Дед смотрел на своего племянника, на своего родного племянника, и молчал, по лицу его разлилась желтизна, блеклая желтизна с багровыми пятнами, как будто от пощечин. Дед опустил было голову, но тотчас поднял ее вновь, словно хотел, чтобы Сяомин еще раз его ударил.
– Сяомин, – сказал дед. – Ты обиду на сердце не копи, лучше влепи своему дядюшке пару затрещин, влепи пару затрещин своему учителю.
Сяомин усмехнулся, холодно усмехнулся:
– Учитель Дин, дядюшка… Вы уважаемый человек, у меня рука не поднимется вас ударить. Если я вас хоть пальцем трону, братец Хой отправит за мной целый наряд, а Дин Лян плеснет своей крови лихоманочной нам в котел.
Дед отвечает:
– Если Дин Хой посмеет тебя хоть пальцем тронуть, твой дядюшка умрет у него на глазах. Если Дин Лян посмеет на тебя голос повысить, твой дядюшка ему голову оторвет.
Сяомин больше не улыбался. На губах его не осталось ни холодной усмешки, ни прохладной ухмылки, а лицо окаменело, как у мертвеца, и сделалось сизым, исчерна-сизым, словно от застоявшейся крови, и Сяомин тихо проговорил:
– Дядюшка, вы всю жизнь учителем прослужили, язык у вас подвешен что надо. Но раз вы такой правильный, чего же молчали, когда Дин Лян у меня жену увел? Почему не прокляли его, почему не отметелили, почему он у вас на глазах с моей женой спит?
Дед говорит:
– Сяомин, скажи дядюшке правду: нужна тебе эта Линлин? Неужели ты будешь с ней дальше жить?
Сяомин хмыкнул:
– Считайте Дин Сяомина распоследним недотыкой, но из чужой помойки он есть не станет.
А дед ему:
– Так разведись, пускай живут как хотят.
– Учитель Дин, дядюшка. Вы хотели, чтоб я вам правду сказал, так слушайте, что я скажу. Я и невесту уже нашел, и моложе Линлин, и красивее, и росточком выше, и лицом белее. Тоже культурная, и ни юаня выкупа не попросила, а попросила одного: чтобы я сходил в больницу и принес оттуда справку, что не болею лихоманкой. Ей главное, что я не продавал кровь, не заражался лихоманкой, а больше ей ничего не надо. И мне ничего не надо, только чтоб она не болела лихоманкой, и я тоже отправил ее в больницу за справкой. Вместо свадебных подарков у нас с ней справки из больницы. Мы условились, что до конца месяца с ней распишемся, но теперь Дин Лян и Линлин съехались и живут вместе, никого не таясь. Тоже, небось, хотят расписаться? Чтобы все честь по чести, чтобы после смерти лечь в одну могилу? Ага! А я возьму и перенесу свадьбу, не стану подписывать развод! Хотят, чтобы все честь по чести? Пусть дальше хотят! Пусть хоть до смерти дохотятся!
Дед стоял перед Сяомином, слушая его обиженную, гневную, злорадную речь, и когда Сяомин договорил, когда последняя надежда истаяла, дед покинул берег старого русла и направился к школе. Заходящее солнце ярко алело, прозрачно полыхало над берегом старого русла, и казалось, будто все кругом залито золотисто-красной водой. Цикады на равнине запели раньше положенного срока, их охрипшие голоса летели со стороны пересохшего русла, словно звон треснувших колокольчиков, горячечно-красный звон, голоса набегали на деда и уносились вдаль. Дед медленно направился к школе, но спустя несколько шагов оглянулся и увидел, что Сяомин тоже засобирался домой. Дед встретился с ним взглядом и замер: Сяомин смотрел на него в упор, словно не все сказал, что хотел.
И дед стоял, дожидаясь слов Сяомина.
И дождался. Сяомин прокричал:
– Пусть Дин Лян с Линлин ждут, пусть хоть до самой смерти ждут, а как помрут они, я в тот же день свадьбу сыграю!.
И дед пошел восвояси.
Тропа к школе вела через песчаную косу, а бурьян на косе был точь-в-точь как сосны. Как сосны, которые дед однажды видел в Кайфэне, сосны и кипарисы, огромные, будто башни. И бурьян был точь-в-точь как те сосны: целый лес, густой лес, а стебли высокие, будто башни, сочно-зеленые, с желтым отливом.
И дед шел через бурьян и полынь, шел по тропе, по узенькой тропке, кузнечики то и дело заскакивали ему на ноги, перепрыгивали с башмаков на рубаху. Дед шел в тишине, шел себе и шел, и когда солнце почти закатилось, а тропка вывернула на дорогу к школе, позади послышались шаги. Дед обернулся и увидел Сяомина.
Не кого-нибудь, а Сяомина.
От быстрой ходьбы на лице моего двоюродного дяди выступил пот, щеки и лоб залепило дорожной грязью. Весь в поту и грязи, Сяомин встал в десяти шагах от деда, поймал его взгляд и крикнул:
– Эй, дядюшка!
– Что, Сяомин?
– Если хотите, можно и развестись, пускай живут… Но только вы должны мне кой-чего пообещать. И чтоб Дин Лян тоже кой-чего пообещал.
– Это чего же?
– Так пообещаете?
– Говори…
– Я вот что подумал, я согласен подписать развод, чтобы они хоть сейчас поженились. Они ведь хотят после смерти честь по чести лечь в одну могилу? Это можно, я согласен. Пусть только братец Дин Лян напишет в завещании черным по белому, пусть составит письменный документ, что после его смерти дом, двор и все добро переходит ко мне… Братец Хой в Динчжуан больше не вернется, дом у него хороший, вы в нем заживете на покое и горя не будете знать. А у братца Ляна дом не такой справный, вот и пускай он мне достанется.
