– Ты разрешил, значит, можно школьные парты растаскивать? – И уставился на Дин Юэцзиня, словно вот-вот проглотит его глазами.
Юэцзинь моего деда не боялся, он уставился на деда так же сурово, как дед уставился на него, повысил голос и резко проговорил:
– Мы с Гэньчжу дали свое согласие. Всесторонне обсудили вопрос и дали согласие Гэньбао вывезти парты.
Дед вытянул шею, задрал голову к небу и не смотрел больше ни на Гэньчжу, ни на Юэцзиня, только глянул искоса на больных лихоманкой, а потом обратил взор к небу и сказал:
– Парты вы отсюда заберете только через мой труп.
Сказав так, дед с силой потянул за створки, щель между ними сузилась, а дедовы руки будто приварились к железу, и даже вздумай Гэньчжу или Юэцзинь оттащить его в сторону, толкнуть или ударить, он и тогда бы не оторвался от ворот.
Кругом все будто окаменело и помертвело, и воздух снова стянуло льдом. Все молчали. Все смотрели на Гэньчжу с Юэцзинем и на моего деда, ждали, как они будут выходить из положения. Постепенно люди поняли, что в истории с партами дело вовсе не в партах и не в том, что моего дядю заперли в кладовке с Линлин, а в том, кто будет заправлять делами в школе. Кто будет заправлять школой и всеми школьными партами.
И наступило молчание.
Молчание густой толпы. Молчание, от которого теплым весенним днем пробирал мороз по коже.
Бумага с печатью и подписью дрожала в руке Цзя Гэньчжу. Едва заметно дрожала. Лицо его посинело, как у покойника, губы вытянулись в нитку, он смотрел на деда, как смотрят на старого вола, который смеет кусать и бодать своего хозяина.
На старого вола, который никак не издохнет.
Дин Юэцзинь стоял рядом с Цзя Гэньчжу, в его лице не было синевы, зато в нем читалась неловкость и бессилие, будто на него кто-то плюнул. Мой дед приходился Юэцзиню дядей, а кровь все-таки не водица, да к тому же Юэцзинь сиживал у деда на уроках, звал его учителем, он против деда ничего не мог, только стоял и смотрел на Цзя Гэньчжу в надежде, что тот что-нибудь придумает, уговорит деда отпустить ворота и дать Гэньбао вывезти парты. Все-таки эти парты нужны не абы кому, а брату Цзя Гэньчжу, и раз дело приняло такой оборот, Цзя Гэньчжу сам должен как-то выкручиваться. Младшему брату Цзя Гэньчжу сравнялось двадцать два года, все знали, что он болеет лихоманкой. Кровь не продавал, но где-то заразился. И невесту он сосватал только потому, что все в Динчжуане молчали о его болезни, иначе та девушка нипочем бы не согласилась. Была она из дальней деревни, младше Гэньбао на два года, красивая, культурная, в институт поступала, да не поступила. Еще несколько баллов, и поступила бы. Поступила бы, и тогда бы ей не пришлось выходить за больного лихоманкой Гэньбао. Но она не поступила, и теперь ей придется выйти за Гэньбао из Динчжуана.
Девушка жаловалась матери:
– Мама, люди говорят, в Динчжуане вся деревня болеет лихоманкой.
А мать ей в ответ:
– В Динчжуане кого ни спроси, все твердят, что Гэньбао здоров, а раз он здоров, чего тебе бояться?
Мать ей в ответ:
– Я тебя десять лет учила, а ты даже в институт не смогла поступить, на кой черт я тебя рожала и кормила? Я тебя рожала, кормила, учила, а ты хочешь до старости у матери на шее сидеть?
И девушка расплакалась.
Расплакалась и согласилась выйти замуж в Динчжуан. И согласилась со дня на день сыграть свадьбу. Если Гэньбао со дня на день женится, станет мужчиной, оставит потомство, ему не так горько будет умирать от лихоманки. И он ждал свадьбы. Готовился к свадьбе. И все уже было готово, осталось только раздобыть столы, чтобы рассадить гостей, и вот уж не думал Гэньбао, что мой дед встанет у него на пути.
И дело-то было не в партах, а в том, что дед мой пытался помешать его свадьбе. Щуплый и невысокий Гэньбао болел совсем недавно, у него еще держался первый лихоманочный жар, отнимавший все силы, да к тому же дед мой был намного старше, и Гэньбао пойти против него не мог, а потому стоял и жалобно смотрел на брата. Брат говорил, что теперь будет начальником в школе и в деревне: пока лихоманка его не доконала, Гэньчжу собирался привести в порядок семейные дела, устроил младшему брату свадьбу, купил родителям гробы и места на кладбище, собирался построить еще пару-тройку домов с черепичными крышами, которые не успел построить на кровяные деньги. Но теперь мой дед ему даже парты из школы не разрешал вывезти, и Гэньбао жалобно смотрел на брата, надеялся, что брат сейчас скажет что-нибудь эдакое, и дед отойдет в сторону, и он увезет свадебные парты в деревню.
Гэньбао смотрел на брата умоляюще и одновременно смущенно, и Гэньчжу нарушил молчание. Гэньчжу вдруг нарушил молчание и спокойно проговорил:
– Гэньбао, вези парты туда, откуда взял.
Гэньбао непонимающе посмотрел на брата.
– Делай, как я говорю. Вези парты назад.
