– Здесь не люди живут, нет! Здесь деревенской кровушки склад!
Ткнула пальцем в сторону нашего особняка и говорит:
– Это не плиткой стены облицованы, а косточками человечьими!
И когда ее слова передали отцу с дядей, семьи наши стали друг другу будто чужие, только на кладбище и встречались, а так обходили друг друга стороной.
Потом до Динчжуана добралась лихоманка, меня отравили, деревенские передавали друг другу эту новость, и когда она дошла до матери Сяомина, та сказала: это им расплата, расплата за грехи! Моя мать прибежала домой к Дин Сяомину, покричала там, поскандалила, и с тех пор наши семьи вовсе перестали друг с другом знаться.
С тех пор одна семья будто раскололась на две.
Но теперь мой дядя завел шашни с Линлин, а Дин Сяомин несся на толпу, будто тигр или ягуар. И люди поспешно расступились, давая ему дорогу. Расступились, не дожидаясь, когда он подойдет. В свете луны лица его было не разглядеть, зато все ощутили вихрь, с которым он мчался через школьный двор. Дин Сяомин вихрем пронесся по расчищенному толпой коридору. И в свете лампы было видно, как лица у людей побледнели, предсмертные лихоманочные тени разом стерлись со щек, а жухлая синева, пересыпанная болячками и язвами, сменилась белизной намокшей бумаги, которую разложили сушиться на солнце. Мертвенной, бескровной белизной.
Мой дед неподвижно застыл под дверью.
И все остальные неподвижно застыли под дверью.
И наступила тишина, небывалая тишина, исчез даже стрекот в глубине затихшей равнины. Люди во все глаза смотрели, как Дин Сяомин шагает к кладовке. Несется к кладовке. Вихрем проносится мимо моего деда. Проносится, словно вихрь мимо сухого дерева.
Никто не думал, никто не мог подумать, никто и подумать не мог, что белый ключ от кладовки окажется у моего двоюродного дяди. Что ключ окажется у него. Никто и подумать не мог, что ключ у него. Он встал у двери, достал ключ и открыл дверь. Открыл не сразу, сначала ключ зашел в скважину не той стороной, и замок не поддавался, но потом Сяомин перевернул ключ.
И дверь открылась.
Скрипнула и открылась.
Дверь открылась, и дальше на землю будто выпал град, будто среди знойного лета ударил крепкий мороз и выпал град, забарабанил, заплескал. Поплескал и прошел. Побарабанил и прошел, и все стало по-прежнему.
Дверь открылась, и мой двоюродный дядя схватил Линлин за руку, будто она все это время стояла за дверью и ждала, когда он ее схватит.
Он схватил Линлин и потащил наружу. Невысокий, крепко сбитый и злющий, он схватил Линлин за рукав и потащил наружу, как тигр тащит ягненка. Потащил, и лицо у Линлин пошло белыми, сизыми пятнами, волосы рассыпались по плечам, и одним казалось, что Линлин оторвалась от земли и перебирает ногами в воздухе, а другим – что ее волокут по земле и она едва успевает переставлять ноги. Дин Сяомин не сказал ни слова. Ни слова не сказав, с каменным лицом миновал застывшего у двери деда и молнией пронесся по расчищенному толпой коридору. И Линлин молнией пронеслась за ним, и ее белое лицо, мертвенно-белое лицо молнией сверкнуло во тьме. Когда Дин Сяомин поравнялся с дедом, тот ничего ему не сказал, только обернулся, провожая взглядом его разъяренную спину, а потом, когда Дин Сяомин уже прошел мимо, дед бросился вдогонку, но сделал всего один шаг, остановился и позвал:
– Сяомин…
Дин Сяомин обернулся.
– Ты уж пощади Линлин, она больна не на шутку.
Сяомин ответил не сразу, но и молчал не долго. Стоя под светом кухонной лампы, мой двоюродный дядя Сяомин покосился на деда и звонко плюнул ему под ноги, плюнул под ноги моему деду, потом шмыгнул носом и холодно процедил:
– За сыновьями своими последи!
И пошел прочь.
Развернулся и пошел прочь.
Развернулся и пошел прочь, волоча за собой Линлин.
И всем больным на школьном дворе, и Чжао Сюцинь, и Дин Юэцзиню, и Цзя Гэньчжу, и Чжао Дэцюаню, и тем, и другим, и третьим, и пятым, и десятым – всем было ясно, что так дела не делаются. Хорошее представление не должно кончаться как попало, и люди провожали глазами Дин Сяомина, смотрели, как он волочит Линлин через школьный двор, как они исчезают за воротами, застыли на месте и смотрели, будто не понимали, что сейчас произошло.
Так и стояли на месте.
Стояли оцепенев.
Стояли на месте без дела.
Луна клонилась к западу.
И тут все вспомнили про моего дядю. Вспомнили, что любовников было двое – одну увели, а второй-то остался. И разом обернулись. И увидели, что дядя давно вышел из кладовки, куртка на нем была аккуратно застегнута, даже верхняя пуговка плотно загнана в петлю. И увидели, что дядя, повесив голову, сидит на пороге кладовки, как сидит на пороге ребенок, который не может попасть домой, сидит, свесив руки с колен. Опустив ладони. Свесив руки и опустив ладони, сидит на пороге, как ребенок, который не может попасть домой, как проголодавшийся ребенок, устало свесивший голову.
Все разом обернулись и посмотрели на дядю, посмотрели на деда. Ждали, что будет дальше.
И дождались. Дед подошел, как следует замахнулся и без лишних слов наподдал моему дяде пинка:
– Чего расселся, живо в дом! Последний стыд потерял!
Дядя поднялся на ноги и побрел к сторожке. Но, проходя мимо толпы, улыбнулся. Растянул губы в вымученной улыбке, в бледной улыбке, глянул на деревенских и сказал:
– Посмеялись и хватит… Посмеялись и хватит… Прошу, только жене не говорите. Мне помирать скоро, а я вон чего натворил.
Почти у самой сторожки дядя обернулся и крикнул на всякий случай еще раз:
– Умоляю, только жене не говорите!
Глава 2
Дин Юэцзинь и Цзя Гэньчжу пошли к моему деду. Условились заранее и пошли к моему деду, чтобы кое-чем его удивить.
Солнце по обыкновению взошло, по обыкновению теплое, оторвалось на несколько жердей от горизонта и прогнало с равнины холодный зимний воздух, а вместо него расстелило, рассыпало по двору тепло. На тополях и павловниях вокруг школы завязалась зелень. Весна покрыла их ветви, будто роса поутру. С тополей свисали черно-красные пушистые сережки – накануне днем их еще не было, а ночью, пока дядя с Линлин блудили в кладовке, пришла весна и тополя обросли пушистыми сережками. С павловнии виноградными гроздьями, связками монет свисали бутоны. И свежий аромат струился из бутонов и тихо разливался по школьному двору, дрожал в воздухе. Стены вокруг школы были из кирпича, но в щели между кирпичами нанесло земли, и теперь из нее проклевывались нежно-зеленые травинки, они жались друг к другу, золотисто-желтое к нежно-желтому, прозрачно мерцали, и солнце сквозь такую травинку казалось золотисто-зеленым, словно золотая фольга на воде. Весна пришла, никого не спросив. В школьной кладовке завелись шашни, и потому весна первым делом пришла на школьный двор, пришла разбавить застоявшийся зимний воздух свежим дыханием. Люди спали – устали ночь напролет толкаться возле кладовки и заснули. Когда солнце разлилось по Динчжуану, и небо посветлело, и все здоровые в деревне поднялись с кроватей и пошли отпирать свинарники, открывать курятники, чтобы у кур и свиней начался новый день, больные Динчжуана только видели первый сон.
По комнатам только начал гулять храп.
Кто привык бормотать во сне, не успели и пары слов сказать, а Цзя Гэньчжу и Дин Юэцзинь уже проснулись. Они жили в одной комнате, на втором этаже. На втором этаже, у восточного торца. Кровать Цзя Гэньчжу стояла прямо под окном. Солнце жидким золотом лилось на его постель, лилось на его лицо. И разбудило Цзя Гэньчжу. Он открыл глаза, на мгновение замер, сел в постели и выглянул в окно. Выглянул в окно и поспешил к соседней койке, чтобы растолкать Юэцзиня. Но толкать не стал, а только потряс его за плечо, и Юэцзинь подскочил в постели как ошпаренный.
Юэцзинь вытаращился на Гэньчжу, наконец вспомнил, зачем его разбудили, и они вдвоем вышли из комнаты. Спустились на улицу и направились прямиком к сторожке у школьных ворот. Дошли до сторожки, заглянули в окно и направились прямиком к двери. И едва успели постучать, как сзади откликнулись. Дядя мой спал как убитый, он выбился из сил и спал, совсем как убитый, наверное, устал после такой передряги, пришел в сторожку, немного повздорил с дедом и сразу уснул. Шепотом повздорил с дедом и уснул. Дед ему говорит:
– Лян… Не ожидал я, что ты такой никудышный, такой бессовестный.
А дядя молчит.
Дед говорит:
– Такому никудышному, такому бессовестному человеку достойной смерти не видать, ты это понимаешь или нет?
А дядя ему:
– Не видать мне достойной смерти, дальше что? Все равно от лихоманки помру.
Дед говорит:
– Как ты будешь Тинтин в глаза смотреть?
– Тинтин замуж за меня выходила не девушкой и ни разу за это не извинилась.
– Как будешь сыну, Сяоцзюню, в глаза смотреть?
– Отец, спать охота, я ложусь.
– И ты после такого уснешь?
Дядя молчал, изо всех сил пытаясь заснуть.
– Если Тинтин с Сяоцзюнем узнают, что делать будешь?
Дядя повернулся на другой бок:
– Да откуда они узнают? – И, не успев договорить, тихонько захрапел и провалился в сон. Ночные шашни и передряги в кладовке вымотали дядю хуже длинной дороги, он выбился из сил и быстро уснул.
А дед не мог заснуть, злился на дядю, печалился о дяде. Не мог заснуть, сидел на своей кровати, слушал мутный прерывистый дядин храп и боролся с желанием вскочить с постели и насмерть его придушить. Дед хотел придушить дядю, но сил у него не осталось ни капли, и он сидел в постели, будто сухой пень. Сидел, закутавшись в одеяло, не снимая одежды. Пока сидел, много мыслей успел передумать, но так ничего и не придумал – сначала голова гудела и жужжала, а после ее до самого рассвета заполняла белая пустота. Безбрежно-белая пустота. Дед злился на дядю, но злость не брала над ним верх, жалел дядю, но и жалость его не побеждала. Небо за окном уже стало сизым, и дедовы веки набрякли, но сон все не шел, тогда он встал с кровати и направился к двери. Поравнявшись с дядиной койкой, хотел наклониться и одним махом его придушить. И наклонился, но душить не стал, вместо этого поправил съехавшее набок одеяло и укрыл голые дядины плечи. На плечах у дяди выскочило полдюжины свежих болячек, красных, набухших, как размоченные в воде горошины.