– Цзя Гэньчжу и Дин Юэцзинь, ети их в душу!
Отец выругался, и складки на его сизых щеках задергались, заплясали.
Глядя на его лицо, глядя, как оно темнеет и дрожит, дед вдруг опустился на корточки прямо на крыльце и испуганно забормотал:
– Хой, считай, что это все я! Я унес мебель, снял двери с петель и нагадил посреди комнаты. Вот, что хочешь теперь, то и делай со своим отцом.
Договорив, дед вскинул голову и умоляюще взглянул на моего отца, словно ребенок, который слезно просит о чем-то у взрослого.
И отец поглядел на деда, как глядят на капризного ребенка, отвернулся и пошел восвояси, не говоря ни слова.
Пошел восвояси, не оглядываясь.
Отец мог бы пойти восвояси через поле, коротким путем, но он решил непременно прошагать через всю деревню. Горделиво прошагать через всю деревню. А на главном динчжуанском перекрестке как раз сидели деревенские. Те, кто еще не помер. Было время завтрака, и они собрались с чашками посидеть на главном перекрестке. День обещал быть жарким, но поутру жара еще позволяла выйти из дома, вот народ и решил собраться вместе, позавтракать, поговорить. Кто уже поел, поставили пустые чашки на землю. И тут на главную улицу вывернул мой отец, ступал он горделиво, даже ноги у него взлетали выше обычного. Не доходя до главного перекрестка, он остановился, вытер правую ногу о левую штанину, а левую ногу о правую. И кожа на его сандалиях заблестела, будто зеркало. И лицо отца засияло как зеркало.
И отец горделиво подошел к деревенским.
Ван Баошань тоже сидел со всеми на обеденном пятачке, а едва завидев моего отца, закричал в голос:
– Ой-ё! Братец Хой приехал с утра пораньше?
Отец улыбнулся Баошаню и сказал с улыбкой:
– Проезжал мимо, решил заглянуть.
Он достал из кармана пачку сигарет, настоящих сигарет с фильтром, и вытащил из пачки сразу несколько штук, сначала угостил Баошаня, а потом и других деревенских слева и справа от Баошаня – отец протягивал каждому по сигарете, приговаривая:
– Вот, вот, отведайте моего табачку, одна пачка стоит как половина гроба, одна сигарета – как десять цзиней соли, цзинь масла или полтора цзиня свинины.
Деревенские изумленно ахали. И Ван Баошань изумленно ахал:
– Неужто правда?
А отец усмехнулся:
– Ты попробуй только, как пахнет! – Он достал из кармана зажигалку и прикурил Ван Баошаню его сигарету, а потом угостил и остальных деревенских на пятачке и каждому дал прикурить.
Цзя Гэньчжу сидел правее, рядом с другими деревенскими, отец раздал каждому по сигарете, а его обнес. Он не протянул Цзя Гэньчжу сигарету, только бросил на него косой взгляд и увидел, что Цзя Гэньчжу весь ссохся и почернел, что лицо его покрылось россыпью корост и сухих болячек, а сам он так ослаб, что казалось, тронь его – повалится на землю. И глаза Цзя Гэньчжу смотрели мутно, и зрачки подернулись зыбкой пленкой, и во взгляде его как будто читалась мольба. Как будто сейчас, когда лихоманка его почти доконала, когда лихоманка высосала из него все силы, ему оставалось лишь покорно молчать, оставалось лишь примириться с моим отцом. И когда отец начал раздавать сигареты, лицо Цзя Гэньчжу даже просияло от радости. Но потом отец подошел ближе, и бросил на него косой взгляд, и обнес его сигаретой, и угостил сигаретой его соседа, и тогда лицо Цзя Гэньчжу захлестнуло темным багрянцем. Лицо Цзя Гэньчжу вздулось и покраснело, словно печенка. Словно свиная печенка.
Раздав сигареты, отец направился к шоссе за околицей, где его ждал сватотряд. Горделиво зашагал прочь, но спустя несколько шагов обернулся и поймал на себе взгляд Цзя Гэньчжу, полный злобного бессилия, и в ответ со всей силы пырнул его глазами, словно ножом.
Полоснул своими глазами ему по глазам.
Деду все было известно, отцовы дела лежали перед ним как на ладони. Он дождался, когда отец уедет, и направился прямиком в деревню. Сначала заглянул домой к Дин Юэцзиню, Юэцзинь с семьей сидел за столом, на завтрак у них была жареная тыква и припущенные с луком яйца: кусочки тыквы и яичные хлопья золотисто желтели, лук отливал темно-зеленым, в котелке белел рисовый отвар, а на блюде маслено блестели жареные лепешки. Юэцзинь с домочадцами заперлись и сели завтракать, но тут пришел мой дед. Хозяин уступил ему место за столом и пустился объяснять: дескать, лепешки он пожарил для себя – жить осталось недолго, надо порадоваться напоследок, но одному пировать совестно, вот и решил нажарить побольше, чтобы всем досталось по кусочку.
– Ешьте, ешьте, – сказал дед, садясь за стол.
