Отец кричал во все горло:
Динчжуан – моя родина, я от своих земляков таиться не привык. Так что скажу вам как на духу… Мы с начальником уезда собираемся купить пять тысяч му земли, ровно посередине между уездным центром, Кайфэном и Чжэнчжоу, на берегу Хуанхэ. Будут там и горы, и воды, и луга, и я задумал устроить на этой земле элитное кладбище. Знаете, что такое элитное кладбище? Кладбище по всем законам фэншуй, чтобы и горы тебе, и воды. А двестимуна этом кладбище лежат аккурат между рекой Хуанхэ и хребтом Маншань – отборнейшая земля, для могилы лучше не найти.
Все знают присказку: «У живых рай – Сучжоу да Ханчжоу, а у мертвых – гора Маншань да река Хуанхэ», но раньше мы в Динчжуане только вздыхали: где наша деревенька, а где Сучжоу и Ханчжоу? И разве кому из нас суждено после смерти лежать между Хуанхэ и горой Маншань? А теперь ваш Дин Хой выбился в люди, и пусть я не могу переселить вас в Сучжоу или Ханчжоу, зато мне под силу похоронить своих земляков у горы Маншань!
Так что Дин Хой дает вам слово, дает слово землякам из Динчжуана: если кто из вас захочет лежать на кладбище у горы Маншань, я обеспечу лучшие участки, устрою вас по соседству с моим Сяоцяном. А захотите родных туда перенести, назначу вам самую низкую цену, участки с лучшим фэншуем почти даром отдам.
Договорив, отец взглянул на солнце, повисшее почти над самой макушкой, обвел глазами притихшую толпу, спустился с пригорка и подал гробоношам знак, чтобы несли меня дальше.
Деревенские кучками тянулись за гробом, переговаривались, задавали отцу вопросы, он им отвечал. А дед остался стоять там, где только что топтались гробоноши, хотел напоследок переброситься с отцом парой слов.
Говорит ему: можешь спокойно идти по деревне, Гэньчжу помер, больше он тебе ничего не сделает.
А отец рассмеялся и говорит: отец, да мне никто ничего не сделает, на всей равнине ты один моей смерти желал.
Сказав так, отец пошел к деревне следом за толпой. А дед остался у пустой могилы, остался стоять там, где недавно был золотой гроб, и лицо его вдруг набухло дубовой сизостью, слова отца ударили его, словно обухом, напомнив о чем-то забытом, и сердце у деда гулко застучало, а на лице и ладонях с грохотом выступил пот. И тогда дед перевел взгляд со спины моего отца на удаляющийся гроб, на толпу за гробом и увидел, что гроб снова накрыли широким куском красного шелка, и он стал похож на свадебный паланкин, в котором несут невесту. На костер, пылающий между небом и землей. В ярком солнечном свете над равниной мрела прозрачная сияющая дымка. Разбросанные по округе Лючжуан, Хуаншуй и Лиэрчжуан затихли под солнечными лучами, и даже коровы с овцами, что паслись промеж барханов и жевали сухую траву, будто онемели. Лишь цикады на поредевших деревьях пели не умолкая, и их обжигающие голоса звенели у деда в ушах вперемешку с нескончаемым треском петард. Дед обернулся к моей разверстой могиле, и его оглушило запоздалым пониманием, что меня унесли. Что отец унес меня из деревни. В Динчжуане и в школе у деда не осталось больше родных, никого не осталось. И только теперь я разглядел, что голова у деда стала совсем седой, его растрепанные волосы торчали к небу, похожие на белоснежного ягненка, которого подняли повыше, чтобы швырнуть с размаху о землю, а старое, исписанное морщинами лицо дышало увяданием, словно сухая, покрытая бесчисленными трещинами земля. А в глазах деда – в его устремленных на гроб, устремленных на толпу глазах не было ни слез, ни боли, ни обиды, а только невыразимое отчаяние, глаза его смотрели, как два пересохших колодца, которым вовек не дождаться воды.
А меня уносили все дальше и дальше, и когда уже нельзя было разглядеть дедова лица, я закричал из гроба, закричал что было сил:
Дедушка! Дедушка!
Закричал изо всей мочи:
Дедушка! Я туда не хочу! Не отпускай меня! Спаси!
Закричал страшным голосом:
Спаси меня, дедушка! Спаси меня скорее!
Дедушка, спаси! Спаси меня!
Дедово лицо вдруг потемнело, руки задрожали, он подобрал с земли чью-то дубинку из каштана, дубинку толщиной с запястье, и скорым шагом пошел догонять толпу. Догонять гроб. Сбиваясь на бег, дед поравнялся с хвостом процессии, замахнулся длиннющей каштановой дубинкой и огрел моего отца по затылку. Огрел по голове. Отец даже не успел оглянуться, даже крикнуть не успел, только качнулся и мягко повалился на землю, словно мешок с отборной мукой тончайшего помола.
И кровь его растеклась по земле пятном, похожим на весенний цветок.
Глава 4
Убив отца, дед словно всю деревню осчастливил. Труп оставил лежать посреди дороги, а сам поспешил в Динчжуан с радостной вестью и всем встречным рассказывал:
– Эй! Я Дин Хоя убил!
– Эй! Я Дин Хою башку проломил!
