Скрылась в одном из переулков на Новой улице.
Дед встал в начале деревни и растерянно огляделся по сторонам – Динчжуан казался таким чужим, будто он забрел по ошибке в чужие места. Наконец дед узнал старый скособоченный коровник у дороги – коровник ничуть не изменился, был таким же старым и скособоченным. Поперек обшарпанных стен, сложенных из сырых кирпичей пополам с обожженными, лежала оставшаяся от крыши балка, словно столовая палочка, которую бросили на край растрескавшейся миски.
И бетонная дорога, которую много лет назад деревенские построили сообща на кровяные деньги, тоже была на месте. Только теперь ее укрывал толстый слой земли, хоть пшеницу сажай. Но под землей по бетону по-прежнему змеились трещины, изрезывали бетон вдоль и поперек.
Змеились по бетону, точно реки по атласу.
И дом Ма Сянлиня ничуть не изменился. На высоких воротах смутно виднелись остатки белых траурных свитков. Калитка была приоткрыта. Дед постоял у ворот, толкнул калитку, прошел во двор и крикнул:
– Эй, хозяева!
Никто не ответил. Будто померли.
Дед толкнул соседние ворота:
– Ван Баошань! Ван Баошань!
И снова никто не ответил. Будто померли. Только две мыши выбежали на крик, недобро глянули на деда и снова юркнули в дверь.
И в следующем доме было пусто.
И скоро дед понял, что в деревне никого не осталось.
Понял, что деревня вымерла. Что стоило лихоманке разгуляться по равнине в полную силу, и все больные сошли под землю, а живые разъехались.
Разъехались кто куда.
Засуха прошлась по деревне, не оставив живой души, словно ветер, что сорвал с деревьев листву. Загасил все огни в лампах. И дед ходил от двора к двору, от крыльца к крыльцу, звал соседей, пока не охрип, но созвал только стайку собак, трусивших следом, помахивая хвостами.
Заходящее солнце стелилось по улицам, словно гладкое полотно алого шелка, что три месяца назад укрывало мой золотой гроб. Полотно ложилось на дороги, деревья и крыши, едва заметно шурша, как шуршат, касаясь земли, куриные перья.
Дед вышел на Новую улицу. Сначала заглянул домой к дяде – после дядиной смерти туда заселился Дин Сяомин, но теперь и он уехал.
На воротах висел сиротливый замок.
Наш дом стоял на месте, три этажа по-прежнему упирались в небо, но в доме не осталось ни ворот, ни дверей, ни оконных ставен.
Всë давно растащили.
А двор только похорошел, во дворе густо зеленел котовник. И воздух был напоен грубым и тяжелым, прохладно-пьянящим ароматом.
Дед вернулся в школу. Он шел через Динчжуан, словно одинокий путник через бескрайнее горное ущелье. Шагал по дороге из деревни в школу, словно одинокий странник по пустыне. По безлюдным пескам старого русла Хуанхэ. Солнце густо и безмолвно алело. С равнины налетал прохладный ветер, и дед шагал, рассекая запахи увядшей и народившейся травы, словно плыл по реке, в которой мутный поток мешается с чистым.
Барханы старого русла вдалеке не то опустились и поредели, не то выросли и отучнели.
А в школе все было по-прежнему. Только двор зарос травой.
Над травой летали кузнечики, мотыльки и стрекозы.
Дед устал. Очень устал, он зашел в сторожку, бросил взгляд на пришпиленные к стене пыльные грамоты за звание образцового педагога и без сил повалился на кровать. И уснул. Уснул и во сне обошел все деревни на равнине: и Лючжуан, и Хуаншуй, и Лиэрчжуан, и Гухэду, и Эрхэду, и Саньхэкоу, и Минванчжуан, и село Шанъянчжуан, одолел несколько сотен ли, обошел почти сотню деревень и поселков, и на сто ли, на тысячу ли вокруг ему не встретилось ни души, все деревни и села на равнине опустели, совсем как Динчжуан, нигде не осталось ни людей, ни скота, только дома по-прежнему стояли на месте, а вот деревья исчезли. Все деревья пошли на гробы.
Дома стояли на месте, но не было в них ни ставен, ни дверей, ни шифоньеров, ни сундуков. Вся мебель пошла на гробы.
И в соседних уездах – в Баошаньсяне, Цайсяне и Минсяне – дед тоже не встретил ни души.
Равнина лежала пустой и голой – ни людей, ни скота.
На счастье той ночью снова случился дождь, настоящий ливень, и равнина превратилась в бескрайнюю топь, а посреди этой топи стояла женщина с ивовой веткой в руке, она окунала ветку в топь, набирала глины и стряхивала капли на землю. Взмахнет веткой, и по земле разбегается полчище глиняных человечков[36]. Взмахнет другой раз, и под ногами пляшет целая орава глиняного народца. Женщина без устали размахивала ивовой веткой, и по равнине скакали вприпрыжку сонмища глиняных человечков, их было столько же, сколько пузырей на лужах, и дед увидел, что равнина снова ожила и пустилась в пляс.
Мир снова ожил и пустился в пляс.
