синий, красный, черный, белый голос мечется над равниной, летит к нему. И дед понял, что видит сон, и позволил водам сна окружить себя, позволил им затопить себя, затопить постель, сторожку и школу, Динчжуан и Хэнаньскую равнину, а потом поплыл навстречу этому голосу и увидел, как дядя выходит из дома, а Линлин ползет за ним на коленях, обхватив его за ногу, и кричит: батюшка! Не вздумай!
Батюшка! Не вздумай идти за мной!
Дед не понял, почему Линлин зовет моего дядю батюшкой, почему она зовет батюшкой своего мужа, почему не зовет его Ляном или «Эй, ты!». Дед ничего не мог сообразить и стоял посреди двора, слушал, как она кричит, смотрел, как она рыдает, а дядя тащит ее на улицу, смотрел на них, словно это актеры на сцене. Стоял не шевелясь, и смотрел, и увидел, как Линлин повисла на дядиной ноге, но ей не хватало сил его удержать, и дядя вышел из дома, волоча Линлин за собой. Во дворе все осталось по-старому: пустынный участок лежал под сенью тунгового дерева, лучи то тут, то там пробивались сквозь плотные мясистые листья и падали на прохладную землю, словно сияющие пятачки. Проволока, на которой сушили белье, по-прежнему тянулась от одного дерева к другому, врезаясь в кору на целый палец. На стене висела ржавая от простоя мотыга. У двери в кухню стояло корыто, из которого раньше ели свиньи. Но Тинтин ушла и свиней забрала с собой, а пустое корыто осталось. Во дворе все было по-старому. Вот только белое жестяное ведро раньше всегда убирали на кухню, а теперь оно стояло посреди двора, прямо на проходе, наполовину полное воды, в которой плавал ковшик. Видно, хозяева решили освежиться в жару, а ведро забыли прибрать. Дед наблюдал за дядей: вот он вышел во двор и встал у жестяного ведра. Долго его разглядывал и наконец двинулся дальше, на кухню, волоча за собой Линлин, шагнул к разделочному столику, взял с него кухонный нож и без всяких раздумий занес руку. Дед испугался, что он убьет Линлин, хотел броситься наперерез, но тут левая дядина нога легла на разделочный столик, нож со свистом рассек воздух и вошел ему прямо в бедро.
А дядя заорал во всю глотку: ети ж твою прабабку! Жена померла, а ты живешь!
Ети ж твою прабабку! Линлин померла, а ты живешь!
Дед мой слушал дядины крики и каменел. Лезвие белой вспышкой пронеслось у него перед глазами, словно молния прочертила небо. И в ту же секунду нож вышел из раны, а за ним хлынула кровь, как если бы на площади в Кайфэне вдруг включили фонтан. Кровь била из раны, как вода из родника, поднимаясь вверх грибовидным куполом, опадая вниз алыми бусинами. В этот миг в кухонное окно заглянуло солнце, и дядин кровяной родник превратился в прозрачный столб. В кровяной столб, похожий на столовую палочку из красного стекла, которая вылетела из дядиного тела, отскочила на целый чи и наконец с плеском обрушилась вниз тысячью алых зернышек, и кровь полилась по дядиной ноге на пол.
Голосившая на коленях Линлин вдруг умолкла, мертвенно побледнела и рухнула на пол, а из глаз ее хлынули слезы.
Линлин кричала: Лян! Батюшка, какой же ты глупый!
Батюшка! Живи, пока живется, зачем ты пошел за мной?
А дядя улыбнулся Линлин, улыбнулся иссиня-желтой, иссиня-белой улыбкой, улыбнулся из последних сил, но боль смахнула улыбку с его лица, боль набросилась на дядю свирепым зверем, он выронил нож и зажал руками рану, рассекшую плоть до самой кости, согнулся и осел на пол, а лоб его густо покрылся каплями пота, и каждая была величиной с горошину.
Дед вырвался из сна и кратчайшим путем побежал к дядиному дому, толкнул ворота и увидел посреди двора то самое ведро. Белое жестяное ведро. Полупустое ведро, в котором лодочкой плавал ковшик. Стрекот цикад переспелыми плодами опадал с тунгового дерева. А поверх просеянных сквозь густую крону золотистых пятачков по двору тянулась дорожка крови, от кухни и до самого дома. Словно красная полоса. И двор полнился запахом крови. Дед на секунду, на долю секунды застыл, а потом опрометью бросился в дом. Прыжками бросился в дом. Ворвался в дом и увидел, что дядя мой мертвый лежит на полу, лежит рядом с Линлин, и кровь с дядиных брюк обагрила ей платье, и по подолу его распустились цветы.
Похороны для того и нужны, чтобы раздать всем сестрам по серьгам.
И надо же было такому случиться, что в деревне всего за два дня подоспели сразу четыре смерти. Младший брат Юэцзиня, Дин Сяоюэ, умер в один час с моим дядей. А младший брат Цзя Гэньчжу, Цзя Гэньбао, как назло отошел почти одновременно с Линлин. На деревню свалилось сразу четыре смерти, четыре покойника должны были сойти под землю, и в Динчжуане не хватало рук, чтобы их похоронить. Дед пошел просить землекопов помочь с могилой, но в каждом доме ему отвечали: виноват, уже обещался председателю Цзя (или председателю Дину). Мол, пускай Дин Лян с Линлин еще немного полежат, пускай полежат пару-тройку дней, вот похороним Сяоюэ с Гэньбао, тогда и для них могилу выкопаем.
Говорят:
– Гэньбао помер вперед Линлин, а Сяоюэ – вперед Дин Ляна, так что и хоронить надо по очереди.
И дед пошел к Цзя Гэньчжу. Попросил Гэньчжу выделить ему пару человек из своей бригады, чтобы помогли закопать дядю с Линлин. Гэньчжу глядел на деда и битый час молчал. А когда наконец заговорил, то сказал:
– Ступайте и спросите у своего старшего, почему остальных деревенских председателей дорогими гробами премировали, а нам с Юэцзинем ничего не досталось?
Дед пошел к Юэцзиню, попросил его выделить пару человек из своей бригады, чтобы помогли закопать дядю с Линлин. Юэцзинь задрал голову к потолку и говорит:
– Дядюшка, в других деревнях всем председателям выделили по дорогому гробу, почему же нам с Гэньчжу братец Хой ничего не выделил?
И дед ушел восвояси. Ушел восвояси от Гэньчжу, ушел восвояси от Юэцзиня. Вернулся в дядин дом, уселся над покойниками, то на небо посмотрит, то себе под ноги – ждет, когда отец мой приедет из города.
Отец приехал из города уже в сумерках, поглядел на дядю с Линлин, вздохнул и вышел во двор, уселся напротив деда, повесил голову и замолчал, а по деревне, по дядиному двору мягко стелился лунный свет. Дядя и тетя – тетя Линлин – лежали в главной комнате на придвинутых друг к другу дверных створках. Всюду было так тихо, словно деревня вымерла, и тишина длилась и длилась, пока в полночь с кладбища не вернулись землекопы, которые готовили могилы для Цзя Гэньбао и Дин Сяоюэ. Услыхав за воротами шаги, дед поднял голову и взглянул на моего отца:
– Хоронить пора, еще день полежат – смердеть начнут.
Говорит:
– Хой, ты сам видишь – рук в Динчжуане хватает, просто люди хотят посмотреть, как мы позоримся.
Говорит:
– Надо было сделать, как я говорил, встать перед деревней на колени, отбить земной поклон, извиниться за ошибку, и сейчас все было бы иначе.
Отец медленно поднялся на ноги, взглянул на деда, взглянул на дядю с Линлин, шмыгнул носом и сказал:
– Отец… Будь спокоен, похороню я брата с Линлин со всеми почестями и ни одной лопаты в Динчжуане не попрошу, вот увидишь.
Сказав так, отец вышел за ворота дядиного дома, и в шагах его было столько силы, что казалось, земля вот-вот провалится под его ногами, казалось, попадись ему на пути камень или черепок, отец запустит его в полет до самых песков старого русла Хуанхэ.
Так он и ушел.
Оставил деда одного сидеть над покойниками.
Ночь прошла тихо, без происшествий, а вот на другой день с рассветом в Динчжуан пожаловала целая бригада работников. Сразу человек десять, все дюжие, как на подбор, лучшие землекопы из окрестных деревень, и возраста самого подходящего: старшему не больше сорока, младшему не меньше тридцати. Во главе бригады стоял старик лет семидесяти, пришли они в Динчжуан на рассвете и к следующему утру уже выкопали могилу для дяди с Линлин. Место для могилы определили на нашем родовом кладбище, к юго-западу от деревни, сразу за могилой моей бабки. Сперва землекопы вырыли глубокий спуск, из которого открывался вход в могилу, а дальше копали от входа и выкопали не могилу, а настоящие хоромы. По правде говоря, лихоманка уже вовсю разгулялась по равнине, люди сходили под землю, как палая листва, мерли один за другим, так что и могилы на кладбищах копали вполовину меньше, чем раньше, но дядина могила, парная могила, была намного больше любой парной могилы до лихоманки. Больше в разы.
Больше – и бог бы с ним, но самое главное, что стены этой громадной могилы, глинобитные стены с примесью песка и земли, украшала затейливая резьба. Бригадир землекопов, вооружившись резаком, шпателем и маленьким заступом, всю левую стену с пола до потолка заполнил видами старого Кайфэна, и стена сделалась похожа на гравюру из императорского дворца: был там и знаменитый павильон Лунтин, и железная пагода, и озера Паньцзяху и Янцзяху, а еще храмы Сянгосы и Баогунцы, возведенные во времена великой Сун, и храм в честь великого Юя, усмирившего потоп[28]. А на противоположной стене мастер вырезал красоты нового Кайфэна: высотки и небоскребы, площади и фонтаны, а еще здания мэрии и горкома. Была там и знаменитая пешеходная улица, на которой горожане прогуливались мимо магазинов и торговых павильонов. На верху левой стены со старинными храмами и пагодами были вырезаны иероглифы: «Столица Сун», а правая стена с высотками и небоскребами называлась «Новая столица Востока». Конечно, такая резьба уступала в изяществе настоящим картинам тушью на рисовой бумаге, но все же могилы с резными стенами у нас на равнине были в диковинку. В Динчжуане появилось самое настоящее чудо света, скоро эта новость облетела деревню, и люди потянулись на кладбище поглядеть на могилу.
Спускались в могилу по двое, по трое.
Посмотрят, выберутся наружу и давай нахваливать: какая красивая могила, а какая искусная резьба, и драконы с цилинями на колоннах павильона Лунтин совсем как живые. И слышно даже, как гомонит народ на пешеходной улице. В Динчжуане только и разговоров было, что о чудесной могиле, и скоро все деревенские от мала до велика побывали там на экскурсии, словно это не могила, а выкопанный из-под земли дворец.