Разом помолодев на десять лет, дед скорым шагом дошел до деревни и направился из западного конца Динчжуана в восточный, заглядывая по пути в каждый дом. Толкает ворота, кричит:
– Эй! Слыхали? Я Дин Хоя убил, огрел его дубинкой по затылку, он и помер!
Толкает другие ворота, кричит:
– Кто дома? Скажи папке с мамкой, что я Дин Хоя убил. Проломил ему башку тяжелой каштановой дубинкой, огрел его по затылку, он и помер.
Толкает третьи ворота:
– Один остался? Ничего, ступай на кладбище, да жертвенной бумаги прихвати, скажи батюшке с матушкой, скажи брату, что Дин Шуйян убил своего сына Дин Хоя. Огрел его дубинкой по затылку, он и помер.
Толкнув седьмые ворота, дед увидел, что на всех дверях там висят замки, все двери оклеены потрепанными от непогоды траурными свитками. Дед упал на колени посреди двора, отбил три поклона Небу, три поклона Земле и проговорил:
– Братец, сестрица, я к вам с добрыми вестями: я Дин Хоя убил. Огрел его дубинкой по затылку, он и помер.
Толкнув ворота Цзя Гэньчжу, дед увидел во дворе черный гроб. Бухнулся на колени у гроба, отбил земной поклон и сказал Цзя Гэньчжу то же, что и всем остальным:
– Племяш, я тебе добрую весть принес: я братца твоего Дин Хоя убил. Так что можешь спать спокойно. Огрел его дубинкой по затылку, он и помер.
Наконец дед вышел к свежим могилам у околицы, упал на колени и прокричал:
– Эй! Все слушайте! Я вам добрую весть принес! Я убил своего старшего, Дин Хоя! Огрел его дубинкой по затылку! Он и помер!..
Том 8
Лето кончилось.
Снова наступила осень.
За целое лето на равнине не выпало ни капли дождя. За целое лето и половину осени. За шесть месяцев, за сто восемьдесят дней не выпало ни капли дождя. На равнину пришла небывалая засуха. Травы и посевы засохли, погибли на корню.
Без воды погибли и деревья. Павловнии, софоры, мелии, вязы, туны и редкие гледичии – почти все деревья на равнине ждала тихая смерть.
Старые деревья срубили, а молодые погибли от засухи.
Пруды пересохли.
Реки обмелели.
И колодцы иссякли.
И комары погибли без воды.
Не дождавшись положенного срока, цикады сбросили панцири и погибли вместе с деревьями, прильнув к сухим ветвям и сухой коре. И все подветренные стены Динчжуана, все тенистые уголки скрывал плотный слой золотистых панцирей.
Солнце не погибло.
И ветер не погиб.
И луна со звездами.
Отца закопали, а на третий день в Динчжуан приехали люди из города и увезли моего деда с собой. Он убил человека, убил моего отца, люди приехали и увезли его с собой. Увезли и держали где-то три месяца, а потом наступила середина осени, на равнину пролился дождь, и деда отпустили. Его увезли, будто спасая от засухи, погубившей на равнине все деревья, все травы, увезли и расспрашивали о разных деревенских делах: о кровяном промысле, о гробовом промысле, о сватотрядах, а потом на равнину пролился дождь и лил без перерыва семь дней и семь ночей, и когда колодцы, реки, озера и каналы снова наполнились водой, деда отпустили.
Спасли от засухи, а потом отпустили.
Дед вернулся в Динчжуан к сумеркам – сумеречное солнце, будто кровяной шар, садилось над Хэнаньской равниной, заливая небо багрянцем, заливая багрянцем землю. Солнце стелило багрянец, и наступали сумерки. Как и в прежние дни, по западному краю равнины катился закатный хохот. Над безмолвной твердью слышался тонкий травяной скрип. Середина осени – пора листопада, но этой осенью из выжженной земли равнины снова прорастала трава. В полях и на пустошах, на барханах вдоль старого русла Хуанхэ виднелись зеленые пятна, зеленые прогалины. Бледно-зеленые прогалины. И соленый аромат осенних трав был точь-в-точь как душистый пар свежих ростков по весне.
Чистый и пламенный.
По небу разливался ярко-алый свет. Изредка пролетали воробьи и вороны. Да проносились коршуны. Их тени катились по равнине, словно крошки табака.
Дед возвращался домой.
Он совсем не изменился: на иссохшем лице по-прежнему лежала пепельно-серая тень. Изжелта-серая тень. Голову его покрывала поношенная соломенная шляпа, через плечо висела собранная в скатку постель, с которой дед походил на путника, что вернулся в родную деревню после долгих странствий. А в родной деревне было так тихо, что не описать. Прошло всего три месяца, чуть больше трех месяцев – всего сто дней, лето сменилось осенью, а Динчжуан стал совсем другим.
Динчжуан остался прежним.
Только люди ушли из Динчжуана, и улицы лежали в тишине, будто мертвые. Ни людей не осталось, ни скота. Ни кур, ни уток, ни свиней, ни собак, ни кошек, никого. Только писк воробьев изредка сыпался на землю, точно осколки битого стекла. Да показалась на улице чья-то собака, до того худая, что видно было, как ходят под шкурой ребра. Собака вышла из ворот Чжао Сюцинь и встала посреди дороги, молча разглядывая деда, постояла так и ушла, повесив хвост.