А дядя скрестил руки на груди и опустился перед старухой на корточки:
– Тетушка, бейте. Хоть до смерти забейте.
Старухина палка зависла в воздухе. Его бить хотят, а он уселся на корточки и говорит: бейте. А может, мать Сяомина и не хотела бить моего дядю, только выбранить хотела как следует, отвести душу, чтобы не осрамиться перед деревенскими. Если его не выбранить, как потом людям в глаза смотреть? Не хотела она бить моего дядю, а он уселся на корточки и говорит: бейте, да еще тетушкой называет, говорит: хоть до смерти забейте, – и как после такого его ударить? Потому старухина палка и зависла в воздухе. Весеннее солнце поливало гумно прозрачным глянцевым светом. Поливало гумно, поливало поля, и пшеница в полях сияла маслянистой зеленью. И чей-то баран – кто-то до сих пор как ни в чем не бывало держал баранов, – чей-то баран, поблеивая, щипал пшеничные колоски, и его «мэ-э-э» летело над равниной, как шелковая лента по ветру.
Дядя сидел, скрестив руки на груди, и ждал удара.
Но мать Сяомина вдруг бросила палку и прокричала:
– Глядите-ка, все глядите сюда! Полюбуйтесь, мужик называется! Из-за какой-то шлюхи, из-за бесова отродья уселся на корточки и говорит – бейте!
Оглянулась на людей и орет во всю глотку:
– Глядите! Глядите сюда! Да позовите больных из школы, пусть полюбуются! Пусть посмотрят, какого сына воспитал мой братец Шуйян, даром что всю жизнь в школе проработал! Из-за бесова отродья последний стыд растерял!
Так она кричала, отступая в деревню, словно и в самом деле пошла собирать народ, чтоб они полюбовались на моего дядю. Шла и кричала, а толпа, целая толпа зрителей, сбежавшихся на представление, тянулась за ней к Динчжуану, то и дело оглядываясь на моего дядю. Вот они снова оглянулись и увидели, что дядя поднялся с корточек, впился глазами в спину матери Сяомина да как закричит:
– Тетушка!.. Вы меня сегодня и обругали, и опозорили по самое не хочу, так что мы квиты, Линлин теперь моя, хоть живая, хоть мертвая. А если вы не уйметесь и снова к нам заявитесь, я уж вас по-другому встречу, не будь я Дин Лян!.
И дядя с Линлин стали жить в сарайке на гумне, жить открыто и вольно, как муж с женой. Больше дядя ничего не боялся, а иной раз, проходя по деревне, даже песенки мурлыкал.
Деревенские старики, которые много всего повидали на своем веку, встречая дядю на улице, сначала молча глядели на него, а потом спрашивали осторожно:
– Лян… Если тебе надо чего, зайди ко мне да возьми.
Дядя остановится посреди дороги, растроганный чуть не до слез, поздоровается со стариком и скажет:
– Ничего мне не надо, дядюшка… Я так, вас посмешить пришел.
А тот ему:
– Чего ж тут смешного. Сколько ни живи, все равно помирать, а старику в чужие дела соваться негоже.
И у дяди по щекам покатятся слезы..
А кто-нибудь из молодых парней, увидев, как дядя тащит к гумну мешок с крупой или обеденный столик, а со лба его градом катится пот, молча подойдет и заберет у него поклажу, взвалит себе на плечи и скажет с упреком:
– Позвал бы меня, куда тебе больному тяжести таскать!
Дядя улыбнется в ответ:
– Ерунда! Думаешь, братишка твой совсем раскис?
Парень посмеется и зашагает рядом с дядей.
– Братец Лян, скажи правду, а лихоманка вам с Линлин в этих делах не мешает?
А дядя тогда прихвастнет:
– Не мешает, за ночь по два раза успеваем!
Парень встанет как вкопанный:
– Да ну?
А дядя ему говорит:
– Иначе стала бы Линлин со мной жить, свое доброе имя позорить?
Тут уж паренек поверит и обескураженно зашагает рядом с дядей.
На гумне разговор оборвется, а паренек уставится на Линлин со спины, глаз оторвать не сможет, и увидит, до чего же красивая у Линлин фигура: тонкая талия, крутые бедра, широкие плечи, а волосы – чернее черного, лежат волосок к волоску, стекают по плечам, будто вода. Паренек залюбуется волосами Линлин, а дядя подойдет и шепнет ему на ухо:
– Я сам расчесывал.
Тот чуть не поперхнется:
– Ну ты и кобелина!
Дядя прыснет со смеху, и Линлин резко обернется, услышав голоса за спиной, бросит развешивать белье, бросит хлопотать по хозяйству. И когда она обернется, паренек по-настоящему оценит ее красоту. И увидит, что Линлин ничем не уступает Сун Тинтин. Разве что личико у нее круглое и не такое миловидное, как чуть удлиненное лицо Тинтин, зато Линлин моложе, ей совсем недавно исполнилось двадцать четыре, и вся она с головы до ног полна неукротимой нежности молодого тела.
И паренек забудется, любуясь красотой Линлин.
Тогда дядя подойдет и пнет его под зад. Паренек зальется краской. И Линлин зальется краской. Паренек скорее понесет в дом дядину поклажу, а Линлин бросится налить ему воды. Из-за своей оплошности гость не посмеет сесть за стол, чтобы напиться воды и еще немного полюбоваться хозяйкиной красотой, бросит поклажу на пол и поспешит уйти. Линлин проводит его до порога, а дядя до края гумна.
Встанут они у поля, и паренек скажет:
– Братец Лян, ты живи не тужи, я бы за Линлин и два раза не пожалел лихоманкой переболеть.
– Помру скоро, блудить так блудить.
Паренек сгонит улыбку с лица и скажет серьезно:
– Женись, братец Лян. Как поженитесь, сможете перебраться в деревню, честь по чести заживете.
Дядя перестанет улыбаться, взглянет на паренька и задумается о своем.
Как-то раз, когда дед занимался в сторожке своими делами, к нему заявился мой дядя. Пришел поговорить. Поговорить о свадьбе с Линлин. Поговорить о своем разводе с Сун Тинтин и о разводе Линлин с Дин Сяомином.
Много о чем пришел поговорить.
Дядя пришел и сказал с улыбкой:
– Отец, задумал я на Линлин жениться.
Дед обомлел:
– И как тебе совести хватило ко мне прийти?
Дядя уже две недели как поселился вместе с Линлин и впервые с тех пор пришел в дедову сторожку. Впервые пришел всерьез поговорить с дедом. Пришел поговорить о важном деле, а дед его обругал, но даже дедова ругань не согнала с дядиного лица ленивую, бесстыжую улыбку. Дядя завалился локтем на стол и говорит:
– Задумал я на Линлин жениться.
– Лучше б ты сразу помер. И ты, и твой братец, – покосившись на него, ответил дед.
Дядя выпрямился и сказал серьезно:
– Отец, мы правда хотим расписаться.
Дед оторопело уставился на дядю. Наконец отвел взгляд и процедил сквозь зубы:
– Ты сдурел? Подумай, долго ты еще протянешь? Долго она протянет?
Дядя говорит:
– Чего это сдурел? И какая разница, сколько мы протянем?
А дед ему:
– Ты ведь зимы не переживешь.
– Не переживу, потому и тороплюсь со свадьбой. Будем радоваться, сколько отпущено.
Они помолчали с минуту, и минута тянулась долго, как целая жизнь.
Дед спрашивает:
– И что ты надумал?
– Пойду к Сун Тинтин, потолкую с ней о разводе.
Дядя оскалился в улыбке, в предовольнейшей улыбке, в улыбке настоящего ловкача и пройдохи:
– Теперь мне развод не страшен, я сам с ней хочу развестись. – И добавил, согнав улыбку с лица: – Линлин боится идти к свекрови, надо, чтоб ты сходил, попросил Сяомина о разводе.