Писательское истощение(Вместо послесловия)
В один из дней середины августа 2005 года я поставил точку на последней странице рукописи «Сны деревни Динчжуан» и отложил ручку. Было десять часов утра. Сидя за письменным столом, я вдруг ощутил безотчетную тревогу и растерянность, на меня напало небывало сильное желание срочно с кем-то поговорить, знакомый голос был нужен мне так же остро, как доза героиновому наркоману. Жена уехала погостить к родне в Хэнань, у сына в Шанхае с утра шли занятия, а мои самые близкие друзья, которым всегда было легко дозвониться, в этот час, как назло, не брали трубку или находились вне зоны доступа. Я снова и снова набирал знакомые номера, в конце концов отшвырнул телефон, рухнул в кресло, и по моим щекам покатились неудержимые слезы. Меня одолела страшная слабость, из тела словно вытащили все кости, я был так затравлен одиночеством и отчаянием, будто меня бросили на голом необитаемом острове, над которым даже птицы не летают.
По улице за окном тянулся нескончаемый поток автомобилей, но моя скупо обставленная квартира выглядела пустой и безлюдной, как дикая степь. Я сидел посреди гостиной, в оцепенении разглядывая белую стену напротив, и видел в ней то «реющие на ветру белоснежные траурные повязки», то «переулок, где на воротах каждого дома висят траурные свитки», стена простиралась передо мной, словно «необъятная безлюдная равнина». Я чувствовал необъяснимое и тягостное отчаяние, которое уже навещало меня в конце 1997 года, когда я дописывал роман «Течение времени», приходило оно и в апреле 2003-го, после работы над книгой «Поцелуи Ленина». Но никогда прежде безнадежность не накатывала с такой силой, эту боль было невозможно вытерпеть, невозможно выразить словами.
Я знал, что мои мучения вызваны не самой книгой – это было истощение, неизбежное в конце долгого пути. Человеческая жертва, которую нужно принести, чтобы дописать роман. Во мне детонировала вся боль, копившаяся двенадцать лет, начиная с 1994 года, когда я взялся писать «Течение времени», и до августа 2005 года, когда закончил «Сны деревни Динчжуан». В окно, как обычно, светило солнце, я ясно видел тени пылинок, круживших в его лучах, слышал их шорох, словно сонмы призраков сошли со страниц моего романа и нашептывают что-то мне на ухо. Я оцепенело сидел посреди гостиной, по щекам катились слезы, голову распирало от пустоты, вдруг сменявшейся ворохом обрывочных мыслей. Я не мог сказать, откуда взялась эта боль, почему я плачу, почему на меня напало такое небывалое отчаяние и бессилие. Быть может, я оплакиваю свою жизнь? Или мир вокруг? Или плачу по родной Хэнани, по всем горемычным землям, где столько жизней выкосило СПИДом? А может, это предчувствие тупика, в который я загнал себя, истратив на книгу все силы? Сам не знаю, сколько слез я тогда пролил, не помню, когда наконец перестал плакать и застыл в кресле безмолвным истуканом. Помню только, что около часа дня, так и не пообедав, я вышел на улицу и двинулся по тротуару вдоль Тринадцатой линии, одной из наземных в пекинском метро, проходящей неподалеку от нашего дома, и наконец дорога вывела меня к безлюдному пустырю у края леса. Там я долго сидел в одиночестве, домой вернулся уже затемно и лишь тогда почувствовал, как внутри меня мало-помалу восстанавливается ощущение реальности, снова вспомнил про земные заботы, необходимые, чтобы поддерживать в себе жизнь.
Я съел пачку лапши быстрого приготовления и лег в постель прямо в одежде, не умывшись и не почистив зубы. Провалился в сон и спал до самого рассвета, словно усталый путник, что постучал в ночи на постоялый двор и упал в приготовленную для него постель. Следующие три месяца я редактировал роман и с каждой редакцией вновь вспоминал это ощущение оголенной жизни и острого отчаяния. И вновь чувствовал безотрадность своего ремесла. Теперь наконец «Сны деревни Динчжуан» уходят к издателю, но я понимаю, что вместо рукописи передаю ему отлитую в слова безнадежность. Сам же я вновь остаюсь один на один с реальным миром. Не знаю, удалась ли мне эта книга, но могу честно сказать, что пожертвовал для нее даже не силами, а частью самой жизни, отмеренного мне века. Редактируя рукопись, я сократил роман почти на треть, и на оставшихся страницах сосредоточена вся моя любовь к жизни, вся неуклюжая страсть к литературе, как я ее понимаю.
Теперь читатели и критики могут сколько угодно ругать мой роман, как угодно его поносить, на любые выпады я твердо и честно отвечу: «“Течение времени”, “Поцелуи Ленина” и “Сны деревни Динчжуан” написаны кровью моего сердца, кровью моей жизни». Вы вольны не читать ни одну из этих книг, но если все-таки возьметесь, мне нечего стыдиться. Моя совесть перед вами чиста. Меня беспокоит одно: вместо радости, которой полон этот мир, «Сны деревни Динчжуан» принесут вам лишь жгучую боль. За это я хочу попросить у вас прощения.
Прошу прощения у всех читателей, которым причинил боль.
Янь Лянькэ
Пекин
23.11.2005
Примечания
Алина Перлова – переводчик с китайского языка. Родилась и живет в Новосибирске. Окончила Новосибирский государственный университет по специа