И вот настала пора укладывать покойников в гробы.
У ворот дядиного дома собралась толпа, будто на митинге. Вся деревня, кроме Цзя Гэньчжу и Дин Юэцзиня, пришла поглазеть на похороны. Даже мать Юэцзиня и жена Цзя Гэньчжу вместе с сыном пришли поглазеть на похороны. Яблоку негде было упасть, столько собралось народу. Целая толпа, как будто в Динчжуан приехал театр, половина улиц была запружена людьми, даже из соседних деревень пришли поглядеть на представление. Как будто в Динчжуан приехал театр – мальчишки залезли повыше, кто на стены, кто на деревья. Как будто театр приехал – женщины кричали, мужчины галдели, дети и старики хохотали, толпа шумела, словно вода в котле. Солнце поднялось над равниной на несколько чжанов и повисло уже над самой околицей, заливая деревню снопами яркого света. Снопами яркого света, как будто в Динчжуане не похороны, а свадьба. Как будто в Динчжуан приехал театр. Отец зашел в наш старый деревенский дом побеседовать с подчиненными, которые доставили гробы в Динчжуан. Мать хлопотала во дворе дядиного дома, выносила напиться гостям из соседних деревень, угощала их сигаретами. Сестренка сновала в толпе, путалась у людей под ногами. И когда настала пора укладывать покойников в гробы, отец вышел за ворота и направился к дядиному дому, а за ним потянулась целая толпа – и местные, и пришлые, и деревенские, и городские.
И когда отец вышел за ворота и направился к дядиному дому, кто-то крикнул издалека:
– Что, выносим?
И отец отвечал:
– Выносите!
И дело пошло, дяде в гроб приготовили костюм западного покроя и кожаные ботинки, настоящие сигареты и вино, а Линлин – белую блузку, юбку в цветочек и украшения, точь-в-точь как настоящие. И деревенские хлынули в дом, чтобы вынести оттуда моих дядю с тетей и все, что должно было сопровождать их на тот свет. И отец увидел в толпе помощников деревенских кладчиков и землекопов, копавших могилы для Сяоюэ и Гэньбао, а еще похоронных распорядителей, которых пригласили Юэцзинь и Гэньчжу.
Сердце у отца дрогнуло, и он прокричал, залившись краской:
– Эй, эй! Ступайте лучше к Юэцзиню с Гэньчжу, а то там совсем никого!
А ему говорят:
– Мы их уже уважили, могилы выкопали, теперь очередь вас уважить.
Сердце у деда дрогнуло, и он запричитал с крыльца:
– Нехорошо вышло! Нехорошо!
А мать Юэцзиня с женой Гэньчжу ему говорят:
– Чего тут нехорошего, чего нехорошего? Мы же с вами соседи, одна семья, какая разница, кого первым хоронить, кого вторым?.
И дядю с Линлин похоронили.
А над могилой поставили надгробие. Надгробие серого цвета. Надгробие из настоящего мрамора, а на мраморе высекли иероглифы, каждый величиной с плошку:
Здесь лежат влюбленные-бабочки
Дин Лян и Ян Линлин
И когда над могилой поставили надгробие, вся толпа – и местные, и неместные, сотня, а то и две сотни человек – все они дружно захлопали в ладоши. Рукоплескания грянули, словно раскаты первого весеннего грома, что разносятся над залитой солнцем равниной, пробуждая тварей от спячки.
Словно раскаты первого весеннего грома, что грохочет на День дракона[30], пробуждая тварей от спячки.
Том 6
Глава 1
Вот так, дядю с Линлин похоронили.
И Сяоюэ с Гэньбао тоже похоронили.
Отец похоронил покойников, покончил со всеми делами и уехал из Динчжуана.
Забрал семью и уехал из Динчжуана.
Навсегда уехал из Динчжуана, на тысячу, на сто лет. Как палая листва, что уносится с ветром все дальше и дальше, так и отец уехал из Динчжуана. Уехал, и было его уже не вернуть. Как не вернуть на дерево палую листву. Никогда не вернуть на дерево. Всей семьей, всей нашей семьей они уселись в грузовик, который доставил из города дядины гробы, уселись в грузовик, как садятся в попутку, а все самое дорогое из дома – телевизор, холодильник и собранные загодя ящики с коробками – как попало затолкали в кузов, туда же посадили землекопов, кладчиков, могильщиков и похоронных распорядителей, кое-как рассадили их по ящикам, а сами залезли в кабину, и грузовик тронулся в путь.
В полдень солнце налилось золотом, и на равнину снова спустилась жара. Окинешь взглядом поля, и кажется, что всюду пылает огонь. Пылает и стелется по земле. И даже на дядиной могиле к запаху свежего грунта примешивался аромат нагретой земли – вдохнув его, отец отозвал деда в сторонку:
– Ну что, всё?
Дед огляделся по сторонам:
– Вроде всё.
– Ну раз всё, я поеду. – И отец махнул деревенским, чтобы возвращались в Динчжуан, а когда на кладбище никого не осталось, оглянулся и увидел, что дед так и стоит у дядиной могилы. Стоит у надгробия, тихий и потерянный, словно и не заметил никаких похорон. Или заметил, но пока не может сообразить, что все это значит. Тихий и немного растерянный, растерянный, но рассудительный, дед стоял у могилы, озадаченно разглядывая надгробие, словно старик, который силится разобрать высеченные на нем иероглифы, но никак не может вспомнить, что они означают. Так он стоял и разглядывал надгробие, тихо погрузившись в свои мысли, когда мой отец подошел, встал рядом и спросил:
– Отец, как по-твоему, уважил я своего братца?
Дед обернулся и посмотрел на моего отца.