Дед замолчал и молчал битый час, тянувшийся долго, как целая жизнь. Целая жизнь прошла, и дед снова процедил сквозь зубы:
– Я не пойду. Мне совести не хватит.
И дядя ушел из дедовой сторожки, но напоследок улыбнулся деду и сказал:
– Раз так, Линлин придет тебя на коленях просить.
И Линлин пришла.
Пришла и встала перед дедом на колени.
Говорит ему:
– Дядюшка, я вас умоляю.
Говорит:
– Я знаю, Дин Лян до осени не протянет, а если и протянет, до весны ему точно не протянуть. У него между ног вся кожа в гнойниках, гною столько, что я каждый вечер по часу его горячим полотенцем обтираю.
Говорит:
– И я до весны не протяну. Сяомин меня выгнал, а дома и мать с отцом, и братья с невестками меня сторонятся, гнушаются. Но пока я не померла, жить ведь как-то надо.
Говорит:
– Дядюшка, ведь правда? Пока я не померла, жить ведь как-то надо.
Говорит:
– Сестрица Тинтин сама хотела развестись с Дин Ляном, я Сяомину тоже не нужна. Раз так, пускай будет развод. А после мы с Дин Ляном распишемся, пусть нам немного отмерено, но мы последние полгода, последние три месяца, последний месяц проживем честь по чести, а после смерти ляжем в одну могилу, как муж с женой.
Говорит:
– Дядюшка, дайте мне перед смертью хоть раз назвать вас батюшкой, а после смерти лечь с Дин Ляном в одну могилу. Он меня любит, и я его люблю, так мы и после смерти будем вместе, одной семьей, и у вас на сердце станет спокойнее. А потом, нескоро, когда вы покинете земной мир, на том свете вас встретит Линлин и будет вам прислуживать, прислуживать вам и матушке.
Говорит:
– Дядюшка… Вы только сходите к моей свекрови, замолвите словечко. Линлин вас умоляет, сноха ваша вас умоляет, хотите, я вам земной поклон отобью?
И Линлин отбила деду земной поклон.
Отбила деду сразу несколько земных поклонов.
Глава 2
Было начало лета, вечер начала лета, на равнину спустилась прохлада, и никому не хотелось ложиться в постель. Не хотелось просиживать дома такой славный вечер. Упускать такую погоду, такую прохладу. Люди в Динчжуане, и в Лючжуане, и в Гудутоу, и на всей равнине, и здоровые люди, и больные вышли из своих домов и сели у ворот, а иные собрались на обеденном пятачке почесать языками, поговорить о новом и о былом, о мужчинах и о женщинах, о том и о сем, о пятом и о десятом, насладиться прохладой.
И дядя с Линлин тоже вышли насладиться прохладой.
Вышли и сели посреди гумна. В двух ли с одной стороны была деревня, в двух ли с другой стороны – школа, а они сидели почти ровно посередине. Тихо и безмолвно сидели почти ровно посередине. Огни по обе стороны гумна горели мутно-желтыми пятнами, темнели мутно-желтыми пятнами, и от такого соседства луна со звездами казались еще ярче. Гумно становится гумном только в страду, а пока пшеница не созрела, это всего лишь клочок утоптанной земли, клочок пустующей земли, больше похожий на двор при деревенском доме. Луна висела прямо над головой – в деревне она висела где-то над улицей, а с гумна казалось, что она повисла прямо над головой, заливая равнину водянистым светом. И равнина блестела, будто гладь бескрайнего озера. Ровная, словно озеро, тихая, словно озеро, и блестящая, словно озерная гладь. И доносившийся из деревни собачий лай походил на плеск рыбок в озере. И пшеница в окрестных полях скрипела, вытягиваясь ввысь, совсем как песок, впитавший озерную воду. И скоро скрип затих, ночь всосала его в себя, выпила до капли.