о трудно дышать. Деньги в ящиках и в сундуках были проложены нафталиновыми шариками от вредителей и пакетиками с противогнилостным средством – густой белый запах этого средства острыми шипами вонзался в ноздри. Еще в комнате пахло прелой постелью, давно не видевшей солнца, и известкой, которой посыпали пол, чтобы он не сырел. Запахи смешивались друг с другом, цвета наскакивали друг на друга, и у деда рябило в глазах, щипало в носу, как будто он стоял в ночи у котлована с болотным газом. А отец мой давно привык и к резким запахам, и к пестрым цветам, он разглядывал денежные стопки, как в детстве, проголодавшись, разглядывал решетку с пампушками. Деду же будто сдавило горло, он стоял посреди потайной комнаты и едва дышал. Наконец глубоко вдохнул через нос, потер пальцами переносицу. Потом снова окинул глазами забившие комнату деньги и подумал, что ему это снится, – дед знал про свою любовь к снам и потому ущипнул себя за ляжку. Раньше, чтобы проснуться, он всегда щипал себя за ляжку и в следующий миг просыпался в школьной сторожке. Но сейчас щипки обжигали болью дедовы ляжки и бока, а он все не мог проснуться, по-прежнему стоял в отцовой комнате, похожей не то на банк, не то на сокровищницу, стоял, придавленный горами денег, затопленный денежным морем. И в шумной толчее из запахов по-прежнему можно было разобрать доносящееся со двора бледное дыхание гинкго, пахнущее наступающим дождем. И дед понял, что не спит, а стоит рядом с сыном, стоит в комнате своего сына, до отказа набитой деньгами.
И дед спросил:
Сколько здесь?
Отец улыбнулся:
Не знаю.
Дед сказал, подумав:
Главное, чтобы на жизнь хватало, а зачем столько?
Отец озабоченно ответил:
Лихоманка эта никак не кончится, что мне остается? Построил начальству еще пять больших гробовых фабрик, уже все деревья на равнине вырубил, приходится лес из Дунбэя[32]везти, а гробов все равно не хватает. За последний месяц организовал полтора десятка сватотрядов, каждый день разъезжаем по деревням, осуществляем учет, сводим на том свете женихов с невестами, а еще даже трети бесприютных не учли и не свели.
Дед говорит:
По-твоему, доброе это дело – покойников сводить?
Отец улыбнулся:
Я всю жизнь только добрыми делами занимаюсь.
Дед замолчал и спросил, глядя в сторону:
У соседей твоих тоже целые комнаты с деньгами имеются?
Отец кивнул.
И тоже целые горы денег?
Отец покачал головой:
Не знаю, здесь каждый делает свою работу, никто в чужие дела не лезет.
И дед больше ничего не спрашивал, он молча оглядел набитую деньгами комнату, перевел взгляд на осоловевшее лицо моего отца и тихо проговорил:
Хой, послушай отца, не приезжай больше в Динчжуан, ни один, ни с семьей. Если появишься в Динчжуане, живым оттуда не вернешься, честное слово.
Отец фыркнул, продолжая улыбаться: пусть хоть небо на землю рухнет, я за свою жизнь спокоен. В Динчжуане мой дом, я на днях обязательно туда съезжу, сыну своему буду загробную свадьбу играть. Все устрою по высшему разряду, вот и посмотрим тогда, кто из деревенских посмеет меня хоть пальцем тронуть. Сказав так, отец потер набрякшие веки, взглянул на деда и расплылся в почтительной улыбке, возвращая разговор к прежней теме:
Отец, пора спать. Ты сегодня ночуй здесь и смотри все сны, какие только пожелаешь. Считай, сын твой тебя уважил.
И дед лег в набитой деньгами комнате и уснул, и ему в самом деле приснился удивительный сон. Засыпая, дед был уверен, что увидит во сне деньги, но приснились ему вовсе не деньги, ему приснилось, как я тяну к нему руки, и кричу, и плачу во весь голос.
Отец нашел мне невесту. Звали ее Линцзы, по возрасту она годилась мне разве что в старшие сестры. Она с самого детства хромала, а еще болела падучей, приступы случались чуть ли не каждый день. Во время такого приступа Линцзы и умерла – свалилась в реку и утонула. На всей равнине было не сыскать покойницы уродливее, но отец все равно согласился на свадьбу.
Не раздумывая согласился на свадьбу.
И вот он с помощниками прибыл в Динчжуан, чтобы сложить мои кости в золотой гроб, еще роскошнее дядиного, и отнести меня на носилках до самого Кайфэна, а там похоронить на берегу Хуанхэ. Отец Линцзы купил нам лучший участок на кладбище: над головой – песчаный бархан, под ногами – река Хуанхэ[33], место солнечное и безветренное, чтобы зимой нам было тепло, а летом свежо. За этот участок ему предлагали два миллиона юаней, но отец Линцзы приберег его для нас.
