?
Сказав так, он оглядел наваленные грудами камни и кирпичи, стащил с велосипеда муку, бросил ее к общим мешкам, отряхнул сиденье и проговорил:
– Здесь сто цзиней, мука высшего сорта, как у городских. Считайте, это мой вам подарок.
Сказал так, развернул велосипед и добавил, уже холоднее:
– Запомните крепко-накрепко: Дин Хой свою деревню, своих земляков и в мыслях не обидит. Вы виноваты перед Дин Хоем, а Дин Хой перед вами ни в чем не виноват.
Сказал так и пошел прочь.
Сказал и пошел.
Сделал несколько шагов, оседлал велосипед и скрылся из виду.
Так все и разрешилось. Деревенские понемногу образумились, поняли, что к чему, поняли, что виноваты перед моим отцом, виноваты перед семьей Дин, и отца моего еще долго ни в чем таком не подозревали.
К ночи школа зажила по-старому, все расселились по своим прежним местам. Дядя вернулся в дедову сторожку. Они с дедом легли, погасили свет и завели разговор перед сном.
Дядя говорит:
– Твою налево, облапошили нас.
– Чего это?
– Я всего одним камнем мешок с рисом разбавил, а брату пришлось два мешка муки выставить.
Дед сел в постели и без слов уставился на дядину койку.
А дядя говорит:
– Отец, как думаешь, кто в муку кирпичи подложил?
И сам же отвечает:
– По-моему, Юэцзинь. Он стоял на весах, другому бы смелости не хватило сунуть в мешок целых четыре кирпича, двадцать цзиней. Да к тому же перед Новым годом, когда у Юэцзиня жена померла, они кирпичи покупали, чтобы ей могилу сложить.
Пока дядя рассуждал, тишину за окном нарушил чей-то короткий кашель, а следом раздался звук удаляющихся шагов. Дядя прислушался, сказал деду, что выйдет по нужде, накинул куртку и пошел на звук.
Три недели спустя дядю с Линлин заперли в кладовке, где хранились мешки с мукой и рисом. Когда дед явился на место, все больные уже собрались вокруг закрытой двери.
Ночь была ясная и чистая, лунный свет разлился по школьному двору, будто вода. Люди столпились у кладовки, говорят: откройте дверь, откройте, пускай выходят, но никто не знал, где ключи от замка. Все оделись и высыпали на улицу, поглазеть на представление. Поглазеть на спектакль. Поглазеть на застуканных любовников – во всей Поднебесной не сыщешь зрелища интересней.
С улицы послышался дружный топот, нестройный топот, он приблизился к окну и стих, и тогда дядя крикнул из кладовки:
– Все мы одной ногой в могиле стоим, не сегодня завтра помрем, неужели у вас никакой жалости нет?
Чжао Сюцинь выступила из толпы и зажгла кухонную лампу, чтобы подсветить замок. Оказалось, замок на двери новый, черная краска на нем ярко поблескивала, и Чжао Сюцинь прокричала в кладовку:
– Братец Лян! Это не мой замок! Я давно заметила, что вы с Линлин сошлись, но никому не говорила. Рот у меня был на замке, как эта дверь. А замок новый, кто-то его из дома принес и повесил, чтобы вас застукать.
После короткого затишья дядя злобно проорал собравшейся снаружи толпе:
– Застукали нас, дальше что? Хоть застрелите меня совсем, я не боюсь! Все, кто со мной вместе болел, уже под землю сошли, я и так в долг живу, чего мне бояться?
За дверью повисла мертвая тишина, люди не знали, что на это ответить. Как будто запирать дядю с Линлин в кладовке было нехорошо. Очень нехорошо. И дядя с Линлин правильно делали, что блудили в кладовке. Все делали честь по чести. Дин Майцюань, Ван Гуйцзы, Цзя Гэньчжу, Дин Юэцзинь, Чжао Сюцинь и все остальные столпились у дверей и переглядывались, не зная, как поступить.
Чжао Дэцюань по возрасту был самым старшим, при свете кухонной лампы он оглядел толпу у кладовки и сказал умоляющим голосом:
– Давайте откроем…
– А ключи у тебя? – покосился на него Цзя Гэньчжу.
В ответ Чжао Дэцюань снова уселся на корточки и будто превратился в пень, сидел на корточках и молчал.
Дин Юэцзинь вышел из толпы, подергал замок, оглядел толпу и спрашивает:
– Чьих рук дело?
Говорит:
– Все мы одной ногой в могиле стоим, зачем это представление? Пусть порадуются лишний денек, кому они помешали?
Говорит:
– Откройте дверь, Дин Лян не такой козел, как его братец. Откройте.
Цзя Гэньчжу тоже выступил вперед, оглядел замок, обернулся к толпе и сказал:
– Откройте дверь, Дин Ляну с Линлин еще и тридцати нет, как они будут людям в глаза смотреть? И не вздумайте трезвонить об этом в деревне – дома у них узнают, как они будут людям в глаза смотреть?
Все по очереди подходили, проверяли замок, оглядывались на толпу и говорили, что пора бы открыть дверь, но никто не знал, откуда на двери взялся замок и где спрятан ключ. И Линлин заплакала в кладовке, села в углу на корточки и заплакала. Ее плач сквозняком сочился сквозь щели, и люди жалели Линлин: совсем молоденькой вышла замуж в Динчжуан, медовый месяц еще не кончился, как она заболела лихоманкой. Теперь уже не доищешься: то ли она узнала про болезнь и поскорее выскочила замуж в Динчжуан, то ли вышла замуж и тогда узнала про болезнь. Как бы там ни было, а Линлин принесла в дом беду. Как бы там ни было, а из-за нее спокойная жизнь в Сяоминовом доме закончилась, она словно разбила посреди дома кусок стекла. И жизнь стала как рассыпанные по полу осколки. Само собой, Линлин доставалось и от мужа, и от мужниной родни, всюду ее встречали одни холодные глаза да злые языки.
Линлин принесла в дом лихоманку, а следом завела шашни на стороне – если Дин Сяомин узнает, быть беде. И шашни Линлин завела не абы с кем, а с мужниным двоюродным братом Дин Ляном – а это совсем беда. И ничего уже не попишешь, остается только плакать, плакать во весь голос, и Линлин зарыдала во весь голос, а дядя дубасил в дверь, бился в окно, и тогда дед мой наконец услыхал шум и вышел из своей сторожки. И понял, что дядя уходил по ночам не затем, чтобы поболтать с приятелями или поиграть в шахматы, – он уходил, чтобы блудить с Линлин.
Дед в гневе шагал к кладовке, и толпа сама собой расступалась, давая ему пройти. И все затихли, глядя на деда, ждали, что он будет делать. И в тишине услышали из кладовки дядин голос:
– Отец…
Дед остановился у двери и сказал, задыхаясь от злости:
– Вы с братом отца своего однажды в гроб загоните!
– Открой дверь, а там поговорим, – сказал дядя.
Дед молчал.
– Открой дверь, а там поговорим, – повторил дядя.
Дед обернулся к толпе и попросил ключ. Повисла тишина, люди молча переглядывались – не знали, кто запер кладовку. Не знали, у кого ключ от замка. И Линлин больше не плакала, не рыдала, она встала за дверью рядом с дядей и ждала, когда откроют замок, чтобы скорее выйти наружу, выйти наружу хоть живой, хоть мертвой. Но никто не отдавал деду ключ, и никто не видел, как запирали дверь. Холодный воздух конца зимы поднимался с равнины, затапливая стены вокруг школьного двора, как вода затапливает плотину. Было слышно, как холод течет по равнине, был слышен его прерывистый шелест. Молчаливый шелест. И еще стрекот, изредка тишину зимней ночи нарушал чей-то стрекот: чжэр-чжэр-чжэр. То ли пески старого русла пели в ночи, то ли где-то на равнине проснулся сверчок, и в бездонной тишине было слышно каждую его трель.
Отчетливо слышно каждую его трель.
Дед говорит:
– Отдайте ключ. Хотите, я на колени встану вместо Дин Ляна и Линлин?
Говорит:
– Все мы тут из одной деревни, всем скоро умирать.
А дядя кричит из сторожки:
– Отец! Возьми да сбей замок!
И когда люди пошли искать подходящий камень, пошли на кухню за молотком, за тесаком, чтобы взломать замок, чтобы сбить его с двери, вдруг выяснилось, что замок не нужно ни сбивать, ни ломать.
Муж Линлин, Дин Сяомин, примчался из деревни.
Дядин двоюродный брат, мой двоюродный дядя Дин Сяомин примчался в школу.
Он не болел, он никогда не продавал кровь, потому и не болел лихоманкой. Отец его продавал кровь, но отец его помер много лет назад, слег с температурой и помер, долго не мучился. А Дин Сяомин был здоров и молод, размашистым шагом он ворвался на школьный двор и попер прямо на толпу.
И кто-то в толпе вдруг сказал:
– Глядите скорей! Глядите! Глядите, никак муж Линлин пожаловал!
И люди дружно обернулись к воротам.
И увидели, как на них несется Дин Сяомин. Несется, словно тигр или ягуар. И еще при свете кухонной лампы они увидели, каким бледным сделалось дедово лицо. Мертвенно-бледным, как побелка на школьных стенах. Вообще-то отец Дин Сяомина был на два года младше моего деда, они приходились друг другу родными братьями, но потом мой отец построил на кровяные деньги трехэтажный особняк, дядя построил дом с черепичной крышей, а родители Сяомина по-прежнему жили в глинобитной хибаре, и с тех пор их семья отдалилась от нашей. Потом отец Сяомина неожиданно умер, а мать Сяомина вышла на улицу, ткнула пальцем в сторону дядиного дома с черепичной крышей и говорит: