И наступила тишина.
Дед мой смотрел на Сун Тинтин и видел, что ее румяное лицо покрылось шпинатной синевой, словно грядка по весне, увидел это и немедленно понял. Понял, что сейчас произойдет. И дядя тоже понял, понял, что сейчас произойдет. Он взглянул на жену из-за отцова плеча, сжался в комок и отступил во внутреннюю комнату.
А потом дед обернулся и громко прокричал:
– Лян! Выходи. Выходи и вставай перед женой на колени.
Дядя сидел за дверью и молчал. Не шевелился. Будто его там нет.
Дед снова закричал, грозно закричал:
– Никудышный! Выходи сейчас же! Выходи и вставай перед Тинтин на колени!
Но дядя не стал выходить, а заперся изнутри на замок.
Тогда дед застучал по ивовой двери ногой. Заколотил по ней ногой. Дверь не поддавалась, и он взял в руки скамеечку, чтобы разнести ивовые доски. Но едва он успел замахнуться, как события приняли иной оборот – словно воды паводка подобрались к самому порогу и отхлынули назад. Словно улегся разгулявшийся смерч. Моя тетя вдруг шагнула через порог, встала посреди сторожки, молча согнала с лица шпинатную синеву, согнала с лица скопившийся гнев. И, почти успокоившись, холодно сказала деду:
– Батюшка…
Холодно окинула глазами, обвела глазами дедову комнатушку, заправила за ухо выбившуюся прядь и с редким для женщины великодушием проговорила:
– Батюшка, не трудитесь. Он дрянь, а не человек, он вас не услышит.
Дедова рука со скамеечкой застыла в воздухе.
А тетя моя спокойно проговорила:
– Нет худа без добра, по крайней мере, теперь я вашему семейству ничего не должна. Могу со спокойной совестью подавать на развод и возвращаться к матери, больше не придется дрожать от страха, что мы с Сяоцзюнем заразимся лихоманкой.
Дедова рука со скамеечкой обмякла и упала. Упала, но пальцы по-прежнему сжимали скамеечку, словно она привязана на веревке, словно ее кто-то подвесил на высоте дедовых колен.
Тинтин помолчала, провела языком по пересохшим губам, и лицо ее вдруг загорелось румянцем. Загорелось слабым румянцем, и Тинтин сказала:
– Батюшка, Сяоцзюня я забираю с собой, как заскучаете по внуку, приходите нас проведать. Но если Дин Лян покажется на пороге, мои братья ему ноги переломают.
Сказала так и ушла.
Ушла, не дожидаясь ответа.
Развернулась и ушла.
Цзя Гэньчжу вернулся в школу, и они с Юэцзинем снова пошли к сторожке. Пошли поговорить с моим дедом Дин Шуйяном. Они явились к сторожке сразу после ухода Тинтин – деревенские зеваки, собравшиеся поглазеть на представление, еще толкались у дверей. И Гэньчжу сказал:
– Расходимся, расходимся. Вам что тут, медом намазано? – Цзя Гэньчжу говорил начальственным тоном, и люди из деревни смотрели на него с недоумением. Тогда Юэцзинь выглянул из-за его плеча и объяснил:
– Что, не поняли? Всеми школьными делами теперь заправляет Цзя Гэньчжу. Мы с Цзя Гэньчжу теперь тут главные. – И они с Цзя Гэньчжу зашли в дедову сторожку.
В сторожке Юэцзинь улыбнулся и сказал:
– Дядюшка… Мы пришли еще кое-что обсудить.
Гэньчжу не улыбался, а протянул деду бумагу. Бумага эта была такой же, как утренняя, на которой он писал: «В результате рассмотрения было согласовано», – белый листок почтовой бумаги, разлинованный красными полосами. В правом нижнем углу бумаги красовалась печать динчжуанского селькома. А над печатью было написано всего несколько строчек.
Несколько строчек, сотрясших небо и расколовших землю:
В результате рассмотрения было согласовано лишить Дин Шуйяна права смотреть за порядком и называться учителем начальной школы Динчжуана. С сегодняшнего дня товарищ Дин Шуйян из Динчжуана больше не относится к начальной школе Динчжуана. И не имеет права вмешиваться в дела начальной школы Динчжуана.
Поверх печати стояли подписи: первым расписался Дин Юэцзинь, за ним – Цзя Гэньчжу. А еще ниже стояла дата. Дед взял в руки бумагу, пробежался по строчкам и поднял глаза на Юэцзиня с Гэньчжу, словно не мог поверить тому, что увидел. Затем снова опустил голову и прочел бумагу вслух, и пока он читал, кожа на его старом лице дрожала, словно деда одолел тик. Чем дальше он читал, тем больше ему хотелось смять эту бумагу в комок, смять ее в комок и швырнуть в лицо Юэцзиню с Гэньчжу, но когда он снова поднял глаза, то увидел, что позади Юэцзиня с Гэньчжу собралось несколько больных помоложе: Цзя Хунли, Цзя Саньгэнь, Дин Саньцзы, Дин Сяоюэ – всем им было около тридцати, совсем молодые. Все они приходились родней Цзя Гэньчжу или Дин Юэцзиню, все они были одной семьей, болели недавно, и глаза у всех холодно сверкали. Они так смотрели на моего деда, будто наконец отыскали старого врага, смотрели и молчали, кто-то стоял скрестив руки на груди, кто-то опирался о дверной косяк, а на губах у всех змеились холодные улыбки.
И дед спросил:
– Хотите меня с потрохами сожрать?
А Цзя Гэньчжу сказал:
– Дин Шуйян, вы больше не имеете права следить за порядком в школе. Старший ваш продал всю кровь Динчжуана. Продал все наши гробы. А теперь поехал в соседние деревни гробы продавать. Младший ваш хоть и младший, а ничем не лучше старшего: заболел лихоманкой, у самого жена дома, а он в школе блудит с чужой женой, и не с кем-нибудь, а с женой своего двоюродного брата. С братовой женой! Дин Шуйян, это называется инцест, вы как учитель должны знать!
Гэньчжу спросил:
– Вот и скажите, какое вы право имеете следить за порядком в школе?
И объявил:
– С сегодняшнего дня вы больше не являетесь учителем начальной школы Динчжуана, и вмешиваться в дела нашей школы вы больше не будете.
Дед, не проронив ни слова, стоял посреди сторожки, он как-то разом поник, будто из него вытащили все кости, казалось, он вот-вот упадет, распластается на полу сторожки. Но дед не упал, он вцепился в половицы пальцами ног и кое-как устоял на ногах..
Той ночью, лаково-черной ночью, почти во всех классах горел свет. А в сторожке у ворот свет не горел, в сторожке мертвенной тяжестью громоздилась чернота, словно обе комнаты от пола до потолка завалило черными камнями. И дед с дядей сидели, зажатые между этих камней. Небеса собирались наслать дождь, и в темноте по комнатам растекался вязкий сырой воздух. У деда лицо и ладони плескались в прибойной волне. Дядя лежал на кровати, глядя в ночной потолок, и мертвенная черная тяжесть давила ему на лицо. Давила на грудь.
Так давила, что не продохнуть.
– Лян… – подал голос дед. – Надо тебе до дому сходить.
– Это зачем? – спросил дядя.
– Тинтин навестить, а то вдруг и правда уйдет к матери.
Дядя подумал, подумал еще немного и наконец двинулся домой.
На школьном дворе всю ночь собирали парты и грузили их по тачкам. Цзя Гэньчжу и Цзя Гэньбао грузили парты по тачкам. А Цзя Хунли и Цзя Саньгэнь им помогали. И Чжао Сюцинь вроде бы тоже помогала. Они переговаривались, слов было не разобрать, наверное, обсуждали свадьбу и все такое прочее. Еще слышался смех, смех был похож на мутную воду, текущую по старому руслу Хуанхэ в дождливый день.
Дядя постоял у ворот, послушал, как они переговариваются, стаскивая парты, сгружая их на тачки, послушал их голоса и смех и прокашлялся. И когда голоса стихли, он шагнул за ворота.
Пошел домой.
А увидев на воротах дома замок, с похолодевшим сердцем бросился шарить в щели над притолокой и нашарил там два ключа. Открыл замок, поскорее зашел во двор, отпер входную дверь, зажег свет, осмотрелся по сторонам и увидел, что в главной комнате все по-прежнему: фотография матери на столе покрыта толстым слоем пыли. Таблички предков тоже запылились. На табурете у стенки валяется его грязная рубаха со штанами. Дядя зашел во внутреннюю комнату, открыл шифоньер. И увидел, что вещи Тинтин и Сяоцзюня исчезли. Сунулся рукой в тайник, где лежали деньги и сберегательная книжка – красная, как сам шифоньер, шарил там битый час, но ничего не нашарил и понял, что с уходом Тинтин семье Дин в самом деле пришел конец.
Подумал, что скоро ему умирать, сходить под землю. Подумал, и на глаза навернулись слезы.
Глава 3
Предсказание Цзя Гэньчжу сбылось: семье моего деда, как и многим другим семьям в Динчжуане, раньше времени пришел конец.
Конец пришел раньше положенного срока, совсем как весна в том году: прибежала, запыхавшись, и расстелила по равнине зелень. Шеи у пшеничных ростков окрепли – земля всю зиму копила силы, чтобы выкормить пшеницу, и в начале весны худые пески взошли пшеницей так же густо, как плодородные пашни. Пройдет две недели, пройдет месяц, наступит середина весны, и пески истощатся, худые хлеба усохнут и пожелтеют. А пока, в начале весны, повсюду царила зелень. Обочины проселочных дорог, межи на полях, невозделанные пустоши зарастали буйной травой. Зарастали, дичали, бесились – красные, белые, желтые, желто-пурпурные, пурпурные цветы качались среди зеленых просторов, словно кто-то нечаянно забил ситец всеми узорами вперемешку. Зеленое на красном, красное на зеленом, бледно-желтые, ярко-желтые, изумрудные крапины, пестрые пятна – цветы и травы будто разом обезумели и пошли вразнос. И деревья равнины шелестели в небе зелеными кронами, уже не такие сиротливые, как раньше. Обрастали зелеными кронами и шелестели свои песни.
Старое русло, пересохшее тысячи лет назад, старое русло Хуанхэ, занесенное песком, то растягивалось на километр в ширину, то сужалось до пары сотен метров, старое русло петляло, стелилось по равнине, в длину достигая нескольких сотен ли. По правде говоря, настоящей длины его никто не знал, старое русло казалось таким же длинным, как само небо. Длинное, пепельно-желтое, пепельно-серое, как сухой песок, старое русло проходило на пару метров ниже остальной равнины и потому напоминало потрепанный, но все еще прочный пояс, натянутый поверх земного шара. Но с наступлением весны по старому руслу разрослись обезумевшие травы, и песчаный пояс слился цветом с полями и лугами, и глубина его сделалась незаметна. И равнина стала настоящей равниной – седлай коня и скачи во весь опор. Скачи по зеленеющей земле. По зеленеющему миру.