Пообещав Ма Сянлиню собрать людей в школе, дед направился к нашему дому.
Наш дом стоял на Новой улице, в южной части деревни.
Новая улица на то и новая, что построена недавно. Новую улицу проложили, когда Динчжуан разбогател. Появились у человека деньжата, решил он сменить старый дом на новый, вот и переезжает из середины деревни на Новую улицу, строит дом в два этажа, согласно указанию из управы. Участки у всех одинаковые: один му[3] земли, обнесенный кирпичной стеной, дом стоит в глубине участка, оба этажа облицованы белой плиткой, стена вокруг дома сложена из красного кирпича. Плитка круглый год пахнет белизной, кирпич круглый год пахнет алым. А вместе получается запах серы, бело-алый, с золотистым душком.
От новой плитки и нового кирпича вся улица пропахла серой.
От новой плитки и нового кирпича все дни пропахли серой.
От новой плитки и нового кирпича весь мир пропах серой.
И наш дом стоял посреди этого запаха серы. Запах серы днем и ночью бил в ноздри, лез в уши, резал глаза, но деревенских к нему манило. Многие наши соседи жили в самой гуще этого серного запаха. И многие мечтали пожить в самой гуще этого серного запаха, потому и продавали кровь.
Потому и заболели лихоманкой.
На Новой улице стояло два десятка домов, их хозяева когда-то были кровяными старостами. Кровяные старосты хорошо зарабатывали, вот и построили себе дома на Новой улице. И поселились на Новой улице. И так появилась Новая улица. Мой отец был первым кровяным старостой во всей округе, он был главным кровяным старостой, он был кровяным царем. Потому наш дом и стоял на середине Новой улицы, и в нем было не два этажа, а три. Управа разрешала строить дома не выше двух этажей, но в нашем доме было не два этажа, а три.
Случись кому другому построить себе дом в три этажа, люди из управы приехали бы и вмешались, но наш трехэтажный дом никто не трогал.
Наши три этажа появились не сразу. Пока все остальные жили в глинобитных хибарах с соломенными крышами, отец построил кирпичный дом с черепичной крышей. Потом все вокруг стали строить кирпичные дома с черепичными крышами, тогда отец снес наш старый кирпичный дом и на его месте построил двухэтажный особняк. Потом все вокруг стали строить двухэтажные особняки, тогда отец добавил к нашему дому еще один этаж, и получился трехэтажный особняк. Потом все вокруг решили добавить к своим особнякам по третьему этажу, тогда люди из управы приехали и сказали, что в образцовых деревнях не допускается строить дома выше двух этажей.
В нашем доме было три этажа. А это на целый этаж больше, чем два.
Под крышей нашего дома отец устроил голубятню, а во дворе поставил курятник со свинарником, которые плохо сочетались с роскошью трехэтажного особняка. Отец строил особняк по образу и подобию домов в Кайфэне: пол покрыл огромной красно-белой плиткой, а двор выложил квадратными бетонными плитами метр на метр. Наши предки тысячелетиями справляли нужду на корточках в уличном сортире, а отец устроил отхожее место прямо в доме, поставил там специальное сиденье. Но ни отец, ни мать не могли справить нужду на этом сиденье, как ни тужились, так что скоро за домом снова появилась отхожая яма.
В умывальной комнате стояла стиральная машина, но матери больше нравилось выходить во двор с тазиком и стирать руками.
Так наше отхожее сиденье превратилось в безделицу.
И стиральная машина превратилась в безделицу.
В доме был холодильник, но и он превратился в безделицу.
И обеденный стол вместе со всей столовой тоже превратились в безделицу.
Когда дед пришел к нам домой, родители с Инцзы сидели во дворе и ужинали, заперев ворота. Белые лепешки на пару, рисовый отвар, стеклянная лапша, тушенная с капустой и редькой. Колечки острого перца плавали в капустных листах, словно клочки новогодних лубков. Отец с матерью выставили на середину двора столик, сели ужинать, и тут дед постучал в ворота. Инцзы побежала открывать, мать вынесла деду табуретку, положила ему лапши, дед взял в руки палочки и холодно уставился на моего отца, будто перед ним незнакомец.
И отец холодно глядел на деда, будто перед ним незнакомец.
– Ешь, отец, – в конце концов проговорил мой отец.
– Старший, я тут подумал, есть к тебе разговор.
– Не надо никаких разговоров, ешь давай.
– Я иначе ни есть не смогу, ни спать, – ответил дед.
Отец поставил чашку на стол, отложил палочки и покосился на деда:
– Ну, говори.
– Я сегодня встречался с начальством.
– Узнал, что лихоманка – это СПИД? А СПИД – новая смертельная болезнь? Ешь, отец, я и без тебя давно знаю. И две трети людей в деревне знают. Только больные лихоманкой не знают. Или знают, но притворяются, будто не знают. – И отец снова покосился на деда, не скрывая холода и раздражения, словно школьник, которому задали давно решенную задачку. Потом наконец взял свою чашку, подхватил палочки и принялся за еду, давая понять, что разговор окончен.
Деда называли учителем, но на самом деле он всю жизнь прослужил школьным сторожем, всю жизнь звонил в колокол – в этом году ему исполнилось шестьдесят, а он по-прежнему звонил в колокол. Если кто из учителей болел или уезжал по делам, дед его замещал, следил за детьми, битый час объяснял им правила написания иероглифов, которые проходят на уроках словесности в первом классе: «Пишем слева направо, сверху вниз», и каждый иероглиф, который он вычерчивал мелом на школьной доске, был величиной с добрую плошку.
Когда-то дед учил и моего отца, но отец давно растерял ту почтительность, с которой следует взирать на учителя. И его непочтительность не могла укрыться от деда. И когда отец мой подхватил палочки и принялся за еду, давая понять, что разговор окончен, дед осторожно поставил свою чашку на стол.
И наконец сказал:
– Старший, я не прошу тебя умирать на глазах у всей деревни, но ты должен отбить людям по земному поклону.
– С чего это? – уставился на деда отец.
– Ты кровяной староста.
– На этой улице каждый первый – кровяной староста.
– Они брали пример с тебя. И ты заработал на крови больше всех.
Отец брякнул чашкой о стол, расплескав бульон. Отшвырнул палочки, они покатились и упали на пол.
– Отец, – сказал он, сверля деда глазами, – если я еще хоть раз услышу, что должен отбить перед деревней поклоны, ты мне больше не отец. И тогда не мечтай, что я буду кормить тебя в старости и провожать в последний путь.
Дед застыл на месте, и палочки замерли в его руке.
– Считай, что я тебя умоляю, – тихо сказал он. – Отец умоляет тебя встать на колени перед соседями и отбить им по земному поклону, неужели ты откажешь?
– Отец, уходи! – повысил голос отец. – Еще одно слово, и ты мне не отец.
– Хой, – сказал дед, – это всего лишь поклон. Поклонись, и все будет в прошлом.
– Уходи, – сказал отец. – Ты мне больше не отец. Ты мне не отец, но как помрешь – так и быть, провожу тебя в последний путь.
Некоторое время дед сидел в оцепенении, потом медленно опустил палочки на край чашки и встал.
– В деревне умерло больше сорока человек, – сказал дед. – Неужели тебе так трудно отбить по поклону перед их родней? Так трудно отбить четыре десятка поклонов? – Деду будто и самому стало трудно говорить, истратив все силы, он покосился на мою мать и перевел взгляд на Инцзы: – Инцзы, приходи завтра в школу, дедушка позанимается с тобой словесностью. Учителя в деревню не вернутся, остались у нас одни уроки словесности.
Сказал так и пошел.
Пошел к воротам, а отец даже не встал проводить. И мать не встала, и дед потихоньку ушел. Ушел сгорбившись, склонив голову, тихим шагом, как старый козел, целый день пробродивший по горам.
Глава 2
Расскажу немного о нашей деревне.
Динчжуан стоит к югу от шоссе между уездным центром и Кайфэном; в деревне всего три улицы. Одна проходит с запада на восток, две – с севера на юг, в том числе и Новая улица. Раньше динчжуанские улицы складывались в правильный крест, а с появлением Новой улицы их рисунок превратился в крест, стоящий на земле.
Дед ушел с Новой улицы, завернул домой к моему дяде, посидел там угрюмо и направился в школу. Школа наша построена в полутора ли[4] к югу от деревни, когда-то на ее месте была кумирня: во флигеле учили детей, а в главном зале поклонялись Гуань-ди[5]. Люди несли в кумирню мечты о богатстве и возжигали благовония Гуань-ди, десятилетиями возжигали благовония, но в конце концов богатство Динчжуану принесла кровь, и кумирню снесли. В Гуань-ди больше никто не верил, теперь все верили в кровь.
Уверовали в кровь и построили новую школу.
Построили новую школу, и в ней поселился мой дед.
Школа у нас такая: огороженный кирпичной стеной участок в десять му посреди пустынной равнины, на пригорке стоит двухэтажное здание, большие остекленные окна обращены на восток, на дверях таблички «Первый класс, первая группа», «Второй класс, первая группа», «Пятый класс, первая группа». Во дворе – баскетбольная стойка с кольцом, а на воротах – дощечка с иероглифами: «Начальная школа деревни Динчжуан». В школе, кроме деда, служили еще два учителя, один вел словесность, второй – математику. Оба – молодые, неместные, узнали, что в Динчжуане лихоманка, и в школе больше не появлялись.
Отказывались возвращаться.
Отказывались возвращаться, хоть убей.
И остался один мой дед, он следил, чтобы никто не вынес из школы двери, не украл оконные стекла, сторожил парты, стулья и классные доски, пережидал гулявшую по равнине лихоманку.
От нового кирпича и новой черепицы в школе до сих пор пахло серой. А осенними ночами серой пахло даже сильнее, чем на Новой улице. Дед вдыхал серный запах от школьных кирпичей и черепицы и чувствовал, как тревога на сердце стихает, и начинал вспоминать. Сумрак сменился тьмой, и тишина равнины, нескончаемая тишина, окружила школу, разлилась по ней густым туманом. Дед сидел во дворе под баскетбольным кольцом и глядел на небо, и осенний ночной воздух влажно скользил по его щекам. Деду хотелось есть, из-за встречи с начальством он с самого утра ничего не ел. Голод б