Дед прочел бумагу при свете керосинового фонаря и понял, что держит в руках разрешение на вырубку Динчжуана. Он поднял глаза на Саньцзы и на отца Саньцзы, не зная, что тут сказать: разрешить им валить тополь или все-таки не разрешать, но пока он раздумывал, Дин Саньцзы вырвал бумагу у него из рук, сложил вчетверо и спрятал в карман, холодно бросив: братец Хой все наши гробы распродал, и вы после этого нам палки в колеса вставляете?
Сказав так, больной лихоманкой, но все еще крепкий Дин Саньцзы отошел на край пшеничного поля и снова взялся за веревку. А дед растерянно постоял на месте и направился в деревню, к остальным огням. И скоро услышал за спиной оглушительный треск, такой громкий, будто трещало у него в груди, и от этого треска дедово сердце жгуче заныло. И ему снова захотелось придушить Дин Хоя, и он снова почувствовал, как увитые старыми жилами руки покрываются потом.
Дед постоял немного у входа в деревню и зашагал к старой иве. И увидел на ее стволе бумагу, в точности такую же, как разрешение на вырубку, которое показал ему Дин Саньцзы, с такой же печатью, с такими же подписями Цзя Гэньчжу и Дин Юэцзиня, с таким же текстом:
Разрешаем семье Цзя Хунли срубить старую иву, что растет к северо-западу от входа в переулок на западном конце деревни.
Дед глядел на эту бумагу, как глядел бы на вывешенный управой манифест. Ему нечего было сказать, он понимал, что люди имеют полное право рубить деревья, и он оцепенело застыл под старой ивой, разглядывая горящий в высоте фонарь, разглядывая Цзя Хунли, который забрался на самый верх рубить ивовые ветки. Дед постоял так немного и крикнул во всю глотку:
Хунли, ты куда забрался, жить надоело?
Стук топора смолк, и послышался голос:
Не надоело, а толку? Сколько мне осталось-то?
Дед обернулся к стоявшему под ивой отцу Цзя Хунли:
Цзя Цзюнь, нельзя же ради какого-то дерева жизнью рисковать.
Тот улыбнулся и ткнул пальцем в приклеенную к стволу бумагу:
Это ничего, у нас вон и разрешение есть.
И дед пошел дальше. Все деревья толщиной с кадушку и больше – вязы, софоры, павловнии, старые туны, гледичии, и в начале деревни, и на задах, и в ближних переулках, и в дальних – все они были отданы под сруб, на каждом дереве висел фонарь, или керосиновая лампа, или обычная свеча. Кто жил поближе, протягивал из дома провод и вешал лампочку прямо на дерево или крепил к ближайшей стене. Динчжуан сиял огнями, у ворот каждого второго дома горел фонарь, и в деревне было светло как днем, светло – хоть вышивай. И под каждым огоньком, на каждом подсвеченном дереве белело разрешение на сруб, скрепленное печатью динчжуанского селькома, словно смертный приговор, вынесенный деревьям Динчжуана. Не смолкая стучали топоры, не утихая звенели пилы. И в ночном воздухе растекался чистый и резкий аромат спиленного дерева, приправленный запахом клея. Динчжуан очнулся от сна, люди ходили по улицам с пилами и топорами, искали деревья, выделенные на сруб их семьям. Больным лихоманкой отдали все деревья, которые годились на гробы, но здоровым тоже причиталась часть общественных деревьев, и им отписали туны, мелии и софоры, из которых хорошего гроба не сделать. Гробы из ивы, тополя и павловнии тоже получаются не ахти, но туна, мелия и софора под землей сыреют и приманивают червей, так что их раздали здоровым семьям под свадебную мебель.
Всем семьям Динчжуана, кроме нашей, досталось по большому дереву. И Динчжуан охватила страшная суета. Никто в деревне не спал, все рубили деревья, тащили деревья по домам.
Неизвестно, где деревенские раздобыли столько пил и острых топоров, все как будто заранее знали, что сельком выдаст разрешения на вырубку, и успели приготовить инструменты. Звонкими трелями разливался в ночи бой топоров, не смолкая хрустели сучья, и эхо с востока деревни долетало к полям на западе. А с запада деревни долетало до трассы на востоке. Динчжуан закипел, Динчжуан ожил, на всю деревню гремели шаги, скрипели груженные бревнами тачки, тут и там слышались голоса: надо же, какое крепкое дерево у Чжанов, какие толстые бревна у Ли, и завистливое восхищение соседской добычей кружило по улицам и переулкам, подхваченное ярким светом фонарей и керосиновых ламп. От суматохи лица у больных сияли румянцем. И здоровые заполошно носились по деревне, как в страдную пору, когда не знаешь, за что хвататься. Той ночью в деревне повсюду слышались возбужденные голоса, повсюду веяло сладковатым духом древесной плоти, люди сновали туда-сюда, то туда, то сюда, а столкнувшись на улице, лишь коротко здоровались и перебрасывались парой фраз:
Ой-ё, а вам вяз достался?
Ай, мы сами попросили вяз, балку поперечную выпилим.
Надо же, какое короткое бревнышко, на что пойдет?
Разве не видно? Верхняя дверца для шифоньера.
Или так:
Слыхал, кому досталась самая большая туна? Та, что в западном конце деревни? Ли Вану!
Ли Вану? Да быть не может!
Я что, врать буду? Дочка Ли Вана помолвлена с двоюродным братцем Дин Юэцзиня.
Шепчутся, ахают, один рассказывает, что слышал, второй стоит посреди улицы разинув рот. Пошепчутся немного и разойдутся шептаться с другими.
А дед сам не свой бродит по Динчжуану, то к одному дереву подойдет, то к другому, словно хочет посмотреть на них в последний раз. Обошел деревню по кругу и снова вспомнил свой сон, как над землей по всей равнине распустились цветы, а под землей созрело золото. Ходит по улицам, будто в тумане, смотрит по сторонам, будто в тумане. Вот он снова вышел на главный перекресток и увидел, что на старой софоре, которую и втроем не обхватить, тоже появилось разрешение, и увидел Чжао Сюцинь и ее мужа Ван Баошаня, и еще двух здоровых братьев Чжао Сюцинь, которые пришли из соседней деревни и теперь перевешивали колокол со старой софоры на молоденькую. Вот они закончили с колоколом, и один из братьев забрался по лестнице на старое дерево, чтобы обрубить ветви, а второй вместе с Ван Баошанем схватился за лопату и стал подкапывать корни.
Дед только что проходил мимо, и софора спокойно стояла на месте, но вот он покружил по улицам и вернулся на главный перекресток, а ее уже рубят, уже пилят, уже валят. Дед стоял под старой софорой, макушкой касаясь провода, протянутого из соседнего дома. Лампочка на дереве висела мощная, ватт на двести, и на площадке под софорой, прежде служившей деревенским местом собраний, было светло как днем.
Дед говорит: Сюцинь, эту софору тебе выделили?
Сидевшая под лампочкой Чжао Сюцинь подняла к деду лицо с изжелта-красными пятнами волнения, беспокойства и неловкости от того, что ей досталось самое старое и самое большое дерево в Динчжуане, посмотрела на деда и сказала с улыбкой:
До чего же порядочные люди наши начальник Цзя и начальник Дин, в школе я всегда готовлю, что они пожелают, если им вина захотелось, я мигом закусочки соображу, а сегодня заикнулась только, что все большие деревья в Динчжуане уже раздали, осталась одна софора на главном перекрестке, и они без лишних разговоров подписали мне разрешение на сруб.
Дед стоял среди неумолчного шума топоров и пил и снова видел, как над землей по всей равнине распускаются цветы, а под землей зреет золото.
И правда, за ночь в Динчжуане исчезли все деревья.
Остался один молодняк. Вроде говорили, что на сруб пойдут только самые большие деревья, толщиной с кадушку, но наутро люди проснулись и увидели, что во всей округе не осталось ни одного дерева толщиной хотя бы с чашку. А по улицам шуршали скрепленные печатями разрешения на сруб, словно листья, сорванные с деревьев ночным ветром. Весеннее солнце, как прежде, взошло над Динчжуаном, но принесло с собой не тепло, а зной.
Исчезли все взрослые вязы, софоры, павловнии, мелии, туны и тополя, остались только юные деревца со стволами не толще запястья, росли они редко, словно пшеничные всходы на пустыре, и рассветное солнце окатило людей знойными лучами, окатило деревню сухим жаром.
Утром люди поднялись с кроватей и встали в воротах, белея от испуга.
Безбрежно белея от испуга.
– Силы небесные, вон чего приключилось…
– Ети твое кладбище, вон чего приключилось…
– Ети твое кладбище, и правда, вон чего приключилось…
Чжао Дэцюань отошел.
Отошел на другой день после вырубки. А накануне дед явился к моему дяде и сказал: «Попроси у Линлин красную шелковую курточку, подарим ее Дэцюаню».
И дядя пошел в родную деревню Линлин. Пошел тем же вечером, мог бы тем же вечером и вернуться, дорога недалекая, туда и обратно всего двадцать ли, чуть больше двадцати ли, но решил заночевать у родителей Линлин и в Динчжуан возвратился только следующим утром. Утром Чжао Дэцюань был еще живой, но когда дядя передал его жене красную ватную курточку, Чжао Дэцюань улыбнулся и тихо отошел.
И даже когда его положили в гроб, а гроб опустили в землю, лицо Чжао Дэцюаня сияло алой улыбкой, в цвет шелковой ватной курточки.
Том 5
Глава 1
Дядя с Линлин снова зажили вместе.
Зажили вместе, как муж с женой.
Никто и подумать не мог, что им хватит наглости зажить вместе на глазах у всей деревни.
Они были как песок и вода: стоит ручейку свернуть на песок, а песок уже затянул его в себя. Как магниты с разными полюсами: едва коснулись друг друга, бац – и уже склеились вместе. Как семена травы и желтозем: ветер уносит семена, но стоит ему затихнуть, и семена падают в землю, падают в песок и пускают корни.