– Сановная могила, – понизив голос, продолжал отец, – гробы из гинкго. А кто они вообще такие?
Дед смотрел на отца и молчал.
Отец не унимался:
– Вот скажи мне, кто они такие?
Дед молчал.
Отец смягчил голос и тихо повторил:
– Уважить я их уважил. Но кто они такие? Я их уважил, пусть и они мне службу сослужат.
Говорит:
– Отец, запомни крепко-накрепко: если снова начнут расспрашивать тебя про кровяной промысел, отвечай, что всеми этими делишками занимался мой брат Дин Лян, а Дин Хой вообще ни при чем. Отвечай, что Дин Хой никогда и не был кровяным старостой.
Дед глядел на отца и молчал. Долго глядел и наконец нарушил молчание:
– Хой, скажи отцу правду. Верно говорят, что начальство всех деревенских председателей дорогими гробами премировало?
И спросил:
– Почему же ты Юэцзиня с Гэньчжу без гробов оставил?
Отец вгляделся в дедово лицо:
– Так я на их гробовые деньги брату с Линлин похороны справил.
И сухо добавил:
– Отец, или ты думаешь, что гробы из гинкго с неба падают? Мне в обмен за них пришлось сотню тунговых гробов отдать.
Договорив, отец отвернулся и, не глядя на деда, не заботясь о том, что теперь скажет дед, холодно бросил:
– Поехал, буду тебя навещать.
Как будто говорил о каком-то пустяке, а не о том, что уезжает из Динчжуана. Сказал так и зашагал прочь от могилы.
Зашагал прочь от деда. Зашагал прочь от деда, обернулся и крикнул:
– Запомни, отец! Если кто спросит про кровяные дела, говори им, что это все Дин Лян. А если не верят, пусть раскопают могилу и сами его спросят.
Научив деда, отец ушел догонять деревенских. И пыль вздымалась из-под отцовых кожаных туфель и падала, звонко стуча по солнечным лучам. Люди сходили под землю, как палая листва, угасали, как огонь в лампе. И покойников хоронили, как хоронят издохшую собаку или кошку, – возьмет хозяин лопату, выроет яму за околицей, вот и готово. Без горя. Без плача. Плач давно стих, как стихает пересохшая река, и слезы иссякли, словно редкие капли дождя посреди жары, испарились, не успев коснуться земли. Вот так, и ничего особенного не случилось, просто деревенские разом закопали и дядю с Линлин, и Сяоюэ с Гэньбао.
Взяли и закопали.
А как закопали, отец мой вместе с матерью и Инцзы уехал из Динчжуана. Уехал из Динчжуана, сделался городским человеком.
И вот дядю с Линлин похоронили, на надгробии им вырезали красивые слова: «Здесь лежат влюбленные-бабочки Дин Лян и Ян Линлин».
Но прошло всего три дня, без малого три дня, и могилу снова раскопали. Разграбили. Вынесли из могилы дядин золотой гроб. Вынесли серебряный гроб Линлин. А роскошные городские картины вместе с резными драконами и цилинями срубили со стен лопатами и заступами. В ночь, когда грабили дядину могилу, деду приснился сон, во сне на небе появилось сразу несколько красных солнц, не то пять, не то шесть, не то семь, не то восемь, не то девять, и солнца эти так палили, что земля пошла трещинами. Посевы на всей равнине, во всем мире погибли, а реки пересохли. Колодцы опустели. Чтобы прогнать с неба лишние солнца, не то восемь, не то семь лишних солнц, люди решили кинуть клич по деревням и селам, собрали самых разудалых молодцев, раздали им вилы, заступы и тесаки, чтобы молодцы побежали по равнине, чтобы согнали лишние солнца к краю неба, чтобы сбросили солнца с неба прямо в безбрежный океан, чтобы на небе осталось только одно солнце. И молодцы с вилами и тесаками побежали за солнцами, погнали их к краю неба, а женщины, старики и дети выстроились у околиц, встали вдоль дорог, застучали в гонги, забили в барабаны, загремели тазами, чтобы подбодрить молодцев и укрепить их боевой дух. И солнца покатились по небу, а молодцы с вилами и заступами погнались за ними по земле, и там, где они пробегали, пыль стояла столбом, а небеса дрожали от воинственных кличей. А там, где прокатывались солнца, клубился дым от выжженных деревьев и трав, полей и деревень, там сверкали всполохи пламени, а земля обращалась в голое пепелище. И вот, когда еще одно солнце почти согнали с неба, кто-то прибежал к дедовой сторожке и забарабанил в дверь.
Забарабанил, закричал:
– Учитель Дин, учитель Дин, скорей выходите, вашего Дин Ляна могилу разграбили!
И дед проснулся, открыл глаза и увидел, что солнце лижет окно пламенными языками, лезет на изголовье. Дед соскочил с кровати и побежал на кладбище следом за гонцом, прибежал на кладбище и увидел, что надгробие у дядиной могилы повалено, а вокруг собралась уже целая толпа деревенских. Спуск в могилу снова раскопали, и по обе стороны от спуска громоздились кучи земли. Дед разулся, босиком спустился в могилу и увидел дядю с Линлин: воры бросили их тела на землю, а драгоценную пару резных гробов из тысячелетнего дерева гинкго забрали с собой. Сигареты, вино, одежду и драгоценности унесли вместе с гробами. А роскошные городские панорамы, украшавшие левую стену, грабители сбили заступом, и дядина голова лежала в куче земли, земля осыпалась ему на щеки, на закрытые веки. Богатые городские улицы и кварталы на правой стене разрушило землетрясением: дома рухнули, улицы осыпались, превратились в груду глиняных осколков и битых черепков, и Линлин лежала, укрытая этими черепками.