Отец с парой десятков помощников прибыл в Динчжуан на рассвете, они сожгли на моей могиле жертвенную бумагу, воскурили благовония, постреляли хлопушками и петардами, а потом разрыли землю, достали мой некрашеный гроб, положили его внутрь роскошного золотого гроба и понесли меня прочь. Но отец не знал, что я не хочу покидать Динчжуан, не хочу расставаться с дедом, не хочу подниматься из школьной земли, он не знал, что мне страшно будет лежать в чужом месте, и когда они понесли меня прочь, я забился внутри золотого гроба, закричал что было сил:
Дедушка! Дедушка!
Закричал изо всей мочи:
Дедушка! Я туда не хочу! Спаси!
Закричал страшным голосом:
Спаси меня, дедушка! Спаси меня скорее!
И дед проснулся, оцепенело уселся в постели и увидел, что комнатенку его заливают молочные лучи рассветного солнца.
Глава 3
И надо же случиться такому совпадению.
Дед встал с кровати и уже собрал было вещи, чтобы ехать в город к моему отцу, а отец сам явился в Динчжуан. Отправился со своим сватотрядом в очередную деревню сватать тамошних покойников, а по дороге решил завернуть в Динчжуан и первым делом пошел в школу, и в воротах столкнулся с дедом.
Отец был одет в белую рубаху, серые форменные штаны, кожаные сандалии и соломенную шляпу вроде тех, что носят на юге. С последней их встречи он загорел и даже обзавелся румянцем, и от сочетания загара и румянца лицо его залоснилось. Увидев деда, отец встал в воротах и протянул ему маленький, почти невесомый бумажный сверток, перехваченный шпагатом.
– Что там? – спросил дед.
– Женьшень, настоящий горный женьшень, – ответил отец.
Сверток в дедовых руках сразу налился тяжестью и стал почти неподъемным. Солнце было еще невысоко, на восточном краю неба. По равнине гулял желтый запах жара, запах огня, словно посреди небосвода запалили костер из сухой соломы. Земля стояла голой, пшеница с травой усохли на корню, все живое увяло, и пепельной белизной земля напоминала песчаную отмель. Или дедово лицо, когда он увидел в воротах моего отца.
– Тебе Гэньчжу в деревне не встретился? – испуганно спросил дед.
– Нет. А если бы и встретился, чего мне бояться. Пусть хоть небо на землю рухнет, я за свою жизнь спокоен. – Отец как будто давно знал, что Гэньчжу замыслил против него недоброе, и знал о разговоре деда с Гэньчжу. – Мне тут кое-кто из деревенских шепнул, что не надо бы лишний раз показываться в Динчжуане. А я нарочно приехал, пусть посмотрят. А на днях еще приеду, сыну своему загробную свадьбу играть. Все будет по высшему разряду, вот и посмотрим, посмеет ли Цзя Гэньчжу меня хоть пальцем тронуть.
Испуг сгустился на дедовом лице, он смотрел на моего отца, словно перед ним незнакомец.
– Ты правда Сяоцяну невесту на том свете ищешь?
– Уже нашел.
– Откуда родом?
– Городская, дочь начальника уезда. – Отец улыбнулся: – Немного старше Сяоцяна, ну да это ничего. Как перевели отца ее в наш уезд, стал он налаживать кровяной промысел, так она и заболела странной болезнью, свалилась в реку и утонула.
Дед спросил, помолчав:
– Сколько лет у них разницы?
– Пять или шесть.
– Разве это годится?
– Отец у нее – начальник уезда, если он согласен, мы и подавно.
– Когда свадьба?
– Я и приехал тебе рассказать, на днях будем выкапывать Сяоцяна, повезем его на кладбище в Кайфэн, похороним вместе с невестой на лучшем участке.
И отец собрался идти, сказал, что ему пора – на шоссе у южной околицы его ждут помощники из сватотряда. Спросил деда, нужно ли привезти чего из продуктов да из одежды, спросил, не высох ли школьный колодец, есть ли у деда вода. И пошел было прочь, но вспомнил, что надо заглянуть в старый деревенский дом, проверить, все ли там в порядке, и они с дедом зашагали вдоль высохших пшеничных полей, зашагали короткой дорогой к нашему дому на Новой улице, подошли к воротам, и от неожиданности отец мой так и застыл на месте.
И дед тоже застыл на месте.
Кто-то сбил замок на наших воротах – обломки валялись на земле у дороги. Створки ворот сняли с петель и унесли. И замок на входной двери тоже сломали, а дверь унесли. Стекла из окон не унесли, но побили изрядно, и земля во дворе была усыпана осколками. Из дома вынесли всю мебель – и стол, и сундуки, и стулья, и табуретки, и умывальник, занавески с окон тоже сняли и унесли, ничего не оставили.
Всю мебель унесли.
Как унесли сокровища из дядиной могилы.
И в придачу наложили посреди главной комнаты кучу дерьма.
Лицо моего отца сделалось синим, словно шпинат, а сквозь шпинатную синеву просвечивала чернота ржавого железа. Стоя на крыльце, он окинул глазами комнату, холодно глянул на деда и почти беззвучно спросил:
– Кто это натворил?
Дед потряс головой.
Отец с размаху пнул ногой стену и прошипел сквозь зубы: