Пришла весна, и мир зазеленел.
И деревья зазеленели.
И посевы зазеленели.
И деревни зазеленели.
И поля тоже зазеленели.
И люди по весне проснулись, развеселились. Засуетились, будто и не болеют вовсе, потащили из школы мебель. Разделили между собой школьное имущество и потащили в деревню парты, стулья и классные доски, а еще сундуки, кровати и умывальники из учительской, а еще раздобытые где-то рейки, балки и перекладины.
Дядя вернулся в Динчжуан. Вернулся домой. Сун Тинтин ушла в родную деревню и передала оттуда весточку: дескать, она моего дядю в гробу видала. Дескать, ляжет он мертвым в гроб, тогда и повидаются. Дескать, помрет мой дядя, тогда Тинтин и вернется в Динчжуан, дом продаст, а мебель с собой заберет. И дяде пришлось перебраться из школы в деревню, сторожить дом, чтобы после его смерти Тинтин было что продать и вывезти.
В школе мой дед больше за порядком не смотрел. И никто теперь не считал его ни учителем, ни сторожем. Дед стал обыкновенным стариком, прибившимся к деревенской школе. Ни лежачие больные, ни ходячие никаких дел с ним больше не имели, сами по себе обедали, играли в шахматы, варили снадобье. К деду никто не относился с прежним почтением, и хотя он остался жить в сторожке у школьных ворот, прохожие кивали ему в знак приветствия, только если сам он кивал первым. И на каждый обращенный к нему кивок дед поспешно кивал в ответ. А чем живут больные в школе, что делают в своих классах, о чем говорят – все это больше его не касалось.
Разрешили остаться в сторожке, и то хорошо.
Однажды дед подошел к больному парню лет двадцати и спрашивает:
– У Гэньчжу братец свадьбу-то отгулял, а парты в школу вернул?
А парень отвечает:
– Какой Гэньчжу, он наш начальник Цзя!
Дед так и застыл у ворот, молча глядит на парня и слова вымолвить не может.
А парень обернул к деду усыпанное болячками лицо и говорит:
– Вы разве не знаете? Дядюшка Гэньчжу и дядюшка Юэцзинь теперь наши председатели.
Сказал так и пошел к школе, оставив деда стоять у ворот, словно вычеркнул его из мира.
А вчера, вчерашним вечером, когда густо-желтое солнце сделалось бледно-розовым, дед увидел, как в школу возвращается Чжао Сюцинь: на локте болтается бамбуковая корзина, а в корзине лежит капуста, стеклянная лапша, морковь, несколько цзиней свинины, две рыбины и бутылка водки. Свинина парная, а водка марки «Сунхэ», лучшая на всей равнине, – даже с закрученной крышкой аромат ее разливался по округе на десять ли. Дед посмотрел на Чжао Сюцинь, заискивающе улыбнулся и сказал:
– Ого, жизнь-то налаживается!
Чжао Сюцинь тоже напялила на лицо улыбку и говорит:
– Приготовлю ужин начальнику Цзя и начальнику Дину.
– Так свинина разве не для всех? – спрашивает дед.
– Начальник Цзя и начальник Дин ходили в управу, выбили нам матпомощь, вот мы и решили отблагодарить их парной свининкой и бутылкой «Сунхэ».
Только тут дед понял, что Гэньчжу теперь никакой не Гэньчжу, а начальник Цзя, председатель динчжуанского комитета по лихоманке. И Юэцзинь теперь никакой не Юэцзинь, а начальник Дин, председатель динчжуанского комитета по лихоманке. Дед понял, что школа зажила по новым правилам, в школе завелись новые порядки – все равно как если в районной, волостной или уездной управе меняется начальство, жизнь становится не такой, как была.
Жизнь становится с ног на голову.
Сердце у деда заныло. Заныло и похолодело, но что поделаешь, зато жизнь у больных пошла в гору, так что сказать деду было нечего. Не к чему придраться, не о чем позаботиться. Но прошла всего одна ночь, и сегодня утром дед заскучал в своей сторожке, вышел на улицу, постоял у ворот и отправился прогуляться вокруг школьной стены. Сделал кружок по первой весенней зелени, словно хозяин, который обходит свои владения, а на обратном пути увидел, как больные, обливаясь потом, тащат за ворота школьную мебель. У одного на горбу две парты, другой взвалил на себя классную доску, третий с четвертым тащат наружу здоровенную балку. Еще двое загрузили в тачку учительскую кровать и толкают к воротам. Лица у всех светятся весельем, люди тащат школьную мебель в деревню, тащат мебель по домам, совсем как в дедовом сне, когда над землей распустились цветы, а под землей созрело золото, и деревенские сбились с ног, таская узлы и коромысла. Люди спешат к деревне, переговариваются:
– Тебе парты лучше достались, у меня-то доски не такие толстые.
– Твоя-то балка из вяза, на рынке за нее больше дадут, чем за мою павловнию.
– Тебе кровать из каштана досталась? А мне из ясеня.
Переговариваются и валом валят из ворот, словно пущенная из шлюза вода. Не понимая, что стряслось, дед поспешил им навстречу, вот он добежал до ворот и встал на пути у Цзя Хунли, который приходился Цзя Гэньчжу двоюродным братом. Цзя Хунли взвалил себе на спину целых три парты, даром что больной, а дед встал у него на пути и спрашивает:
– Вы что же такое делаете?
Тут Цзя Хунли выглянул из-под парт, громоздившихся на его спине почти до самого неба, посмотрел на деда и говорит:
– Что делаем? А ты у старшего своего спроси, у Дин Хоя спроси, что мы делаем.
Сказал так и ушел.
Сердито пошел прочь. Пошел прочь, нагрузив на спину сразу три парты, словно злющий горный козел, что тащит на себе горку с густой травой. Дед так и не понял, что приключилось в школе; застыв у ворот, он смотрел, как мимо проносят классную доску, а в углу у нее поблескивает винтик, и, глядя на этот винтик, дед вспомнил, что это та самая доска из вяза, рядом с которой он так любил стоять, замещая уроки: доска была гладенькая, шелковая на ощупь, мел по ней приятно скользил и никогда не крошился. Чтобы было удобней стирать написанное, дед прикрутил в нижнем правом углу доски винтик, на который вешал тряпку, переделанную из салфетки для варки пампушек. Но теперь кто-то спрятался под любимой дедовой доской и тащил ее прочь из школы, как улитка тащит свой панцирь.
Дед заступил ему путь и приподнял доску.
И увидел под ней Чжао Дэцюаня. Тот виновато улыбнулся деду и промямлил:
– Здравствуйте, учитель Дин.
– Вот оно что, – сказал дед. – И кому ты собрался уроки давать?
Чжао Дэцюань испуганно глянул на деда, заозирался по сторонам и пустился объяснять:
– Отказаться было никак нельзя, это начальник Цзя и начальник Дин мне выделили. Все взяли, отказаться было никак нельзя, иначе и людей бы обидел, и начальство.
Договорив, он опасливо оглянулся, увидел, что во дворе никого нет, и поспешно добавил:
– Учитель Дин, если вам жалко доску, вы припрячьте ее у себя в сторожке, только не говорите, что это моя.
Дед погладил доску:
– На кой она тебе?
– Гроб из нее сделаю. – Чжао Дэцюань поднял глаза на деда, и по его лицу порхнула улыбка. – Все говорят, Дин Хой продал гробовую матпомощь, которую выделили на весь уезд. А Гэньчжу с Юэцзинем теперь председатели, вот они и решили возместить нам доски из школьного имущества.
Дед стоял как громом пораженный, стоял у ворот как истукан. Глядя на иссиня-серую тень смерти, залегшую на улыбающемся лице Чжао Дэцюаня, он подумал, что Чжао Дэцюань и правда со дня на день умрет, самое время приготовить гроб. И вспомнил, что уже два месяца не видел моего отца. И вспомнил давний сон, в котором отец выбирает гробы на уездной гробовой фабрике. И вспомнил другой сон, который приснился ему всего несколько дней назад, как отец разъезжает по округе, сбывая людям гробы.
Луна забралась высоко, совсем как солнце. А солнце светило кротко и нежно, будто луна.
Наступила настоящая весна, шеи у пшеничных ростков окрепли, за ними окрепли и спины. Люди высыпали в поля поливать посевы, полоть сорняки. Даже больные, кто еще кое-как шевелился, вышли работать. И в Динчжуане, и в соседних Хуаншуе и Лиэрчжуане, и в дальних Сяцзяцзи, Гудаокоу, Лаохэкоу и Минванчжуане – везде началась весенняя страда, люди забрасывали на плечи мотыги, хватали лопаты и шли в поле. А отец ездил из деревни в деревню и продавал свои черные гробы. Приехав на новое место, он ставил на торговом пятачке стол, выкладывал на него стопку казенных бланков с печатью уездной управы, и деревню облетала новость: больным лихоманкой отпускают черные гробы по себестоимости, по одному в руки, всех дел – заполнить бланк, указать свою фамилию и имя, возраст, краткую историю болезни, текущие симптомы, затем поставить на бланке подпись, отпечаток пальца красными чернилами и селькомовскую печать, подтверждающую, что ты болеешь и не сегодня завтра помрешь. В магазине за такой черный гроб просят четыреста, а то и пятьсот юаней, а с бланком отдашь всего двести юаней за штуку.
Получишь льготный гроб от управы.
Куда бы отец ни приехал, везде его принимают как дорогого гостя, встречают от самой околицы. Вчера он обслуживал больных в Лаохэкоу, а сегодня прибыл в Минванчжуан. Минванчжуан стоит на правом берегу пересохшего русла, за несколько десятков ли от Динчжуана. Лихоманка в Минванчжуане успела разгуляться в полную силу, и с гробами здесь было туго, все равно как с рисом в голодный год. Отец тронулся в путь рано утром, заехал в уездный центр, сдал вчерашние бланки, погрузил в машины восемьдесят черных гробов и поехал в Минванчжуан.
К полудню прибыл на место.
Дорога в Минванчжуан тянулась вдоль старого русла, завидев на ней отцовы грузовики, люди бросили полоть сорняки и поливать посевы и побежали навстречу. Солнце сияло над головой, будто золотой слиток, и деревня лоснилась под его лучами, кирпичные особняки и дома с черепичными крышами, построенные на кровяные деньги, впитывали весеннее солнце, а на стеклянных окнах и дверях, на облицованных белоснежной плиткой стенах кровяных домов играли золотые лучи, и от этого в Минванчжуане было еще теплее и светлее. Два больших грузовика привезли на торговый пятачок восемьдесят черных гробов, гробы возвышались над кузовами, словно лаково-черные горные хребты. В ноздри ударил резкий аромат черной краски, и с первым порывом ветра Минванчжуан затопило новыми запахами: запахом черного лака, запахом белой стружки, запахом желтого клея, запахом железных гвоздей, скреплявших доски, эти запахи ворвались в деревню, разом заглушив благоухание весенних полей. И все улочки, все переулки Минванчжуана наполнились лаково-черным гробовым запахом.