Дед знал, что, когда больные ушли из школы, Юэцзинь снова наведался в управу и каким-то образом вытребовал у них муки и риса. С печатью динчжуанского селькома он мог забирать себе положенную деревне матпомощь, и дома у него всегда хватало белого риса и отборной муки. Хватало масленых лепешек. Потому Юэцзинь с домочадцами и запирались, потому и ели масленые лепешки. Со своего стула дед увидел, что под стрехой у Юэцзиня лежит полтора десятка новеньких школьных парт, а рядом – павловниевые бревна длиной не меньше семи чи, да такие толстые, что в одиночку не обхватить: сразу ясно, что это павловния со школьного двора. Еще дед заметил у боковой стены доски из школьных дверей, на них даже номера классов сохранились. Деду было неловко дальше разглядывать школьные бревна и двери, парты и стулья, не то Юэцзинь решит, что он пришел к нему в дом с инспекцией.
И дед отвел взгляд.
На самом деле Юэцзинь жил совсем не бедно: большой дом, крытый черепицей, бетонный двор, а прошлой зимой с крыши у них свисали целые связки кукурузных початков. Так что на самом деле Юэцзинь жил совсем не бедно, дети у него были румяные, свинья – откормленная. Белая дородная свинья крутилась вокруг обеденного стола, наконец Юэцзинь шлепнул ее по спине, чтобы не мешалась под ногами, и взглянул на деда:
– Дядюшка, что у вас за дело?
И дед разложил на столе сверток, который все это время держал в руках, и достал из него три корешка женьшеня, похожие на три детские головки. Бледно-желтые с прозрачным отливом корешки сплошь поросли усиками и густым пушком и лежали на газетной бумаге, источая прохладный аромат целебных трав. И в ту же секунду, в ту же самую секунду, как дед раскрыл сверток, этот аромат вырвался за дверь и заполнил собой весь двор. Дома у Юэцзиня никто не видал женьшень, все собрались вокруг стола, ахая и причитая:
– Ой-ё! И правда! И правда, точь-в-точь как человечек! Точь-в-точь как ребеночек!
И дед подцепил пальцами один из корешков и протянул его Юэцзиню:
– Возьми, приготовишь из него отвар. Это дунбэйский горный женьшень, не высаженный на грядке, а настоящий, дикий. Чтобы вырасти толщиной со столовую палочку, такому корешку нужно несколько десятков лет. От него здоровью большая польза, очень большая польза, отвар из женьшеня укрепляет ослабший организм лучше любого снадобья. Как знать, может, и от лихоманки поможет лучше любого снадобья.
Юэцзинь не смел принять такой подарок. Он знал, что дикий женьшень стоит целое состояние. Залившись краской, он откинулся на спинку стула и проговорил:
– Дядюшка, это ведь братец Хой вам подарил, разве я посмею отвар из него готовить?
Не желая слушать, дед вложил женьшень в руки Юэцзиня и сказал:
– Братец Хой нарочно велел передать один корешок тебе.
И Юэцзинь принял подарок.
Аккуратно завернул корешок в бумагу, положил на стол и говорит:
– Дядюшка.
Говорит:
– Велите Хою больше не приезжать в Динчжуан. Гэньчжу с парнями задумали против него недоброе, задумали его погубить.
Дед говорит:
– Гэньчжу только о печати мечтает, говорит, если отдашь ему печать, он и умрет со спокойной душой, ему и желать больше нечего.
Юэцзинь подумал немного и сказал с усмешкой:
– Мы условились, что если я первым помру, то оставлю ему эту печать, мне она в могиле ни к чему. Смерть придет, жизнь мою отнимет, и никакая печать не спасет. – Сказав так, Юэцзинь взглянул на стол с яйцами, тыквой и маслеными лепешками и смущенно добавил: – Но Гэньчжу не сегодня завтра помрет, а у меня всех предвестников – только кожный зуд да болячки. Он помрет, а мне дальше жить, мне печать нужна, чтобы матпомощь из управы носить да разные продукты. – Юэцзинь покосился на женьшень и спросил: – Дядюшка, это Гэньчжу вас надоумил печать у меня попросить? Как ни крути, а мы с вами одна семья, надо заодно держаться.
Дед смущенно зачастил:
– Что ты, что ты! Разве буду я просить за Гэньчжу, что ты!
Посидел еще немного с Юэцзинем и пошел восвояси.
И пошел к Гэньчжу.
Дед и Гэньчжу сидели друг напротив друга в главной комнате. Дома у Гэньчжу было все то же, что и у Юэцзиня. Под стрехой лежало пятнадцать, а то и шестнадцать новеньких парт и два распиленных дерева: тополь и павловния с площадки у школьной кухни. А напротив ворот валялась груда металла, бывшая когда-то баскетбольной стойкой. Баскетбольной стойкой на школьной площадке. Стойку погнули, разломали на части, а обломки свалили в груду посреди двора. В доме Цзя Гэньчжу смастерил декоративный потолок из школьных ставен: вынул ставни из оконных проемов, пристроил их у себя под крышей и обклеил бумагой. А еще забрал из школьной кухни котел, решетку для пампушек и жестяное ведро, которыми сообща пользовались все больные, забрал большую классную доску, стулья со спинкой, забытые ребятишками тетради, коробки с мелом и карандашами из учительской, и все это добро громоздилось у Цзя Гэньчжу в сарае и по углам главного дома.
И дом Гэньчжу напоминал школьную кладовку.
И еще там был колокол, в который дед звонил почти всю свою жизнь, Цзя Гэньчжу и его притащил к себе в дом и поставил у двери. Неизвестно, зачем Гэньчжу понадобился этот колокол. Наверное, решил, что колокол железный, потому и забрал его из школы и поставил у двери. И дед глядел на этот колокол, похожий на островерхую шляпу, и не мог отделаться от мысли, что колокол принадлежал ему, а не школе, и что Гэньчжу его попросту украл.