Гэньбао помялся на месте и повез тачку с партами к школе. Парты бились о тачку, их скрежет серой пылью оседал на воротах. И больные со смутной досадой смотрели, как тачка с партами скрывается в глубине школьного двора. Никто не знал, что взбрело в голову Гэньчжу, почему он скомкал концовку такого замечательного представления. Солнце висело ровно над школьным двором, и весенние запахи сгущались, с равнины веяло влагой свежей травы и раскрывшихся почек, а воздух стал мягким, совсем как на речном берегу.
Дед не ожидал такого исхода. Не ожидал, что Гэньчжу согласится с ним и даст заднюю. Он вдруг почувствовал себя виноватым перед Гэньчжу, виноватым перед женихом и невестой, поглядел, как щупленький Гэньбао везет парты на дальний конец школьного двора, как разгружает тачку, и сказал:
– Я раздобуду вам столы для свадьбы. Ни за что не поверю, что во всей деревне не наберется десятка обеденных столов.
– Обойдемся, – холодно улыбнулся Гэньчжу. Сухо улыбнулся Гэньчжу. Сухо улыбнулся моему деду и протиснулся мимо него за ворота. Вышел за ворота, задев деда плечом, и лицо его налилось прежней каменной синевой, а на шее вздулись жилы, словно зеленые ивовые ветви, продетые под кожей. Гэньчжу холодно задел деда плечом и направился к деревне, провожаемый взглядами толпы. Неторопливо направился к деревне, похожий на пень без веток, плывущий по равнине, плывущий по ранней весне.
Весна началась, и все растения дали побеги. И все события должны были прорасти побегами следствий.
Все события связаны, как звенья в цепочке.
За одним звеном всегда идет следующее.
Цзя Гэньчжу явился в Динчжуан, и вскоре после этого моя тетя Сун Тинтин сорвалась с места и вихрем покатилась по проселочной дороге. Ураганом понеслась к школе. Она шагала, и лицо ее отливало той же восковой желтизной, и уголок рта подергивался, и за собой она тащила Сяоцзюня, который не поспевал за материными шагами и всю дорогу бежал. И ноги его дробно топотали по дороге, будто по барабану.
Над зелеными пшеничными полями равнины зыбился голубой свет. И на пустошах, на брошенных полях из земли пробивалась бледная зелень, тянула голову, хотела посмотреть, что творится в мире. В соседних Лючжуане и Хуаншуе все здоровые вышли на свои поля, пололи озимую, поливали яровую. Издалека они напоминали траву, которую воткнули в землю пучками и оставили качаться на ветру. Тетя шагала по серой блестящей дороге, неслась по дороге, таща за собой Сяоцзюня, в точности так же, как той ночью Дин Сяомин волок за собой пойманную в кладовке Линлин.
Был полдень, время готовить, время обедать, но в Динчжуане сегодня не готовили, не обедали. Те из женщин, у кого горел огонь в печи, теперь его погасили. У кого котелок успел разогреться, залили его холодной водой. У кого и еда была по чашкам разложена, убрали чашки обратно на кухню. Люди не знали, что случилось, но как будто догадывались, чтó сейчас случится, и вся деревня от мала до велика увязалась следом за Сун Тинтин и вихрем неслась за ней к школе. Там, где прокатывался этот вихрь, висели клубы пыли, словно от Динчжуана к школе проскакала конница.
Кто-то из деревенских встал в воротах, браня жену:
– Тебе что там, медом намазано? А ну катись обратно!
И жена его оторвалась от толпы и вернулась домой.
Чья-то старуха вышла на середину деревни, ворчит:
– Мало вам от лихоманки смертей? Хотите всей толпой человека до петли довести?
И ее сыновья или внуки встали на месте, встали у края деревни и не пошли дальше.
А другая женщина, наоборот, забрала у детей чашки с едой и говорит:
– Ну-ка ступайте, поглядите, что там творится.
И ее сын с дочерью побежали к школе следом за толпой.
В Динчжуане целых два года не видели таких представлений. С тех самых пор, как началась лихоманка, в деревне не видели таких представлений. И сегодняшнее представление веселья сулило даже больше, чем концерт Ма Сянлиня. Сегодняшнее представление было настоящим – не то что сказы на сцене.
В школе к тому времени страсти уже улеглись. Чжао Сюцинь с двумя помощницами отправилась на кухню варить обед. Все остальные разошлись по комнатам. Во дворе стало пусто и тихо, будто в зимнем поле. И тут моя тетя, волоча за собой Сяоцзюня, принеслась из деревни, а за ней принеслась целая толпа взрослых и детей, и шаги их гремели по двору: па-ча-ча! И от лязга школьных ворот ныли зубы.
Первым этот шум услышал дед. Дед и дядя. Они сидели в сторожке и беседовали, беседовали обо всем, что случилось, и спорили, спорили, правильно ли дед обошелся с Гэньбао, и мой дядя сказал:
– Как ни крути, а Гэньбао ведь тоже болеет.
– А раз болеет, нечего девушку обманывать!
– Да она все равно не из Динчжуана, какая тебе разница.
– И ты такой же, ничем не лучше.
И пока они спорили, события оказались уже на пороге школы. На пороге сторожки. Дед вышел из комнаты и столкнулся в дверях с моей тетей.
Они стояли друг напротив друга, разделенные порогом, а дядя стоял за дедовой спиной.
Взгляды их столкнулись, словно машины на проселочной дороге, машины столкнулись и тут же остановились.