Дед стоял у канавы, у заросшей полынью канавы, и прищурившись глядел на своего племянника Сяомина.
– Дядюшка… Как думаете, дело я говорю? Если так и порешим, я завтра же пойду в волостную управу и подпишу развод, а послезавтра у них на руках будет свидетельство о браке.
Дед стоял у канавы, у заросшей полынью канавы, и прищурившись глядел на своего племянника Сяомина.
– Слышите? Учитель Дин… Вы мне родной дядя, я вам родной племяш, так пускай Лян завещает свое имущество мне, как говорится, не будем лить удобрение на соседское поле. Все лучше, чем если дом чужим людям достанется. Все лучше, чем если его управа заберет.
Дед все стоял у канавы, у заросшей полынью канавы, и прищурившись глядел на своего родного племянника Сяомина.
– Дядюшка, подумайте… И братцу Ляну скажите, все равно он помрет, и ему от этого дома со всем добром никакого прока не будет, да и я ведь не собираюсь его живым выселять, дождусь, пока они с Линлин помрут. Но если они не согласны, то я не согласен на развод. А если я развод не подпишу, Лян не сможет на ней жениться. Не поживет с ней честь по чести, сколько отпущено, и в могилу уйдет с неспокойной душой.
Пока дед слушал Сяомина, в глазах у него зарябило, мир утонул в золотисто-кровавом солнечном свете и плавно закружил перед дедом. Травы и деревья, бурьян, осока, тростник, полынь кружились и уплывали из-под ног куда-то вдаль. Медленно кружились и уплывали, и Сяомина тоже затянуло в этот круговорот.
– Я пойду… А вы передайте братцу Ляну, что я сейчас сказал, пусть подумает. Сколько в жизни наберется счастливых деньков? Добро с собой в могилу не утащишь, на тот свет не заберешь, так пусть живет и радуется, сколько отмерено, что еще надо?
Сказал так и пошел.
Дин Сяомин сказал так и пошел прочь, медленно пошел прочь, переваливаясь с ноги на ногу, и скоро исчез в золотисто-желтом, золотисто-красном закате.
На западном горизонте, у самого края равнины, деревни лежали на земле без сил, словно нарисованные на бумаге. Песчаная коса на пересохшем русле Хуанхэ превратилась в бархан, солнечная сторона бархана зарастала густой травой, а тенистая так и осталась голой, и песок на ней покрылся коркой, похожей на струп после ожога. Гребень косы, гребень бархана голо поблескивал, отливая то белой золой, то ясным золотом. В заходящем солнце по равнине расплывалось сладкое теплое зловоние нагревшейся за день травы и песка, и казалось, будто всю бескрайнюю равнину залили сахарным сиропом.
И равнина обратилась в теплое, сладкое, зловонное озеро.
И равнина обратилась в бескрайнее озеро, доверху залитое сладким, теплым, железистым зловонием.
Смеркалось.
Чей-то баран вышагивал по дороге из школы в деревню, и его блеяние напоминало плеск бамбукового шеста, что дрейфует по глади того самого бескрайнего озера. Словно бамбук бьется о воду и его плеск пробивает брешь в озерной тишине.
Смеркалось.
Коров погнали с дневного выпаса, и они неспешно возвращались в деревню, и коровий мык не стежками прошивал равнину, а медленно расползался, не спеша растекался по земле, будто грязная лужа, расползался, заполняя брешь, пробитую в тишине бараньим блеянием.
Смеркалось.
Кто-то из деревенских встал у околицы и кричал соседу на дальнем пшеничном поле:
– Третий дядюшка! Что завтра поделываете?
– Да ничего! А чего?
– Отец у меня отошел! Приходите завтра на похоронах подсобить.
Сосед невольно примолк, потом спросил:
– Когда отошел?
– Днем!
– Гроб есть?
– А как же! Братец Юэцзинь и братец Гэньчжу нам целую иву выделили.
– А платье погребальное?
– Мать давно приготовила.
– Добро! Завтра с утра приду…
И равнина снова затихла, словно теплое безветренное озеро.
Я даю согласие, чтоб после нашей с Линлин смерти мой дом и двор со всеми деревьями, а также мебель и три с половиной му земли на поливных полях к северу от старого русла, между участками Ванов и Чжанов, отошли к моему двоюродному брату Дин Сяомину. Список имущества прилагаю: крытый черепицей дом из серого кирпича на 3 комнаты, к нему 2 пристройки (в одной кухня, в другой сарайка). Земли во дворе – три десятых му, из деревьев имеются тунги – 3 шт., тополя – 2 шт. (пока мы с Ян Линлин живы, обязуемся деревья не закладывать и не рубить). Из мебели имеется шифоньер – 1 шт., столик – 1 шт., сундуков – 2 шт., вешалка – 1 шт., умывальник – 1 шт., красные стулья со спинками – 4 шт., табуретки – 5 шт., скамейки – 2 шт., большая кровать – 1 шт., детская кровать – 1 шт. И еще 2 больших чана и 6 кувшинов для муки. Все это добро мы с Линлин обязуемся хранить и беречь, не терять, не портить, из дома не выносить.
Настоящий письменный документ подтверждает мое устное распоряжение и приравнивается к завещанию. Завещание будет храниться у моего брата Дин Сяомина и вступит в действие после нашей с Линлин смерти. Отец Дин Шуйян не имеет права оспаривать у Дин Сяомина влад